Скриба

В течение дня жизнь в крепости потихоньку входила в обычную колею. Слуги вернулись к повседневным делам, возобновилась раздача зерна и начались приготовления к первой весенней охоте. Исам со своими людьми продолжили починку судна, а караульные вернулись на крепостные стены.



Священнослужители, пришедшие на сексту, вошли в церковь святого Иоанна Златоуста, словно стадо покорных овечек. Возглавлял процессию Павел Диакон в четырехугольной фиолетовой шапочке, похожей на папскую. За ним в иерархическом порядке следовали разряженные, как павлины, духовные лица и мальчики из хора. Замыкали шествие простые верующие и зеваки, которым было любопытно поприсутствовать на службе, где будут возносить молитвы о возвращении девочек.

Вскоре в храме уже яблоку негде было упасть. Когда двери закрылись, Касиан, регент, заставил мальчиков немного распеться, затем, испросив разрешения у Павла, взмахнул руками, будто ангел – крыльями, и зазвучал чудесный григорианский напев. Присутствующие, в основном духовного звания, склонили головы, когда первый антифон превратился в целую симфонию небесных звуков, к которым, казалось, не остались равнодушны даже церковные камни. Послушные движениям Касиана голоса то взмывали под своды, то опускались вниз, оплетая колонны и перекликаясь, так что волосы шевелились от восторга. Музыка плыла, словно в медленном танце, и, подвластная лишь херувимам, представала то торжественным песнопением, то нежным перезвоном.

Вдруг один из голосов резко оборвался, и вслед за этим раздался крик ужаса. Остальные дети тоже замолчали, и присутствующие, обернувшись к хорам, увидели, как они отшатнулись, будто от прокаженного. Перед ними на полу хрипел и корчился в рвотных судорогах Корне. Алкуин поспешил к нему на помощь, но старый мастер уже умер.



Тело перенесли в ризницу, где Павел соборовал его в надежде вернуть к жизни, однако Корне остался недвижим. Алкуин не мог не отметить его обритую голову, седые волосы на лобке и исходивший от него запах ладана. Глаза мастера были выпучены, изо рта до сих пор сочилась белая пена. На правой ладони Алкуин обнаружил два укола.

Когда он сообщил Уилфреду о случившемся, тот как грыз куриную ногу, так и продолжал грызть ее. Бросив кость собакам, он скользнул по Алкуину равнодушным взглядом и утер рот рукавом. Монах добавил, что на правой руке покойного увидел змеиный укус.

– Пусть его не хоронят во внутреннем дворе собора, – только и произнес граф.

– Вы, наверное, не знаете, – не отступал Алкуин, – но в это время года змей не бывает.

– В Вюрцбурге полно змей, – ответил Уилфред и отвернулся.

Алкуин ничего не понимал. Он ведь упомянул не только то, что признаки смерти у Генсерика и Корне очень похожи, но и седые волосы, и лысую голову, а главное – что каждое утро после завтрака Корне сопровождал девочек на урок пения. Любой на его месте, даже будучи калекой, начал бы прыгать от радости, а Уилфред оставался совершенно бесстрастным, словно его судьба уже была ему известна. Как Алкуин ни доказывал, что скорее всего Корне и похитил близнецов, ему не удалось расшевелить графа, который простился с ним, даже не подняв головы.

Однако когда Алкуин обернулся, то заметил на глазах Уилфреда слезы.

По пути в свои покои он размышлял о непонятном поведении графа. По-видимому, его меланхолия объяснялась временным помрачением рассудка, вызванным пропажей дочерей, хотя ни на чем другом, кроме душевного состояния, умственное расстройство не отразилось. Это выглядело очень странно и заставляло предположить, что Уилфред вел себя так намеренно, поскольку заранее знал о связи, существующей между смертью Генсерика и Корне.

Чуть позже Алкуин наведался в помещение, которое занимал Корне, после пожара перебравшийся в крепость. Оно не сильно отличалось от его собственного: кровать, у окна – грубый стол и скамья, полки с инструментами для работы, несколько шкур и ведро для испражнений, куда он заглянул и тут же с отвращением отпрянул. Затем Алкуин наклонился и стал внимательно рассматривать пол, где вскоре и нашел нечто, похожее на бусинку от ожерелья. Однако, поднеся предмет к свету, он понял, что белый камешек с нарисованным на нем голубым кружком – никакая не бусинка, а кукольный глаз. С огорчением пришлось признать, что запах ладана навел его на ложный след.

Тогда Алкуин направился в скрипторий, где застал Терезу тоже в весьма странном состоянии. Обычно, работая над документом, она сначала переписывала текст на старый пергамент и лишь потом – начисто, поэтому получалось очень красиво, однако сегодня буквы выглядели так, словно она работала не пером, а кистью. Алкуин пожурил ее, хотя и понимал, что причина – не в лени или невнимательности, а во внутреннем состоянии девушки, и спросил, в чем дело.

– Это всё из-за Хооса, – наконец призналась она. – Не знаю, отчитали ли вы его, но с той ночи… – Тереза покраснела. – В общем, он переменился.

– Нет, я с ним не разговаривал. Что значит – переменился?

У девушки потекли слезы, и она сказала, что Хоос избегает ее. Сегодня утром они случайно столкнулись, и он был довольно груб.

– Я даже боялась, он меня ударит, – всхлипнула Тереза.

– Иногда мы, мужчины, ведем себя, мягко говоря, невежливо, – попытался Алкуин успокоить девушку. – Такова наша природа. Бывает, и спокойные выходят из себя, и воспитанные теряют рассудок, поддаваясь самым низменным побуждениям.

– Да нет, дело не в этом. – Терезу раздражало, что Алкуин ее не понимает. – Взгляд у него был какой-то необычный.

Алкуин снисходительно похлопал ее по спине – у него хватает забот с пропавшими девочками, чтобы еще вникать в переживания влюбленной дурочки, – и спросил, как продвигается работа.

– Я почти закончила, – ответила Тереза, – но меня кое-что беспокоит.

– Я слушаю.

Девушка отошла и вернулась с книгой в изумрудном переплете, которую положила перед Алкуином.

– А, Библия, – сказал он, перелистывая рукопись.

– Это Библия моего отца. – Тереза нежно погладила страницу. – Я нашла ее в подземной часовне, где его заперли.

– Прекрасный экземпляр, и к тому же на греческом.

– Не это важно. – Тереза взяла Библию и открыла ее примерно посередине. – Еще до пожара отец говорил мне: если с ним что-нибудь случится, нужно искать здесь. Тогда я не понимала, о чем он, да и не верила, что с ним когда-нибудь что-нибудь случится. Но теперь я понимаю: работая на Уилфреда, он начал опасаться за свою жизнь.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

Тереза взяла Библию, отогнула переплет, просунула пальцы в отверстие между ним и сшитыми тетрадями, вытащила кусочек пергамента и развернула его.

– Ad Thessalonicenses epistula i Sancti Pauli Apostoli. 5.21. «Omnia autem probate, quod bonum est tenete»64.

– И что это значит? – удивленно спросил Алкуин.

– Похоже, ничего, но я взяла Библию и нашла эту цитату, взгляните. – Девушка указала на нужное место.

– Но я ничего тут не вижу.

– Да, отец разбавил чернила водой, сделав их почти бесцветными, и тем не менее между строк есть текст.


Алкуин носом ткнулся в пергамент, но слов так и не разглядел.

– Интересно. И что же тут написано?

– Вот это меня и смущает. Здесь всего-навсего приводятся сведения о пожертвованиях Константина, но, видимо, почему-то отец ими заинтересовался.

Алкуин откашлялся и непонимающе уставился на Терезу.

– Наверное, лучше мне заняться этим делом, – наконец решил он, – а ты заканчивай свою работу, весна уже на носу.

Когда Алкуин попрощался и ушел, девушка ощутила себя очень одинокой – ей нужен был надежный и верный человек, на которого можно опереться.

Почему-то она вспомнила об Исаме, кстати, уже не первый раз, хотя потом неизменно чувствовала себя виноватой. Он совсем не похож на Хооса – всегда такой вежливый, внимательный, готовый помочь. Неторопливая речь, приятный голос, ласковый взгляд… Но она ведь любит Хооса, откуда же эти воспоминания, которые беспокоят и смущают ее?

Мыслями она опять вернулась к своему возлюбленному, пытаясь понять причину его непонятного поведения. Она ведь действительно любит его и доверяет ему. Сколько она мечтала о том, как они уедут в Фульду и у них будут сильные, здоровые дети, которых она станет воспитывать и учить. Возможно, им удастся приобрести каменный дом с конюшнями, и она украсит его занавесями, чтобы Хоос чувствовал себя уютно, и в комнатах будет стоять тонкий аромат розмарина и лаванды. Интересно, мечтал ли он тоже о чем-то подобном, или у него появилась другая женщина, и он забыл о ее любви? Наконец Тереза вернулась к своим пергаментам, но уже на второй строчке поняла, что, пока не поговорит с Хоосом, работать дальше не сможет.

Поэтому она помыла и почистила письменные принадлежности и покинула скрипторий с твердым намерением вернуть любимого.



Охранявший скрипторий караульный сообщил, что видел Хооса в туннеле, который соединял амбары с крепостью. И действительно, он перевозил на тележке мешки с пшеницей и поначалу не был расположен к разговору, но, когда Тереза настояла, он уступил.

Девушка рассказала ему о своих мечтах и желаниях: о том, что хочет каждое утро просыпаться с ним рядом, шить ему одежду, убирать дом и двор, готовить такую вкусную еду, какой он заслуживает… Она даже попросила прощения за глупость, которую, возможно, когда-нибудь совершила. Однако Хоос слушал невнимательно, словно только и ждал, как бы побыстрее распрощаться. Когда же девушка захотела услышать его мнение на этот счет, он отговорился тем, что очень мало спал, занятый поисками ее отца, и сообщил, что опросил полгорода и заглянул в каждый уголок, но Горгиас будто сквозь землю провалился. Его слова взволновали Терезу.

– Значит, ты меня еще любишь?

Вместо ответа Хоос крепко поцеловал девушку, и все ее страхи моментально развеялись – она вновь почувствовала себя счастливой. Не разжимая объятий, она поведала ему о путешествии с Ценоном и подземной часовне, куда он ее отвел.

– Но почему ты раньше мне об этом не рассказала? – Хоос отстранился и с удивлением посмотрел на Терезу.

Девушка объяснила это его постоянной занятостью и боязнью, вдруг кто-нибудь их услышит и схватит отца.

– Его ведь обвиняют в убийстве, – добавила она, будто в оправдание.

Хоос сказал, что ему это известно, однако Тереза пыталась убедить его в невиновности Горгиаса – ведь Ценон ампутировал ему руку и готов это подтвердить. Затем девушка горько заплакала, и Хоос нежно обнял ее, стал гладить по волосам, уверять, что отныне все изменится, и просить прощения за свое недостойное поведение. Столько всего навалилось, но он по-прежнему безумно любит ее и поможет отыскать отца.

– Я непременно схожу в часовню, о которой ты говорила. Кто-нибудь еще знает о ней?

Тереза ответила, что, насколько ей известно, только Алкуин.

Хоос попросил ее вернуться к работе и пообещал сразу, как только что-нибудь выяснит, прийти за ней.

По пути в скрипторий Тереза вспомнила, что, по словам Алкуина, Генсерик был уже мертв, когда его закололи, и решила, что Хоос должен об этом знать. Правда, она поклялась хранить молчание, но это касалось лишь документа, а не фактов, которые могут оказаться чрезвычайно важными для поисков ее отца. Поэтому девушка сразу вернулась на то место, где рассталась с Хоосом, однако ничего, кроме мешков с зерном, не обнаружила. Не успела она удивиться, как услышала из-за дверцы в стене голоса. Тереза толкнула ее и очутилась в узком коридоре, в конце которого в колеблющемся свете факела различила два силуэта – какого-то церковнослужителя и Хооса. Она осторожно двинулась вперед, но, не дойдя до собеседников нескольких шагов, поняла, что разговор идет о ней, а потому остановилась и прислушалась.

– Повторяю тебе, эта девушка опасна. Если ей известно местонахождение часовни, она может рассказать об этом кому угодно. От нее нужно избавиться, – утверждал человек в сутане.

Сердце у Терезы заколотилось.

– И от остальных тоже? Девушка мне доверяет и сделает так, как я скажу. Ни о девочках, ни об отце, ни о шахте она ничего не знает, – заявил Хоос. – Когда она закончит с документом, мы покончим с ней.

Церковник покачал головой, но согласился, и Хоос, не попрощавшись, направился к двери. Заметив его, Тереза тоже бросилась к выходу, но уже в туннеле налетела на мешок и упала. Когда она попыталась подняться и обернулась, то увидела, что Хоос Ларссон протягивает ей руку.

– Зачем ты вернулась? – спросил он, не отпуская ее.

– Вернулась сказать, как я тебя люблю, – дрожа, солгала Тереза.

– И поэтому лежишь на полу? – Хоос заметил, что дверь, которую он оставил прикрытой, теперь распахнута настежь, однако ничего не сказал.

– Тут темно, вот я и упала.

– Понятно. Ну а теперь говори.

– Что говорить?

– Как ты меня любишь. Разве ты не за этим пришла?

– Да, за этим. – Тереза попыталась выдавить из себя улыбку.

Хоос, по-прежнему держа девушку за руку, притянул ее и поцеловал в губы. Она не противилась.

– А теперь возвращайся в скрипторий.

Когда он наконец отпустил ее, Тереза уже всей душой ненавидела вытатуированную у него на руке змею.

Поверить в это было невозможно. От одной мысли о том, что Хоос Ларссон, которому она так доверчиво отдалась, собирается убить ее, в голове у нее помутилось. Не разбирая дороги, она бежала в скрипторий, словно изгнанница, преследуемая целой стаей диких зверей. Как ни пыталась она найти оправдание произошедшему, ничего не получалось. В воспаленном мозгу возникали то образы отца в заброшенной шахте, то любовные сцены с Хоосом. Слезы застилали глаза. Кто тот человек в сутане, которого она видела со спины? Может быть, сам Алкуин?