Скриба

– Прекратите нести чушь! – Епископ резко остановился и взглянул ему прямо в лицо. – Сколько раз вам повторять, его нашли рядом с жертвой, с серпом, которым он ее зарезал, перепачканным в крови этой несчастной девушки.

– Однако это не доказывает, что убил ее именно он. – Алкуин по-прежнему был спокоен.

– Попробуйте объяснить это ее матери, – огрызнулся епископ.

– Если бы я знал, кто она, я бы попробовал.

– Вы вполне могли это сделать совсем недавно. Та женщина, с которой я беседовал, когда вы так некстати вмешались, и есть ее мать. Жена Коля, хозяина мельницы.

Алкуин онемел от неожиданности. Конечно, выводы делать пока рано, но это открытие во многом противоречило его предыдущим умозаключениям, зато лишний раз доказывало, что казнить собираются невинного.

– Ради Бога, послушайте меня! Вы единственный можете остановить это безумие. Тот, кого обвиняют, не в состоянии даже удержать серп. Вы видели его руки? У него же с рождения изуродованы пальцы, я сам в этом убедился.

– Каким образом? Вы к нему ходили? Кто вам позволил?

– Я пытался получить разрешение у вас, но секретарь сказал, вы заняты. А теперь ответьте, как Боров, который с трудом двумя руками удерживает яблоко, мог удержать серп, да еще совершить им убийство?

– Послушайте, Алкуин, возможно, вам нет равных в преподавании, вы знаток письменности, теологии и еще тысячи разных вещей, но не забывайте, что вы всего лишь дьякон. Здесь же, в Фульде, нравится вам это или нет, именно я решаю, что делать, поэтому советую забыть свои дурацкие теории и заняться столь интересующим вас кодексом.

– Сейчас меня интересует только одно – предотвратить готовящееся бесчинство. Уверяю вас, Боров не…

– А я вас уверяю, он убил ее! И если ваше единственное доказательство – его искалеченные пальцы, то можете начинать молиться. Ничего другого вам не остается, поскольку он все равно будет казнен.

– Но ваше преосвященство…

– Разговор окончен, – резко сказал епископ и захлопнул у Алкуина перед носом дверь в свои покои.

Понурый, Алкуин вернулся к себе в келью. Он был уверен, что Боров не убивал девушку, но его уверенность основывалась на одном-единственном эпизоде с яблоком.

Он сокрушался по поводу своего глупого поведения. Нужно было не убеждать Лотария, а добиться переноса казни, выиграть время и найти более убедительные доказательства. Можно было настоять на том, чтобы подождали прибытия Карла Великого, или на том, что нанесенные Борову раны не позволят зрителям в полной мере насладиться представлением. Но теперь выхода не было. Он располагал парой часов для предотвращения, казалось бы, неизбежного.

И тут его осенило.

Он снова оделся, быстро покинул келью и вместе с Терезой поспешил в аббатство.

В аптеке он попросил девушку вымыть большую глиняную миску, а сам занялся стоящими на полках флаконами и пузырьками. Некоторые он открывал и нюхал, пока не остановился на одном с надписью «Lactuca virosa»47. Алкуин достал оттуда твердую беловатую массу и положил в миску. Он давно не пользовался этим гипнотическим снадобьем, которое приготавливалось из сока дикого салата-латука и имело разное действие. Взяв порцию размером с орех, Алкуин растолок ее в порошок, затем отвинтил на своем кольце крошечную крышечку, засыпал порошок внутрь и снова завинтил. После этого они привели в порядок полки, поставив всё как было, и быстро вернулись в город, однако двери епископского дворца оказались закрыты. Тереза попрощалась, так как обещала Хельге пойти вместе с ней на казнь, и Алкуин один направился на площадь.



Придя в таверну, Тереза нашла Хельгу уже готовой к выходу, накрашенной, причесанной и в хорошем настроении. Порез на лице она замазала мукой, смешанной с водой и слегка подкрашенной землей, из чего Тереза сделала вывод, что он не очень глубокий. Чернушка приготовила пирожки – не хотелось тратиться на бродячих торговцев, и хотя вид у них был неказистый, пахли они аппетитно – медом и корицей. Женщины завернулись в широкие шерстяные плащи, чтобы не промерзнуть, стоя на площади, нагрузились провизией и даже вином, крепко заперли двери и отправились. По пути Тереза рассказала о произошедшем на скотобойне, но Хельга, к ее удивлению, только порадовалась, что Борову отрезали язык.

– Жаль, яйца не оторвали, – посетовала она.

– Алкуин считает, он невиновен, и его смерть ничего не изменит.

– Что может знать этот святоша? Как бы он не испортил нам праздник. – Женщины, взявшись под руки, заторопились к площади.



Незадолго до захода солнца над городом поплыл похоронный звон. В центре площади был выгорожен круг диаметром примерно тридцать шагов, внутри которого находились похожая на могилу яма, три деревянных стола и три стула. Десяток вооруженных палками мужчин следили за зрителями, которые уже стали собираться возле ограды, и торговцами, расставляющими свои лотки. Толпа все прибывала, и через несколько минут ограда скрылась за шевелящейся массой, свистом и криками требующей начала представления.

Когда колокола смолкли, на площади появилась многочисленная процессия.

Открывал ее воин в черном на лошади, за ним следовали богато одетые люди, чьи костюмы казались особенно роскошными по сравнению с лохмотьями сопровождавших их слуг. Далее шли несколько рабов, старавшихся попасть в такт глухим ударам, извлекаемым ими из барабанов. За ними на телеге везли преступника, сзади шел палач. Он развлекался тем, что подбирал всю гниль, которую бросали из толпы, и размазывал ее по лицу осужденного. Замыкала шествие стая веселящихся мальчишек.

Несколько минут спустя появились священнослужители во главе с епископом Лотарием. В правой руке он держал позолоченный посох, в левой – украшенное серебром распятие. На нем были нарядные одежды из красного сиглатона, поверх – туника из бокарана48, на голове – митра из льняной ткани, возможно, не слишком подходящая к случаю. Остальные были облачены в шерстяные пенулы49 и обычные белые одежды священников. Епископ сел рядом с человеком в черном, который, поднявшись, приложился к его кольцу. Помощник принес бокалы с вином. Третий стул занял судья.

Площадь потонула в криках, когда тащившие телегу волы миновали ограду и направились к яме. Остановив их, палач схватил осужденного и швырнул его на землю. Крики переросли в рев, и самые разные предметы градом посыпались на телегу, заставив палача и погонщика укрыться под ней. Когда толпа немного утихла, палач подтащил осужденного к ближайшему от ямы столбу и привязал за шею веревкой. Проверив ее прочность, он сделал жест рукой, и всадник в черном кивнул, удовлетворенно глядя на застывшего перед смертью убийцу.

Алкуин пришел на площадь последним. Он локтями проложил себе дорогу в толпе и перепрыгнул через ограду, пригрозив отлучением от церкви стражнику, который пытался заступить ему дорогу. Приближаясь к тому месту, где располагались высшие чины здешней общины, он разглядел, что человек в черном – это Коль, хозяин мельницы и отец убитой девушки. Алкуин встал за спиной у Лотария, как раз напротив палача. Он обратил внимание, что Коль выглядит гораздо хуже, чем тогда, на мельнице, когда они разговаривали. Его жена, в окружении других женщин, стояла чуть поодаль, и темные круги под глазами свидетельствовали о свалившемся на нее страшном горе. Судя по всему, даже казнь виновного не облегчит страдания этой семьи.

Алкуин думал, как лучше подсыпать снадобье в вино Лотарию, когда вновь зазвучали барабаны. Трое сидевших за столом встали, и епископ заговорил:

– От имени мудрейшего и благороднейшего Карла Великого, короля франков, монарха Аквитании, Аустрасии и Ломбардии, римского патриция и завоевателя Саксонии. Признать виновным в омерзительном убийстве и других ужасных преступлениях Фредегария, более известного как Боров, человека с темной душой, посланника и ученика дьявола. Я, Лотарий Реймский, епископ Фульды, хозяин этих земель, представитель короля, выразитель его власти и правосудия, повелеваю и приказываю, с позволения Господа, приговорить преступника к самому страшному истязанию. Прах же его пусть будет развеян по полям в назидание тем, кто осмеливается оскорблять Господа и верных ему христиан.

Толпа в возбуждении завыла. По сигналу Лотария палач отвязал осужденного от столба, связал ему руки за спиной и пинками начал подталкивать к яме.

Казалось, Боров не понимает, что сейчас должно произойти. Оказавшись на краю, он попытался вырваться, но палач толкнул его на землю и ударил ногой по голове. Теперь Боров являл собой бесформенную дрожащую массу. Толпа визжала, словно огромное стадо свиней. Два парня, вооруженные камнями, прорвались за ограду, но тут же были схвачены стражниками и выдворены вон. Когда стало немного тише, палач поднял Борова и несколько секунд удерживал его на ногах. Затем Лотарий выступил вперед, с выражением брезгливости перекрестил осужденного и приказал палачу начинать.

Обезумевшая толпа снова завизжала. Казалось, еще мгновение, и люди снесут ограду и разорвут преступника на части.

Алкуин воспользовался суматохой, отвинтил крышечку на кольце и всыпал снадобье в бокал, откуда пил епископ. Никто этого не заметил, однако Лотарий обернулся, когда Алкуин еще не успел убрать руку. Времени на раздумья не было, поэтому он поднял ее и предложил тост.


– За справедливость! – воскликнул он и протянул епископу его бокал, а сам взял другой.

Лотарий удивился, но выпил всё до капли.

– За справедливость, – повторил он.



Палач схватил преступника и столкнул на дно ямы. Гвалт стоял такой, что можно было оглохнуть. Боров с трудом встал на ноги, пуская слюни, как младенец, с блуждающим взором и слезами на глазах. Собравшиеся потрясали кулаками и требовали крови. Тогда палач взял палку и что было мочи ударил осужденного по спине. Кости хрустнули, словно сухой хворост, и он рухнул на колени. К яме подошли еще двое мужчин с огромными деревянными лопатами, и толпа восторженно заревела. Они встали возле кучи песка и принялись молча засыпать Борова. Тот пытался выбраться из ямы, но мужчины ударами загнали его обратно. Один концом лопаты удерживал его на месте, другой продолжал закапывать живьем. Толпа, близкая к приступу всеобщего помешательства, изрыгала проклятия и ругательства после каждого взмаха лопаты. Боров не оставлял попыток освободиться из рук своего мучителя, однако ноги ниже колен были уже засыпаны, и он бился, словно угодивший в капкан кролик.

Вскоре песок достиг лица. Боров начал отплевываться и, выпучив глаза, отчаянно вертеть головой. Он сплюнул еще пару раз, но работа шла быстро, и вскоре песок полностью накрыл его.

На несколько секунд воцарилось молчание, затем песок зашевелился, и вдруг появилась голова осужденного, извергавшего из себя отвратительное песочное пюре. Он с шумом втянул воздух, словно это был его последний вдох, и толпа в изумлении ахнула.

Тут епископ встал и сделал какой-то жест Колю, но тот не понял, что от него требуется. Зато Алкуин понял, что снадобье начало дейстовать.

Лотарий почувствовал, как перед глазами поплыл туман, ноги ослабели и сухой жар опалил гортань. Он попытался ухватиться за Коля, но у него не получилось, попытался что-то сказать – тоже безрезультатно. Он едва успел перекреститься и рухнул во всю длину, сдвинув с места стул и стол.

Толпа замерла, а палач повернул голову, оставив Борова без внимания. Коль заметил это и вмешался:

– Кончай с ним, дурак несчастный!

Палач не двигался. Тогда Коль подскочил к яме и вырвал у него лопату.

Он уже собирался нанести смертельный удар, но Алкуин встал между ним и осужденным.

– Неужели вы осмелитесь пойти против Господа, ниспославшего нам знак? Он желает продлить мучения преступника! – закричал Алкуин так громко, как только мог.

Толпа, очнувшись, взвыла.

– Когда Лотарий оправится, мы снова придем сюда и насладимся казнью! – опять прокричал он.

Толпа уже не выла, а ревела.

– Это вы? – воскликнул Коль. – Монах с мельницы!

– Убийца должен заплатить за свое преступление, но по закону санкционировать его казнь должна власть, – заключил Алкуин.

Коль попытался ударить Борова, но Алкуин перехватил его руку.

– Господь этого не желает, – веско сказал он, крепко держа лопату.

Возбуждение не утихало, и толпа продолжала вопить. Наконец, Коль плюнул на осужденного, взял под руку жену и в сопровождении слуг удалился. За ним последовали члены капитула, обескураженные происшествием с Лотарием, но несколько успокоенные обещанием Алкуина обязательно наказать преступника.

Последними, под градом угроз и ругательств, площадь покинули Боров и стражники, вернувшиеся в тюрьму на скотобойне.





*****


Хельга Чернушка была сердита. Мало того, что казнь не состоялась, так еще какой-то мальчишка, стоило ей на минутку отвлечься, украл сумку с пирожками. Тереза предложила купить на ближайшем лотке горячую булку, и Хельга, сразу повеселев, согласилась. Пока Тереза искала по карманам монетки, Хельга торговалась с продавцом. Наконец она выбрала круглую и большую, как хлеб, и договорилась с пекарем, что расплатится, когда тот в очередной раз придет в таверну. Чернушка совсем успокоилась, и они, смеясь, в один миг уплели булку, оказавшуюся такой вкусной, что Чернушка тут же принесла другую, еще больше, с медом и засахаренными каштанами.

Когда и с этой было покончено, Тереза заметила, что у Чернушки все лицо в муке – и вокруг рта, и под носом, словно белая бородавка, и на шраме, что было очень кстати, так как Хельге не удалось замазать его полностью. Тереза сказала ей об этом, но женщина только рассмеялась. Кстати, даже от смеха рана у нее не кровоточила, и девушка рискнула спросить, откуда она взялась.

– Я еще не встала, когда услышала удары в дверь, – охотно начала рассказывать Чернушка. – Я даже не успела спросить, кто там, как получила удар ногой в бок и кучу тумаков. Проклятое животное! Сказал, если я решусь оставить ребенка, он мне еще и живот вспорет.

– Но почему он так себя ведет? Что ты можешь ему сделать?

– Боится, я его выдам.

Чернушка объяснила, что виновных в супружеской измене приговаривают к семи годам покаяния, заключающегося в ежедневном соблюдении поста, хотя можно и откупиться.

– А он так любит поесть, – с сожалением добавила Хельга. – Но думаю, больше всего его страшит, что жена с ним разведется, а плотницкая мастерская, для которой он валит лес, принадлежит его тестю. Знаешь, я, пожалуй, так и поступлю – выдам его, хотя мне это ничего не даст. С таким шрамом никто не станет мне платить. Кому охота резвиться с меченой проституткой?

– Не преувеличивай, – подбодрила подругу Тереза, – уже почти ничего не видно, утром было гораздо хуже.

– Порез глубокий только здесь, – указала Хельга куда-то за ухо, – но все равно я теперь ни на что не гожусь, да и лет мне немало.

Тереза оглядела ее. Чернушка права. Перед ней стояла стареющая женщина, сильно поседевшая, с дряблым, морщинистым телом. При такой внешности лицо в синяках уже не имело особого значения.

– В любом случае ты не должна больше этим заниматься, да еще беременная.