Скриба

– А теперь нам пора идти.

Терезе очень хотелось его поцеловать, но она ограничилась нежным взглядом. Перед уходом Алкуин подробно рассказал больничному служителю, какое лечение сегодня требуется Хоосу. Затем они с Терезой направились к выходу из аббатства. По дороге Алкуин рассуждал о том, что основы любой науки, или теория, способствуют ее применению, или практике, а знание обоих компонентов – теории и практики – улучшает ее повседневное использование.

– Во всяком случае, так происходит в медицине. И в письменности, – добавил он.

Терезу удивляло, что один человек может владеть двумя столь разными искусствами, каковыми являются медицина и письмо, но, убедившись в его даре ясновидения, она больше не задавала вопросов.

На прощание Алкуин сказал, что ждет ее завтра рано утром.



Вернувшись в дом Хельги Чернушки, Тереза застала ее на кровати всю в слезах. Таверна была перевернута вверх дном, стулья разбросаны, повсюду валялись разбитые стаканы и кувшины. Девушка попыталась утешить ее, но Хельга обхватила голову руками, словно боялась показать лицо. Тереза обняла подругу, не зная, что еще предпринять.

– Нужно было убить этого козла, как только он меня ударил, – наконец произнесла она, всхлипывая.

Тереза намочила тряпку, чтобы стереть с ее лица засохшую кровь. Один глаз у Хельги опух и не закрывался, губы были разбиты, но плакала она не столько от боли, сколько от ярости.

– Дай я хотя бы тебя помою, – сказала Тереза.

– Будь он тысячу раз проклят!

– Но что случилось? Кто тебя избил?

Чернушка снова безутешно заплакала.

– Я беременна, – пробормотала она. – От одного подонка, который чуть не отправил меня на тот свет.

Хельга рассказала, что с ней такое не впервые, хотя она всегда строго следовала советам акушерок. Нужно раздеться догола, вымазаться медом, вываляться в пшенице, аккуратно собрать прилипшие к телу зерна и смолоть их, но не справа налево, как обычно, а наоборот. Испеченным из этой муки хлебом нужно накормить мужчину, с которым собираешься совокупляться, и тем самым лишить его семя силы, но она, видимо, плодовитее целой стаи крольчих, и вот теперь, несмотря на все меры предосторожности, она опять забеременела.

Двум первым детям она позволила умереть сразу после рождения, как обычно поступают все одинокие матери. Другие беременности прервала с помощью одной старухи и утиного пера. Но в этом году она сошлась с Видукиндом, женатым дровосеком, которому, похоже, было все равно, что она проститутка. Во всяком случае, он говорил, что любит ее, и они резвились в постели, как молоденькие, а однажды он даже пообещал развестись и жениться на ней.

– Поэтому, когда случилась задержка, я не беспокоилась, думала, это его обрадует. Но стоило мне рассказать, как он рассвирепел, будто у него и души-то никогда не было, стал меня бить, обзывать шлюхой и обвинять в коварстве. Проклятый обманщик… Пусть у него причиндалы его сгниют, и пусть жена наградит его рогами вместо детей!

Тереза сидела рядом с Хельгой, пока та не перестала плакать. Позже она узнала, что Видукинд и раньше бил ее, но так сильно – никогда. Еще она узнала, что многие матери, не имея средств к существованию, предпочитают убивать своих новорожденных детей, чем отдавать их в рабство.

– Но этого мне хотелось бы родить, – призналась Хельга, поглаживая живот, – а то после смерти мужа я не произвела на свет ничего, кроме трудностей и несчастий.

Потом они вместе прибрались в таверне. Тереза сказала, что Хоос оправляется от ран, но пока должен побыть в монастыре. Еще она добавила, что Алкуин Йоркский объясняет странное состояние юноши болезнью, которая поразила город.

– Он прав, это какая-то удивительная болезнь, от нее страдают только богачи, – сообщила Хельга Чернушка.

В полдень они поели жидкое овощное пюре, смешанное с ржаной мукой, а остаток дня проговорили о беременностях, родах и детях. Уже вечером Хельга призналась, что стала проституткой поневоле, а не для заработка. Вскоре после смерти мужа к ней в дом явился какой-то неизвестный, изнасиловал ее и исчез, бросив одну на полу. Когда соседи узнали об этом, то перестали с ней разговаривать. Она не могла найти работу и пришлось заняться этим позорным ремеслом.

Легли они рано, так как у Хельги болела голова.



Еще не рассвело, когда Тереза вышла из таверны, взяв с собой таблички для письма, покрытые новым воском. Всё вокруг было в инее. На первом же углу ветер заставил ее плотнее запахнуть данный Алкуином плащ. Вскоре, боясь опоздать в первый же рабочий день, она припустила бегом. Свечник сразу узнал ее, впустил и проводил до здания для знатных гостей, где у входа ее уже поджидал Алкуин.

– Не принесла сегодня отбивные? – улыбнулся он.

Они пришли в тот же зал, что и накануне, но сегодня он показался Терезе светлее и уютнее благодаря нескольким большим свечам, горевшим вокруг стола. Она также заметила, что на пюпитре лежат кодекс, ножик, несколько очиненных перьев и стоит чернильница.

– Твое рабочее место. – Алкуин махнул в сторону пюпитра рукой. – Будешь копировать тексты. Выйти можно только с разрешения и обязательно в сопровождении кого-либо. Когда я извещу епископа Лотария, что беру тебя в помощницы, мы переберемся в здание капитула. – Он отошел и вернулся с двумя стаканами молока. – В полдень мы коротко навестим Хооса. Есть можешь на кухне, только заранее предупреди меня. Если в мое отсутствие тебе что-нибудь понадобится, обратись к любому из моих помощников. Теперь я должен заняться другими делами, а ты, прежде чем я начну диктовать тебе, перепиши несколько страниц из этого кодекса.

Тереза с любопытством полистала его. Кодекс был толстый, недавно изготовленный, в кожаном переплете с золотым тиснением и прекрасными миниатюрами. По словам Алкуина, это был очень ценный экземпляр «Ипотипосов» Климента Александрийского – копия итальянского кодекса, переведенного с греческого Теодором из Пизы. Как и многие другие кодексы, он передавался из аббатства в аббатство, где его переписывали. Девушка заметила, что буквы в нем не такие, как обычно, – мельче и удобнее для чтения. Алкуин объяснил, что это новая форма письма, которую он довольно долго осваивал.

Рассматривая текст, Тереза вдруг подумала, что он ничего не сказал о вознаграждении за ее работу. Конечно, он лечит Хооса, и она не хочет быть неблагодарной, но, когда кончатся деньги, вырученные за медвежью голову, ей нечем будет платить за еду и жилье. Девушка не знала, как спросить об этом, но Алкуин, казалось, опять прочитал ее мысли.

– Что касается оплаты твоего труда, – сказал он, – то я буду давать тебе ежедневно два фунта хлеба и овощи. Кроме того, ты можешь оставить себе этот плащ, и я обещаю достать тебе новые башмаки, чтобы ты не мерзла.

Тереза сочла это достаточным, так как прикинула, что будет занята только до ужина, а ужин в монастыре бывает не очень поздно. Значит, она еще сможет помогать Хельге Чернушке в таверне.

Она села к пюпитру и начала писать. Алкуин, надевая шерстяной плащ, наблюдал за ней.

– Если в мое отсутствие ты захочешь повидать Хооса, обратись в служке и покажи ему это кольцо. – Алкуин дал ей скромное бронзовое колечко. – Он тебя проводит. Я вернусь через пару часов и проверю, как твои успехи. Тебе нравится суп?

– Да, очень.

– Скажи на кухне, чтобы тебе приготовили ужин. – Он ушел и оставил ее наедине с текстом.

Алкуин объяснил, что распорядок дня в монастыре подчинен церковным службам, которые происходят каждые три часа. День начинается на рассвете с примы, и после завтрака монахи расходятся по работам. В девять служат терцию, и именно этот час будет началом ее трудового дня. В двенадцать, сразу после обеда, все собираются на сексту, в три часа – на нону, в шесть – на вечерню, в девять, после ужина, бывает последняя служба. Окончание ее работы будет зависеть от того, сколько листов она переписала за день.


Тереза обмакнула перо в чернильницу, перекрестилась и начала писать, вкладывая душу в каждую букву. Она старалась точно копировать все линии, наклон, расположение, размер… И когда страница наполнилась прекрасными значками, которые сложились в слова, а слова – в исполненные глубокого смысла строки, она вспомнила отца, вдохновлявшего ее на достижение благородных целей. Ей стало грустно и захотелось оказаться рядом с ним, но она прогнала печаль и продолжила свою работу со всем усердием, на какое была способна.





12




«Haec studia adulescenciam alunt, senectutem oblectant, se-cundas res ornant, adversis perfugium ac solacium praebent, de-lectant domi, non impediunt foris, pernoctant nobiscum, peregrinantur, rusticantur»31.

– Нет, нет и еще раз нет! – в раздражении воскликнул Алкуин, обращаясь к молодому человеку, которого епископ дал ему в помощники. – Прошло уже три дня, а ты все еще не научился! Сколько раз тебе повторять, что перо нужно держать перпендикулярно пергаменту, иначе ничего не получится!

Послушник опустил голову, пробормотав какое-то извинение. За сегодняшний день он уже второй раз получал нагоняй.

– И вот еще, смотри. Нужно писать не «haec», а «hæc», и не «praebent», а «рræbent», парень! «Præbent»! Кто, ты думаешь, разберет эту… тарабарщину? Ну ладно, – заключил он, – закончим на сегодня. Уже пора ужинать, мы оба устали, продолжим в понедельник. Ты отдохнешь, сосредоточишься, я успокоюсь, тогда и вернемся к этому.

Юноша понуро встал. Ему не нравилась эта работа, но епископ приказал помогать Алкуину во всем, о чем тот попросит. Он насыпал немного гипсовой пыли на только что посаженную кляксу, чтобы промокнуть ее, но только хуже размазал. Увидев, что ничего не вышло, он собрал свои инструменты и, небрежно вытерев их, сложил в деревянный ящик. Затем сдул остатки белой пыли, а прилипшие к кляксе кусочки гипса смел маленькой кисточкой. Подточил перо, слегка прополоскал его, оставил на пюпитре рядом с кодексом и побежал за Алкуином, который уже исчез в коридоре, ведущем к старинному перистилю соборного капитула.

– Учитель, учитель! – закричал юноша. – Ведь в понедельник состоится казнь!

– Казнь? Пресвятой Боже, я и забыл, – сказал Алкуин, в задумчивости почесывая затылок. – Ну что ж, даже если мы не знаем, в чем обвиняют преступника, наш долг – навестить его в этот страшный час. Епископ будет?

– Со всем соборным капитулом, – ответил горе-помощник.

– Тогда во вторник, парень, после завтрака.

– А вы разве не идете на ужин?

– Нет. От вечерней еды не только в желудке тяжесть, но и чувства притупляются. К тому же я должен закончить «De Oratione»32, – он показал свиток, который нес под мышкой. – Да пребудет с тобой Господь.

– И с вами, отец. Спокойной ночи.

– Кстати… – добавил Алкуин, – тебе не кажется, что кодекс нужно убрать на полку?

– О, конечно, конечно! – воскликнул послушник, который почти бежал за ним. – Спокойной ночи, отец. Я сейчас же уберу.

Монах направился в отведенные ему при соборе комнаты. Он был чрезвычайно раздосадован. Этот парень возится с кодексом уже несколько дней, а переписал всего четыре страницы. С такой скоростью он не сделает копию вовремя. Алкуин решил при ближайшей же встрече сообщить епископу, что собирается взять на работу Терезу, так как выделенный ему послушник никуда не годится.

Пересекая перистиль, он остановился и огляделся вокруг.

По-видимому, епископство Фульды подверглось последним реформам Карла Великого, который в своем Institutio Canonicorum33 повелел объединить все церковные строения вокруг собора и дворца епископа, чтобы члены капитулов вели общую жизнь.

Скопище построек разного стиля и назначения вокруг небольшого собора показалось ему странным, но еще больше удивило то, что епископ Фульды избрал в качестве своей резиденции старинное римское двухэтажное каменное здание. Наверху размещались одиннадцать маленьких отапливаемых комнат, выходивших в общую галерею с видом на внутренний двор. Внизу находились винный погреб, еще две небольшие галереи, несколько комнат с теплым деревянным полом, хлев, кухни, пекарня, кладовая, амбар для зерна и больничка. Возможно, не ему судить, но это здание ничуть не походило на скромное жилище главы церковной общины. Правда, нехорошо критиковать того, кто оказал ему такой теплый прием. Епископу Фульды явно льстило его присутствие, а тем более – интерес, проявленный им к сокровищам монастырской библиотеки.

Был уже поздний вечер, когда он пришел в предоставленную ему келью. Он мог бы переночевать и в здании для знатных гостей, но ему больше нравилась тесная келья, где он был в одиночестве, чем просторное помещение, которое он вынужден был делить с другими. Он помолился, разулся и решил воспользоваться этими минутами покоя, чтобы поразмышлять о событиях минувшего дня.

День выдался трудный, но не такой, какие обычно случались в его далекой Нортумбрии. Ни в Фульде, ни в Аквисгрануме ему не нужно было вставать к заутрене, а после ранней мессы его ждал вкусный завтрак, состоявший из лепешек с медом, копченого сыра и яблочного сидра. Однако его здешние обязанности ничуть не походили на те, которые он так истово исполнял в соборной школе Йорка. Там он вел уроки риторики и грамматики, управлял библиотекой и скрипторием, собирал кодексы, делал переводы, организовывал доставку книг из далеких монастырей Ивернии34, принимал новых послушников, устраивал дебаты и оценивал успехи учеников.

Как это было давно!

И вдруг откуда-то явились воспоминания о детстве в Британии, такие яркие, словно он снова был ребенком.

Он родился в христианской семье, в Нортумбрии, в прибрежном поселке Уитби, чьи немногочисленные обитатели жили за счет даров моря и маленьких огородов, разбросанных у стен старинной крепости.

Он вспомнил эти дождливые, сырые, холодные места, где пахнет влагой и солью, где он каждое утро просыпался от неумолчного шума волн.

Родители считали его пугливым и робким, так как он предпочитал рассматривать семена и раковины, чем бросаться камнями с другими мальчишками. А когда он стал предсказывать, сколько рыбы наловит та или иная лодка и чей дом будет разрушен очередной бурей, они вообще сочли его странным.

Бессмысленно было объяснять, что он просто смотрит, какие у кого сети и в чьем доме столбы и балки сгнили сильнее. По мнению всех жителей, этот долговязый паренек был отмечен дьяволом, а потому родители решили отправить его в соборную школу Йорка, чтобы там его душу излечили и наставили на путь истинный.

Учителем к нему приставили Альберта Йоркского – кривоногого монаха, который был нынешним директором школы и учеником предыдущего, графа Эгберта Йоркского, и к тому же родственником семьи Алкуина. Возможно, поэтому он принял юношу как сына и приложил все силы, чтобы направить в нужное русло его необычный талант. От него Алкуин узнал, что Англия – это гептархия, состоящая из четырех саксонских королевств – Кента, Уэссекса, Эссекса и Сассекса на юге острова, и трех английских – Мерсии, Восточной Англии и Нортумбрии, где они жили, – на севере.

Он с удовольствием изучал грамматику, риторику и диалектику – так называемый trivium35; арифметику, геометрию, астрономию и музыку – quadrivium36, и еще, согласно англосаксонской традиции, – астрологию, механику и медицину.

«Saeculares et forasticae philosophorum disciplinae»37, – не один раз повторял Альберт, стараясь убедить его, что светские науки – не более чем измышления дьявола, которыми он смущает христиан, чтобы те забыли Слово Господне.

– Но сам Григорий Великий38 в своем «Толковании Песни песней» разрешает заниматься этими науками, – возражал ему шестнадцатилетний Алкуин.

– Однако это не дает тебе права весь день читать такую лживую книгу, как «Historiae Naturalis»39.

– Неужели вы бы меньше сердились, если бы я читал «Etymologiae», или «Originum sive etymologiarum libri viginti»?40 Ведь если сравнить два эти труда, можно заметить, что святой испанец основывался на энциклопедии Плиния в том, что касается структуры некоторых его книг. И не только Плиния, но также на сочинениях Кассиодора и Боэция, Целия Аурелиана об Асклепиаде из Вифинии и Соране Эфесском, на трудах Лактанция и Солина и даже «Prata» Светония.