Скриба

Аптекарь устроился в деревянном кресле, Тереза – на табурете рядом с ним. Какое-то время монах внимательно смотрел на нее. Она тоже рассматривала его старое худое лицо с очень светлой кожей, тонкой, как луковая шелуха.

– Почему меня привели сюда? И почему вы одеты, как епископ? – наконец спросила Тереза.

– Ну, не совсем как епископ, – опять улыбнулся он. – Меня зовут Алкуин Йоркский, я простой монах, даже не священник, но иногда служба вынуждает меня надевать это претенциозное одеяние. Что касается этого места, то я тут временно проживаю вместе с моими служками, хотя вообще-то меня разместили в здании капитула, расположенном в противоположной части города, но это не имеет значения.

– Я вас не понимаю.

– Прости, я виноват перед тобою, мне нужно было еще вчера сказать, что я не аптекарь.

– Нет? А кто же вы?

– Боюсь, тот самый посланник, о котором ты так плохо отзывалась.

Тереза вздрогнула. Она решила, что судьба Хооса Ларссона висит на волоске, но Алкуин успокоил ее:

– Не надо волноваться. Неужели ты думаешь, я действительно хочу его выгнать и не стану лечить? Что касается моей собственной персоны, то я не собирался тебя обманывать. Аптекарь умер позавчера, внезапно, попозже мы об этом поговорим. Волей случая я неплохо разбираюсь в травах и прочих лекарственных средствах, и когда вчера ты неожиданно застала меня в огороде, я был занят только тем, как помочь твоему другу.

– Но потом, позже…

– Позже я не хотел тебя беспокоить, подумал, учитывая твое состояние, правду говорить не стоит.

Тереза помолчала немного.

– Как он?

– Слава Богу, гораздо лучше. Мы обязательно навестим его. А сейчас давай поговорим о том, что привело тебя сюда, – о твоей работе. – Он взял со стола одну из книг и начал осторожно ее перелистывать. – «Phaeladias Xhyncorum» Дионисия Ареопагита. Настоящее чудо. Насколько я знаю, одна копия есть в Александрии и одна – в Нортумбрии. Ты ведь говорила, что умеешь писать, да?

Тереза кивнула.

Монах ударил в ладоши, и появился служка с письменными принадлежностями. Алкуин аккуратно поставил их перед девушкой.

– Мне бы хотелось, чтобы ты переписала этот параграф.

Тереза закусила губу. Да, она умела писать, но всегда писала на вощеных табличках, так как пергамент был слишком дорогой и его нельзя было тратить попусту. По словам отца, секрет заключается в правильном выборе пера: оно не должно быть ни слишком легким, иначе линии будут неровные, ни слишком тяжелым, иначе почерк утратит быстроту и изящество. Поколебавшись, Тереза выбрала старое гусиное и сначала прикинула его по весу. Затем внимательно осмотрела кончик, по которому будут стекать чернила, и, найдя его чересчур тупым, заострила ножичком. Подготовив перо, стала изучать пергамент.

Она взяла самый мягкий. С помощью дощечки и металлической палочки провела несколько незаметных линеек, чтобы писать ровно. Затем положила текст на пюпитр, окунула перо в чернила, глубоко вздохнула и принялась за работу.

Рука у нее дрожала, и первые буквы оказались тесно прижатыми одна к другой, но потом перо заскользило, как лебедь по воде, и буквы получались гладкие и блестящие. И вдруг, в начале восьмой строки, она посадила кляксу, и лист оказался испорчен.

В первый момент она решила всё бросить, но потом, стиснув зубы, продолжила свой труд. Когда текст был закончен, Тереза соскребла чернильное пятно, сдула с листа получившуюся пыль, высушила его и вручила Алкуину, который не переставал наблюдать за ней. Монах изучил пергамент и строго посмотрел на девушку.

– Не очень хорошо, но приемлемо, – заключил он и опять вернулся к тексту.

Тереза смотрела, как он читает. Глаза у него были потухшие, бледно-голубые, будто выцветшие, какие обычно бывают у глубоких стариков, хотя по виду она дала бы ему не больше пятидесяти пяти.

– Вам нужен скриба – секретарь? – осмелилась спросить она.

– Да. Раньше моим помощником был Ромуальд, монах-бенедиктинец, который повсюду меня сопровождал, но вскоре по прибытии в Фульду он заболел и умер за день до аптекаря.

– Сожалею, – только и произнесла Тереза.

– Я тоже, – отозвался Алкуин. – Ромуальд был моими глазами, а иногда и руками. В последнее время зрение у меня ослабело, и если по утрам я еще могу разглядеть рыльце шафрана или разобрать непонятный почерк, то к вечеру на глазах словно появляется пелена и я вижу гораздо хуже. Тогда Ромуальд читал мне или писал под мою диктовку.

– А сами вы писать не можете?

Алкуин поднял правую руку и показал Терезе. Кисть сильно дрожала.

– Это началось четыре года назад. Иногда дрожь распространяется и на локоть, тогда я даже пить не могу. Поэтому мне нужен кто-то, кому я мог бы диктовать. Обычно я записываю события, свидетелем которых являюсь, чтобы потом, вспоминая и размышляя, не забыть ни одной подробности. Кроме того, мне хотелось бы переписать кое-какие тексты из библиотеки епископа.

– А в аббатстве разве нет переписчиков?

– Конечно есть – Теобальдо из Пизы, старик Бальдассаре и Венансио, но все они не настолько молоды, чтобы сопровождать меня целый день. Есть еще Никколо и Маурицио, однако они не умеют читать.

– Как это?

– А вот так. Чтение – сложный процесс, требующий усердия и определенных способностей, которыми обладают далеко не все монахи. Как ни странно, бывают такие, кто мастерски переписывает тексты, не понимая их содержания, но они, конечно, не могут писать под диктовку. Выходит, одни умеют писать, вернее, переписывать, но не умеют читать; другие, наоборот, немного читают, но писать не научились. Есть еще и такие, кто умеет и читать, и писать, но только на латыни. Если исключить также тех, кто путает «l» и «f», или пишет слишком медленно, или часто делает ошибки, или просто не любит эту работу и постоянно жалуется на боль в руках, то почти никого и не останется. К тому же не все могут, да и не хотят, оставлять свои обычные обязанности, чтобы помочь приезжему.

– Так вы все-таки монах?

– Скажем, был им, но сейчас, находясь на этой должности, не выполняю все законы ордена.

– А что у вас за должность? – спросила Тереза и тут же прикусила язык.


– Я бы назвал ее учителем учителей. Карл Великий почитает культуру, а во франкском королевстве ее не хватает, поэтому он поручил мне распространять образование и слово Господне во всех его землях, включая самые удаленные. Я расценил это как большую честь, но должен признать, он возложил на меня чрезвычайно тяжкую обязанность.

Тереза в недоумении пожала плечами. Она по-прежнему не понимала, чем занимается Алкуин, но, если он готов помочь Хоосу, придется согласиться на эту работу. Тут монах сказал, что пора навестить раненого. Прежде чем выйти из зала, он накинул на Терезу плащ, желая уберечь от нескромных взглядов.

– Странно, что вы думаете, будто я способна помогать вам. Вы ведь ничего обо мне не знаете.

– Я бы не был столь категоричен. Например, я знаю, что тебя зовут Тереза и ты умеешь читать и писать по-гречески.

– Но этого недостаточно.

– Ну что ж, я могу добавить, что ты происходишь из Византии, несомненно, из богатой, но разорившейся семьи; что еще несколько недель назад ты жила в Вюрцбурге и работала в пергаментной мастерской; что тебе пришлось бежать оттуда по причине внезапно вспыхнувшего пожара и что ты девушка настойчивая и решительная, если отдала свечнику две отбивные только за то, чтобы он тебя пропустил.

Тереза промямлила что-то невразумительное. Откуда Алкуин может все это знать, если она даже Хоосу Ларссону не рассказывала никаких подробностей? В голове мелькнула мысль, не повстречалась ли она с самим дьяволом.

– Я знаю, о чем ты думаешь, но нет, Хоос мне ничего о тебе не говорил.

Тереза испугалась еще больше.

– Тогда кто?

– Иди, не останавливайся, – улыбнулся ее спутник. – Правильнее было бы спросить не «кто», а «как».

– Я вас не понимаю, – на ходу призналась Тереза.

– Любой, обладая соответствующим опытом и наблюдательностью, мог бы это установить. – Теперь уже Алкуин приостановился, чтобы лучше объяснить. – Например, на византийское происхождение указывает твое греческое имя Тереза, редкое для здешних мест. Твое произношение, в котором есть что-то и от романского, и от греческого языков, не только подтверждает данное предположение, но и указывает, что ты живешь в этих краях уже несколько лет. К тому же ты легко прочитала надпись на банке с лекарством, в целях безопасности сделанную по-гречески.

– А насчет богатой, но разорившейся семьи? – Девушка снова остановилась, и Алкуин снова заставил ее идти вперед.

– Ну что ж, логично предположить, что ты вряд ли происходишь из семьи рабов, поскольку умеешь читать и писать. К тому же на твоих ладонях нет следов, оставляемых грубой, тяжелой работой. А вот отметины на ногтях и следы порезов между большим и указательным пальцами левой руки как раз характерны для тех, кто выделывает пергаменты. – Они пропустили процессию послушников. – Следовательно, твои родители были достаточно богаты, чтобы дать дочери превосходное образование и не заставлять ее работать в поле. Однако одежда у тебя бедная и поношенная, да и обувь не лучше, значит, по каким-то не известным мне причинам от бывшего благополучия твоей семьи ничего не осталось.

– Но откуда вы знаете, что я жила в Вюрцбурге?

Процессия прошла, и они двинулись дальше.

– Совершенно очевидно, что ты не из Фульды, если не знакома с аптекарем. Следовательно, из какого-то близлежащего города, поскольку в такую погоду ты вряд ли добралась бы сюда издалека. Это могут быть Аквисгранум, Эрфурт или Вюрцбург. Если бы ты жила в Аквисгрануме, я бы об этом знал, так как сам оттуда. В Эрфурте нет пергаментной мастерской, остается только Вюрцбург.

– А по поводу пожара?

– Должен признать, тут я рискнул, по крайней мере, назвав его причиной твоего бегства. – Он свернул и продолжил путь. – Твои руки все в мелких ожогах, одежда тоже прожжена, причем следы везде очень похожи, из чего я сделал вывод, что причина у них одна и та же. По виду и многочисленности этих отметин ясно, что получены они на пожаре, в лучшем случае – от какого-то сильного пламени, поскольку они разбросаны по всей одежде – и спереди, и сзади. Ожоги на руках еще не зажили, значит, случилось это недели четыре назад.

Тереза смотрела на Алкуина во все глаза, по-прежнему не слишком доверяя его словам. Хотя объяснения звучали весьма разумно, она не представляла, как можно столько рассказать о человеке, просто взглянув на него. Ей пришлось ускорить шаг, огибая садик, расположенный перед каким-то приземистым зданием.

– Но как вы узнали насчет отбивных? Когда я ему их давала, мы были одни.

– Это-то как раз проще простого, – рассмеялся Алкуин. – Проводив тебя до двери, этот обжора вытащил вторую отбивную и в один присест слопал ее. Я наблюдал за ним из окна, дожидаясь твоего прихода.

– Однако это вовсе не доказывает, что я ему их дала, тем более в качестве платы за вход, – возразила Тереза.

– Ну что ж, попробую доказать. По уставу ордена бенедиктинцам запрещено есть мясо, разве только больным, но свечник абсолютно здоров. Следовательно, отбивные ему дал кто-то, не живущий в монастыре. Когда он подошел к зданию, то уже жевал, что странно, так как шла дневная месса, а здесь едят всего дважды, перед утренней и вечерней. Вот тебе объяснение насчет отбивной, а что это была именно отбивная, я понял, увидев, как он выплюнул кость. Кроме того, вчера ты в качестве подарка принесла мне пирог с мясом, поэтому логично было предположить, что сегодня ты повторишь свой поступок. – Он наклонился и поправил гнувшийся к земле салат-латук. – Если тебе этого недостаточно, скажу еще, что, прежде чем переписывать текст, ты вытерла руки о тряпку, и на оставшееся на ней масляное пятно тут же слетелись мухи. Не думаю, что столь образованная девушка намеренно явилась бы к аптекарю с грязными руками.

Тереза была потрясена. Ей стоило большого труда поверить, что Алкуин – все-таки не колдун. Однако она ничего не успела сказать, так как, судя по характерному запаху, они пришли в монастырскую больницу.

Алкуин предупредил, что посещение будет коротким.

Больница представляла собой обширную темную залу с двумя рядами кроватей, на которых лежали в основном монахи, по дряхлости уже беспомощные. Была еще маленькая комната, где отдыхали те, кто за ними ухаживал, и еще одна, где размещали больных со стороны. Алкуин сказал, что они лечат местных жителей, хотя ей говорили совсем другое. Вскоре появился толстый монах и сообщил, что Хоос вставал облегчиться и немного походить, но быстро устал и лег, и что он позавтракал пшеничным хлебом и вином. Алкуин остался недоволен и велел впредь давать раненому только ржаной хлеб, однако обрадовался тому, что со времени его последнего визита крови в мокроте больше не было. Пока Алкуин обходил других пациентов, Тереза подошла к Хоосу, лежавшему под толстой шкурой с мокрым от пота лицом. Она слегка прикоснулась к волосам юноши, и тот открыл глаза. Она улыбнулась, но Хоос не сразу узнал ее.

– Говорят, ты скоро поправишься, – подбодрила его Тереза.

– Еще говорят, здешнее вино очень полезное. – Он тоже улыбнулся ей. – А почему ты в одежде послушника?

– Мне так велели. Тебе нужно что-нибудь? А то я тут ненадолго.

– Единственное, что мне нужно, – это выздороветь. Не знаешь, сколько мне придется здесь пробыть? Ненавижу священников еще больше, чем врачей.

– Наверное, пока не вылечишься. Я слышала, не меньше недели, но я буду навещать тебя. С сегодняшнего дня я тут работаю.

– В монастыре?

– Ну да. – Она снова улыбнулась. – Не очень понимаю, кем, но думаю, скрибой, секретарем.

Хоос слабо кивнул. Он выглядел очень усталым. В этот момент подошел Алкуин и справился о его самочувствии.

– Я рад, что тебе лучше. Если так и дальше пойдет, через неделю будешь охотиться на котов, другой живности в окрестностях нет, – пошутил он.

Хоос через силу улыбнулся.