Швея из Парижа

А он ее не любит. Эстелле пришлось закрыть глаза, только бы не видеть этого очевидного факта. Он использовал ее лишь ради того, чтобы помочь Лене, а теперь хочет отделаться. Зря она уши развесила. Вот только… зачем-то Алекс хранит в памяти ту ночь в Париже, когда они познакомились, хранит с благоговением, как своего рода талисман. Как будто произошло нечто большее, чем встреча двух незнакомых людей ради передачи секретной карты.

В пять утра, когда солнце лениво забрезжило над горизонтом, Эстелла не выдержала. Она не знала, что собирается предпринять: признаться в своих чувствах, потребовать объяснений от Алекса или просто посмотреть ему в лицо, – однако встала и направилась через холл в его комнату. Время от времени среди ночи оттуда доносилась музыка, значит, Алекс, по крайней мере, может вставать. Однако уже не меньше часа в доме царила тишина.

Эстелла негромко постучала в дверь:

– Алекс?

Ответа не последовало, и она вошла в комнату.

Кровать пуста, банкетка у рояля тоже. В комнате никого. Сумка Алекса стоит на месте; возможно, он на кухне? Эстелла принюхалась, ожидая почувствовать запах еды или кофе, ведь Алекс не ел больше суток. Нет, ничем не пахнет.

Алекса не было ни на кухне, ни в саду, ни на крыше. Эстелла обошла весь дом, вдруг сообразив, что остро ощущает отсутствие Алекса, так же как ощущала его присутствие. Она прождала час, однако Алекс не вернулся. Она бросилась наверх, оделась и отправилась на рю Пигаль по адресу, который он ей дал. В баре Питер протирал стаканы. Эстелла едва не повернула обратно. В последний раз, когда они разговаривали, Питер обвинил ее в гибели Лены. Теперь она не знала, сможет ли еще раз выслушать горькую правду. Однако вспомнила про Алекса, и этого оказалось достаточно. Она придвинула стул и села. Питер подошел принять заказ.

– Где он? – прошептала она.

– Я велел тебе не спускать с него глаз, – отбрил он и затем, понизив голос, спросил: – Он ушел?

Эстелла кивнула.

– «Кровавую Мэри», пожалуйста, – сказала она и затем тихо добавила: – Наверное, он устал от меня.

Надо признать, она слишком много говорила о своих проблемах, а не о его, намного более важных.

Питер наклонился и похотливо подмигнул ей:

– Пошли со мной в проулок, крошка.

Питер завел Эстеллу в узкий переулок. Что, черт возьми, он собирается делать? И вот тут он снова набросился на нее с криком:

– Устал от тебя? Да ты единственная женщина, о которой он попросил меня заботиться. Единственная женщина, которую он упорно избегал обсуждать. А это говорит мне о двух вещах: во-первых, ты для него чертовски много значишь, а во-вторых, это делает тебя чертовски опасной.

Эстелла не могла пошевелить языком. Она уставилась на Питера, словно позабыла французский и не понимала ни слова.

– Что? – наконец пролепетала она.

– И ты тупая курица, раз не понимаешь этого.

Эстелла подняла руку, чтобы прикрыться от агрессии Питера – бесполезный жест, однако это все, на что она способна в тот момент. Она не могла сложить слова Питера во что-то осмысленное.

– С Алексом все в порядке? – Это был сейчас самый важный вопрос. Ушел ли он из дома по своей воле?

– Тебе остается только надеяться, что он в порядке! – Питер ударил кулаком о стену. – Забудь. Он велел мне вывезти тебя отсюда, и я вывезу. Смотри не нарвись сегодня на неприятности. Ночью я тебя заберу, вытащу из этой проклятой страны и отправлю дальше.

Он заковылял обратно в бар.

В эту же секунду в переулок свернули двое офицеров вермахта. Бульдоги на поводках, сопя, водили носами. Эстелла зашагала прочь, быстро, как могла. Ноги сами помнили, куда идти, перед глазами висел туман, а в ушах звенели слова Питера: «Ты для него чертовски много значишь».

Почему? Потому что Алекс чувствует себя в долгу перед Леной и защищает ее сестру? Однако мысль даже не успела оформиться. Эстелла понимала, что это не так.

Теперь она ясно видела все, что упустила раньше: вот Алекс однажды пригласил танцевать Лену, потому что принял ее за Эстеллу. Вот они стоят плечом к плечу у иллюминатора летающей лодки и смотрят в небесную синеву. Вот она сидит рядом с ним за роялем в джаз-клубе, смеется и страстно хочет его. Вот она лежит на постели рядом с больным Алексом, и он ни разу не прикоснулся к ней, ничем не оправдал репутацию, которая бежала впереди него, все время вел себя по отношению к Эстелле заботливо и сдержанно. Она-то полагала, Алекс ее терпеть не может, а на деле он просто не решался к ней прикоснуться – слишком опасался того, что может за этим последовать.

Поднимаясь по лестнице в доме в квартале Марэ, Эстелла уже не ощутила прежней гнетущей атмосферы. Просто дом внезапно опустел; не хватало того, что поддерживало в нем жизнь: двух влюбленных.

Эстелла открыла дверь в комнату Алекса и прилегла на постель, с той стороны, где он спал. Ее охватили тоска и острое желание. Подушка сохранила запах Алекса; Эстелла легла на нее щекой. Если то, что она ощущает, не любовь, то что же такое любовь? Должно быть, она настолько остра, что тот, кто полюбит, не выживет. Потому что прямо сейчас Эстелла умирала от любви.





Часть 6

Фабьен




Глава 24

Июнь 2015 года





Прощание с Эстеллой, в соответствии с ее распоряжением, состоялось в соборе Святого Иоанна Богослова. Из оранжереи доставили специально выращенные французские пионы, исключительно белые. Они покрывали весь алтарь и свешивались с краев скамеек, наполняя воздух ароматом, который у Фабьен всегда ассоциировался с Эстеллой. Пришло так много людей, что очень быстро свободных мест не осталось, и толпа начала заполнять вестибюль.

Фабьен сидела в первом ряду рядом с гробом бабушки. На соседних скамьях расположились все те, кто работал с ней в «Стелла Дизайн». Мама Фабьен сказалась слишком занятой, чтобы прилететь из Австралии, – а может, слишком страшилась увидеть на многочисленных фотографиях Эстеллы призрак отца Фабьен.

Фабьен произнесла траурную речь, сделав всего одну долгую и мучительную паузу; она понимала, что обязана должным образом почтить память бабушки, поэтому взяла себя в руки и продолжила:

– Эстелла говорила мне, что, когда умирали люди, которых она любила, единственным утешением для нее было одно стихотворение. Я бы хотела прочесть его сейчас:

Ранним утром проснешься в рассветной тиши, Тут же радость к тебе от меня поспешит, Как бесшумные птицы, что кружат вдали. Я – как звезды в ночи, очевидцы любви. Не стой и не плачь над могилой моей; Я – жива. Не печалься – ведь нет меня в ней.

На последней строчке голос Фабьен дрогнул; она сглотнула, чтобы подавить рвущиеся наружу рыдания.

– Моя бабушка уже не сможет быть со мной физически, однако я знаю, она продолжает жить в своих творениях. Ее наследие обширно. Кометы блуждают по небу, птицы порхают в воздухе – так и она бродит по улицам Манхэттена, Парижа и любого другого города в мире, где женщины покупают ее одежду. Она присутствует в каждой пуговице на рукаве, складке на рубашке, в пионе, приколотом на плечо платья. Эстелла не умерла, – продолжала Фабьен, понимая, что пора заканчивать, иначе она больше не выдержит, – и я очень рада, что мне посчастливилось называть ее бабушкой и что моя жизнь освящена ее присутствием. Я так счастлива, что она жила на этом свете.

Когда Фабьен отступила от микрофона, раздались аплодисменты в честь Эстеллы, более трогательные, чем любой гимн. Ее рука снова потянулась ко рту.

На поминках в Грамерси-парке Фабьен успела мельком повидать Уилла.

– Твоя траурная речь была бесподобна, – сказал он, целуя ее в щеку.

В следующую минуту ей пришлось повернуться к другим участникам траурной церемонии, чтобы поблагодарить их и выслушать вместе с сотрудниками бабушки забавные истории об Эстелле и дедушке. Их рабочие столы стояли в одном кабинете напротив друг друга; дедушка редко пользовался своим столом, предпочитая работать в пошивочном цеху. Оба стола пустовали больше года; дедушкин – уже давно, а стол Эстеллы – с тех пор, как та стала слишком слаба, чтобы ходить в офис.

Коллеги Эстеллы ударились в воспоминания, и Фабьен убедилась в справедливости своего утверждения: Эстелла находится не в могиле, а присутствует здесь, в сердцах и памяти множества людей. А еще в их душах. И уж точно в душе Фабьен.

Самый сложный момент настал, когда к Фабьен приблизилась Кимберли, в течение последнего года фактически руководившая ателье.

– Как вы планируете распорядиться бизнесом?

– Не знаю, – покачала головой Фабьен.

Теперь все принадлежало ей: бизнес, дом в Грамерси-парке, дом в Париже, вся обстановка, архивы и хранилище одежды, эскизы, деньги. Больше, чем она могла вообразить. Фабьен понятия не имела, что со всем этим делать. Она жила и работала в Австралии и не могла представить, по силам ли ей заполнить оставшуюся после Эстеллы пустоту.

Постепенно участники поминок разошлись. Уилл откланялся на пару часов раньше, махнув на прощание рукой. Он с трудом отделался от Кимберли, которая то ли увлеклась обменом дизайнерскими байками, то ли разглядела в нем те же качества, что и Фабьен. Фабьен не чувствовала ревности – разве что взгрустнула. Вот Кимберли для Уилла идеальная пара – хотя бы потому, что живет в Нью-Йорке. К тому же она художница.

Оставшись наконец одна, Фабьен окинула взглядом большую гостиную, бокалы из-под шампанского со следами губной помады, тарелки, салфетки, остатки еды на столах, забытый кем-то на кресле плащ, оставленный на буфете телефон, все прочие осколки торжества и печали. На нее обрушилась усталость.

Она развернулась и вышла из дома, решив прогуляться в направлении офиса бабушки на Седьмой авеню. «Стелла Дизайн» был одним из немногих модных домов, еще работавших там и оставшихся верными долгой истории улицы, которую теперь, когда швейные фабрики трансформировались в инвестиционные и технологические компании, сметали, подобно мусору.

Фабьен поднялась на четырнадцатый этаж и отперла двери; для всех служащих объявили нерабочую неделю, и ее встретила тишина. Возможно, здесь удастся вновь пережить то чувство, о котором она говорила на похоронах, чтобы не так остро ощущать отсутствие Эстеллы.

Однако вид пустого стола только усилил боль потери. Вот коробка со швейными принадлежностями, привезенная двадцатидвухлетней Эстеллой из Парижа, фотографии Фабьен, ее отца и дедушки, а также лучшей бабушкиной подруги Джейни, которая умерла… кажется, лет десять назад? Ничто не вечно. Ничто.

Вот дедушкин стол, точно напротив. Секретарша Эстеллы Ребекка вытирала пыль и поддерживала порядок на нем, так же как и на столе Эстеллы в последний год. Пионы, на этот раз розовые, в несчетном количестве стояли в бабушкиных любимых аквамариновых вазах сферической формы; они словно перенесли через океан Францию и положили к ногам Фабьен. Однако все это выглядело каким-то фальшивым без Эстеллы, которая вкатывалась в кабинет в своем кресле или, если вернуться назад еще минимум лет на десять, вплывала походкой манекенщицы, словно жизнь была подиумом, а она собиралась шествовать по нему вечно.

Фабьен осторожно присела на бабушкин стул, однако он оказался слишком просторным, и она вскочила, не желая, чтобы кто-нибудь застал ее здесь – самозванку, неспособную занять место Эстеллы.

– Фабьен?

– Боже! – Фабьен прижала руку к груди и резко обернулась. – Ребекка, вы меня напугали.

Бабушкина секретарша – юная и миниатюрная, однако очень организованная девушка, – улыбнулась.

– Ваша траурная речь была так трогательна!

– Спасибо. Я, кажется, объявила для всех нерабочую неделю?

Ребекка положила перед ней коробку:

– Я пришла забрать вот это. Думала завезти вам завтра, но раз уж вы здесь, то возьмите сейчас.

– Что в коробке?

– Не знаю. Эстелла отдала мне ее лет пять назад. Велела хранить и передать вам после…

После ее смерти. Конец фразы повис в воздухе. Фабьен взяла коробку в руки.

– Я возвращаюсь в Грамерси-парк. Мне слишком тяжело находиться здесь.

Помедлив, Ребекка положила руку ей на плечо:

– Она велела мне каждую неделю ставить в вазы свежие цветы. Чтобы эта комната всегда выглядела так, будто вас ждут. Она сказала, однажды вы сами заявите о своих правах. Когда будете готовы.

В Грамерси-парке царил все тот же беспорядок. Фабьен со вздохом опустилась на диван, поставила коробку на колени и, открыв крышку, извлекла стопку бумаги.

– Ой! – До нее дошло, что это такое. Эскизы. Десятки эскизов. Те самые, что Фабьен рисовала на клочках бумаги, лежа на полу в бабушкином кабинете или сидя за ее столом. Каждое лето в Нью-Йорке, начиная с возраста, когда смогла взять в руки карандаш, до того времени, когда прекратила рисовать. Эстелла сохранила все.