Швея из Парижа

– По работе. – Она указала на Алекса. – Он юрист с ужасным французским, и я работаю у него переводчицей. Американец, что с него взять. Сама знаешь, они не способны к языкам. – Она театрально закатила глаза, с радостью отметив, что лицо подруги, как прежде, озарилось веселыми искорками. Ютт хихикнула.

Кулак Алекса, упиравшийся в бок Эстеллы с того момента, как они отошли от булочной, впервые расслабился. Когда он услышал про свой якобы ужасный французский, Эстелла даже уловила на его лице проблеск улыбки.

– Я принесу тебе еду попозже, к вечеру. Иначе ее вырвут прямо из рук.

– Все голодают, – печально проговорила Ютт. – Кроме Рене.

– Что с Рене?

– Она спит с немецким офицером. Почти каждую ночь проводит в отеле «Меурис». Продает себя за еду, за тряпки, за все, что можно купить только на черном рынке. Женщинам не дают талоны на табак. Ты не поверишь, на что некоторые готовы за сигарету.

В голосе Ютт сквозила неподдельная горечь.

– Зачем она так поступает?

– Это единственный способ хоть как-то жить. Все остальные разве что выживают. Зимой люди снимали шкуру с кошек на мех. А кошек потом ели.

– Нет, – прошептала Эстелла. Пусть в Нью-Йорке она ютится в маленькой комнатке, однако у нее достаточно еды, одежды и тепла. Она не мерзнет.

– Ты видишься с моей мамой? – наконец решилась она задать вопрос, которого страшилась с того момента, как встретила Ютт.

Подруга покачала головой:

– Раньше виделась в очереди за едой. Но на этой неделе – нет, и на прошлой тоже. Разве что с месяц назад… Может, она нашла другую булочную? – с надеждой добавила Ютт.

– Может быть, – неуверенно повторила Эстелла.

Позади раздались шаги Лены. Алекс кашлянул и напомнил:

– Мы опаздываем на встречу.

Опаздываем? Эстелла едва не накричала на него. Какое это имеет значение после того, что она здесь увидела? Исхудавшие женщины, прицепив тележки к велосипедам и превратив их таким образом в своего рода велотакси, проезжали по улице; в одной из тележек сидели немецкий офицер с хохочущей девицей. Кругом запустение: пустые магазины, пустые лица, пустые улицы. И пустые сердца. Однако тут она вспомнила, что приехала сюда помочь Алексу найти одного из тех, кто пытается заполнить пустоту, вернуть Францию в прежнее состояние.

– Я приду вечером, – пообещала Эстелла подруге. – Принесу кофе и шоколад. Что бы еще ты хотела?

– Мыло, – с надеждой вздохнула Ютт. – Мы совсем провоняли.

– Принесу обязательно. Все, что есть.

– И… – Ютт запнулась.

– Все, что хочешь! – воскликнула Эстелла.

– Мы можем куда-нибудь выбраться? Как раньше. Как будто… – Она не договорила.

– Конечно. Как насчет La Bonne Chance? Если он еще открыт.

– Все клубы работают. У немцев и их женщин, таких как Рене, масса времени для развлечений. – Ютт поцеловала Эстеллу в обе щеки и исчезла из поля зрения как раз в тот момент, когда их нагнала Лена.

Позади раздался звук, похожий на цоканье копыт. Эстелла обернулась и увидела двух торопящихся вдоль улицы женщин. В руках у них болтались корзины, а на ногах была обувь с деревянными подошвами – не с кожаными. Они прошли мимо, а стук подошв доносился еще долго. Эстелла заметила еще нескольких женщин в подобной обуви. Но что больше всего бросалось в глаза, так это дамские шляпки и тюрбаны, пышно декорированные всем чем только можно: лисьими мордами, перьями, цветами, вишневыми соцветиями, птичьими гнездами, экстравагантно намотанными лентами и кружевами.

Алекс поймал удивленный взгляд Эстеллы и сказал:

– Кожи для обуви нет, ткани на новую одежду тоже, а вот чтобы декорировать шляпку, многого не надо.

Эстелла улыбнулась. Как типично для французских женщин взять единственную имеющуюся у них вещь и использовать по полной программе для демонстрации своего жизнелюбия – показать, что, хотя в животе пусто, а от фигуры остались кожа да кости, внешность все равно имеет значение; силу духа они воплотили в шляпках. Эстелле стало немного легче – оказывается, далеко не все упали духом. Она надеялась, мама принадлежит к таким женщинам; и более того, она надеялась, мама приложила руку к некоторым из этих шляпок. Если все эти женщины не опустили руки перед лицом лишений и ужасов, то уж она, Эстелла, легко справится с таким простым делом, как сопроводить Алекса в Деревню Сен-Поль.

Скоро они пришли на рю де Севинье, к дому, который Эстелла в последний раз видела в ту ночь, когда взяла карты из рук умирающего месье Омона. В летнем предзакатном свете дом выглядел почти красивым, словно старая дама, элегантность которой еще можно разглядеть в стройном силуэте, в том, как она преподносит себя, но чья внешность выдает все признаки долгой и трудной жизни.

Эстелла увидела надпись, о которой говорил Алекс, – maison habitée, обитаемый дом.

– Взгляни, – обратилась она к Лене. – Узнаешь?

– Боже мой! – На лице Лены, обычно бесстрастном, явственно отразился шок.

Эстелла толкнула ворота и впустила всех во внутренний дворик:

– Кто бы ни построил дом в Грамерси-парке, он не мог не побывать здесь. Точная копия.

– Я говорила тебе, что дом в Грамерси-парке построил Гарри Тоу.

Эстелла нахмурилась. Ну не мог он здесь бывать! Она прошла через арочный вход, ожидая, что ее, как всегда, охватит знакомая дрожь. Однако на сей раз этого не случилось. Дом словно выдохнул, как будто ждал, надеялся и сомневался, что Эстелла вернется, как будто рад был ее видеть. Как будто припрятал для нее что-то важное.


Сад во внутреннем дворике выглядел таким же запущенным, как всегда, однако здесь по-прежнему пахло мятой, как в любое парижское лето. Войдя внутрь, Эстелла провела рукой по стене вестибюля, точно такого же, как в доме Лены, однако без произведений искусства. Со стены комьями белого порошка посыпалась краска.

Алекс взял у нее чемодан:

– Идем. Чем дольше выжидаем, тем больше я беспокоюсь о…

– О своем агенте, – закончила за него Эстелла. – Идем же.

У лестницы Лена посмотрела вверх; Алекс запретил ей сопровождать его и Эстеллу, и она, похоже, не знала, что делать одной. Но тут Эстелла сообразила: Лена ждет ее разрешения подняться наверх, как хозяйки дома. А ведь она и правда здесь хозяйка – если дом принадлежит маме, согласно matrice cadastrale, земельному кадастру.

– Выбирай любую комнату и располагайся, – сказала она Лене. – Ты наверняка знаешь дом лучше меня.

Лена двинулась вверх по лестнице, а Эстелла с Алексом снова вышли на улицу.

– Веди себя так, будто показываешь мне достопримечательности, – велел Алекс. – Я знаю, что это не в том направлении, но начать придется с Вогезской площади, а потом уже двигаться к Деревне Сен-Поль. На случай если за нами следят.

Эстелла кивнула, не в состоянии вымолвить ни слова. Страх вернулся к ней в ту же минуту, когда они вышли из дома и попали в незнакомую, бруталистическую версию Парижа. Вся романтика, ощущение, что ты находишься в городе для любви и для любящих, где каждый камень, каждый уличный фонарь и каждый оконный ставень хранят тысячи легенд, город, не только принадлежащий истории, но и сам являющийся историей, словно исчезли вместе с французским правительством и теперь скрываются и выжидают.

Эстелла примерила на себя самый радостный голос, словно действительно была экскурсоводом и старалась впечатлить своего американского босса. По тротуарам, некогда переполненным девушками в ярких платьях и с альбомами рисунков под мышкой, сновали немецкие женщины в серой военной форме.

– Это Вогезская площадь, – объявила Эстелла. – Застроена в семнадцатом веке. Красивейшая площадь Парижа. С северной стороны Павильон королевы, с южной – Павильон короля. В свое время здесь жил Виктор Гюго. А вон там парижский филиал Нью-Йоркской школы изящных и прикладных искусств. Я проучилась в нем год, пока филиал не закрылся с началом войны.

– Не знал, – понизив голос, сказал Алекс.

– Не было повода, – ответила она и поспешила продолжить тур по кварталу Марэ. – Это статуя Людовика Четырнадцатого. Копия, не оригинал. Оригинал был обезглавлен в революцию.

– Что еще стоит посмотреть?

– Как насчет церкви Сен-Поль-Сен-Луи?

Двое немецких солдат, каждый под руку с девушкой – платья не заношены до дыр, ноги в шелковых чулках, щеки румяные, обувь кожаная, – прошли мимо и приветственно кивнули.

– В какую сторону идем? – спросил Алекс по-английски. Его акцент усилился, чтобы возможные слушатели легко распознали американца. Уверенность в себе, которую он обычно неназойливо демонстрировал, теперь выпирала наружу и бросалась в глаза, как пошитый на заказ костюм. Он говорил громко, как и подобает типичному развязному американцу, и Эстелле пришлось напомнить себе – это всего лишь спектакль. Однако в игру поверили!

– Париж великолепен! – воскликнул один из солдат и подмигнул, приняв Алекса за туриста, которого тот усиленно изображал. Своей американистостью Алекс защитил и себя, и Эстеллу. – Особенно женщины! – добавил второй солдат и плотоядно посмотрел на Эстеллу. Девушка, которую он держал за руку, хлопнула его по ладони.

– Женщины здесь неплохи, – невозмутимо поддакнул Алекс.

Эстелла заставила себя идти вперед, хотя ее ноги, казалось, превратились в тонкие хлопковые нити. И лишь когда немцы остались далеко позади, решилась пошутить:

– Неплохи? Умеешь ты делать комплименты!

Ее голос слегка дрожал.

– Я имел в виду не тебя, – ухмыльнулся Алекс. – Ты олицетворение всего плохого. Вечно задаешь вопросы. Однако ты отличный экскурсовод. Мне бы очень хотелось взглянуть на упомянутую тобой церковь.

Его подколка слегка расслабила Эстеллу. Ноги снова начали нормально функционировать, а в голос вернулась неестественно беззаботная интонация. Она привела Алекса к церкви и там нырнула в потайной проход в Деревню Сен-Поль – проход, о существовании которого не подозревал никто, кроме знающих этот квартал как свои пять пальцев. Лицо Алекса вспыхнуло от изумления, когда узкий переулок вывел их в мощенный булыжником дворик, окруженный неровными, побеленными известкой стенами, которые где-то выпирали вперед, а где-то, наоборот, образовывали ниши и порождали новые дворики и проходы; извилистый, петляющий лабиринт, который никто из людей Алекса так и не сумел вычислить.

Некогда являвшийся частью женского монастыря район превратился в трущобы самого худшего пошиба. Обветшалость наряду с непролазным лабиринтом отпугивала немцев, однако Эстелла обнаружила здесь меньше мусора, чем помнила, – очевидно, люди внезапно нашли применение старым тележным колесам и деревянным ящикам, ранее сваленным кучами вдоль стен. Если зима была такой суровой, как говорила Ютт, весь хлам сожгли, чтобы согреться. Эстелла ощутила озноб, несмотря на солнечный день, однако продолжила путь к бывшей книжной лавке, пробираясь мимо громоздившихся одна на другой мастерских – той книжной лавке, которую агент Алекса предположительно мог видеть из окна квартиры, где скрывался.

– Вот она, – шепнула Эстелла Алексу.

Окна лавки закрыты ставнями; она явно не работает уже много месяцев… Кроме Эстеллы и Алекса, во дворе не было ни души.

Алекс изучал окна окружающих домов, постоянно покачивая головой, видя везде пыль, грязь и разруху.

– Здесь ничего достойного внимания, – с отвращением произнес он. – Я отправляюсь в американский госпиталь согласовывать контракты. Там мне переводчик не требуется. На сегодня ты свободна.

Он развернулся и на ближайшем углу тихонько прошептал:

– Иди вперед. Я знаю, где он.

– Но как? – изумилась Эстелла. Каким образом Алекс путем беглого осмотра определил нужный дом?

– Красная герань на одном из окон. Горшок сдвинут вправо, а это значит, он там и опасности нет. Я вернусь попозже.

– Я могу помочь?

– Ты уже помогла. И прошу тебя, не вздумай отправиться на поиски матери до моего возвращения. Нужно убедиться, что это безопасно. – Он улыбнулся ей и развернулся назад, в сторону книжной лавки.

Эстелла неохотно поплелась обратно на рю де Севинье, пугаясь при виде каждого немецкого солдата. Звуки города тоже изменились. Она сообразила, что не слышит ни одной птицы; возвещающие о наступлении лета трели умолкли. Что заставило птиц покинуть городские улицы? Голод? Отложенный эффект бомбежек?

Вдоль улиц висели плакаты, изображающие немецкого солдата, который сверху вниз глядел на ребенка. Подпись призывала парижан доверять солдатам, которые всего-то и хотели, что защитить их. Эстелла с радостью наконец увидела знакомую обветшалую дверь, chasse-roues – сторожевые камни, – выщербленные в тех местах, где их задевали тележные колеса, и с облегчением нырнула во внутренний дворик, почувствовав, как дом раскрывает ей навстречу объятия и предлагает защиту.

Она сразу прошла на кухню и вскипятила три кастрюли воды. Ожидая, пока вода нагреется, вычистила одну из ванн старыми портьерами, которые когда-то живописно ниспадали до пола. Лену не было слышно, и Эстелла решила, что та, наверное, уснула после долгой дороги. Она осторожно вылила в ванну кипяток, добавила холодной воды из крана и опустилась в нее.