Штамм. Закат

Поезд прокатил мимо стенки, и их взоры скрестились. Палец Келли, наведенный на Нору, ни на волосок не отклонился от цели.

Нора прижалась лбом к стеклу. Ей стало дурно от вида вампирши. Но лишаться чувств Нора не собиралась – она слишком хорошо знала, что собиралась сделать Келли.

В последний момент Келли прыгнула. Она взмыла в воздух со сверхъестественной, животной грацией и, исчезнув из поля зрения Норы, прилепилась к поезду.





Флэтлендс




Услышав, что микроавтобус Фета подъехал к задней двери магазинчика, Сетракян стал работать еще быстрее. Он бешено перелистывал старую книгу, лежавшую перед ним на столе. Это был третий том «Собрания рукописей древнегреческих алхимиков» Марселена Бертло и Шарля Эмиля Рюэля, вышедший в Париже в 1888 году. Сетракян сравнивал гравюры, помещенные в томе, с символами, которые перерисовал из «Люмена», и взор старого профессора метался между страницами книги и листочками, что он держал в руке. Один символ в особенности интересовал Сетракяна. Наконец он нашел нужную гравюру – его глаза и пальцы на секунду остановились.

Это было изображение шестикрылого ангела в терновом венце, с лицом незрячим и безротым, – но при этом множество ртов фестонами украшали его крылья. У ног фигуры были начертаны хорошо знакомый Сетракяну знак полумесяца и одно-единственное слово.

– Аргентум, – прочитал Сетракян.

Он благоговейно взялся пальцами за пожелтевшую страничку… а затем резко вырвал иллюстрацию из старого переплета и засунул ее между страницами своего блокнота – как раз в ту секунду, когда Фет открыл дверь.





* * *


Василий вернулся перед заходом солнца. Он был уверен, что вампирские выродки, мечтавшие навести Владыку прямо на Сетракяна, не засекли его и не выследили, куда он держит путь.

Старик работал за столом возле радиоприемника, он как раз захлопнул одну из своих старинных книг. Радио было настроено на какую-то разговорную станцию, речь звучала очень тихо – это был один из тех немногих голосов, которые все еще разносились в эфире. Фет чувствовал к Сетракяну искреннюю и сильную симпатию. В каком-то смысле это было сродни связи, которая возникает между солдатами во время сражений, – что-то вроде ощущения окопного братства, только в данном случае окопом был весь Нью-Йорк. А еще Фет испытывал огромное уважение к этому ослабшему старику, который просто не мог вот так взять и прекратить борьбу. Фету нравилось думать, что у них с профессором много общего: преданность избранному делу, совершенное владение предметом этого дела, доскональное знание противника. Очевидное различие было лишь в масштабе: Фет сражался с мелкими вредителями и всякими зверюшками, досаждающими людям, в то время как Сетракян еще в юности дал себе слово искоренить целую расу – нечеловеческую расу паразитов.

В определенном смысле Фет думал о себе и Эфе как о суррогатных сыновьях профессора. Да, они были братьями по оружию, но при этом так отличались друг от друга, что дальше некуда. Один – целитель, второй – истребитель. Один – семейный человек высокого социального положения, получивший образование в университете; второй – «синий воротничок», все постигший своим умом, одиночка. Один живет на Манхэттене, второй – в Бруклине.

И тем не менее тот из них, который с самого начала был на переднем краю борьбы с новой эпидемией, – ученый-медик – вдруг увидел, что его влияние в эти темные времена пошло на убыль, особенно после того как стал известен источник вируса. Между тем как его противоположность, городской служащий, обладающий всего лишь маленьким магазинчиком на боковой улице во Флэтлендсе – и еще инстинктом убийцы, – стал, по сути, правой рукой старика.

Была еще одна причина, по которой Фет чувствовал свою близость к Сетракяну. Почему-то у него не хватало духу рассказать старику об этом, да и самому Фету здесь не все было ясно. Родители Василия эмигрировали в Штаты из Украины (а не из России, как они всем говорили и на чем до сих пор настаивал сам Фет), – причем не только в поисках лучшей доли, к чему стремились все иммигранты, но и для того, чтобы убежать от собственного прошлого. Отец Васиного отца – и об этом маленькому Василию никогда не рассказывали: сей предмет в семье обходили молчанием, и уж тем более его не затрагивал в своих разговорах угрюмый Васин отец, – был советским военнопленным, которого немцы заставили служить в одном из лагерей смерти. Что это был за лагерь – Треблинка, Собибор или какой-нибудь другой, – Василий не знал. Исследовать эту тему у Фета не было ни малейшего желания. Причастность деда к Шоа[33] обнаружилась спустя два десятилетия после окончания войны; деда арестовали и судили. В свою защиту он заявлял, что стал жертвой нацистов, которые принудили его занять самый незначительный пост в рядах охранников. Украинцы немецкого происхождения порой занимали высокие ступеньки в иерархии немецких концентрационных лагерей, в то время как все остальные заключенные трудились до полного изнурения и их жизни зависели от малейших прихотей лагерного командования.

Однако обвинители представили доказательства личного обогащения бывшего охранника в послевоенные годы: у деда Фета обнаружилось целое состояние, да такое, что он смог основать собственную фирму по пошиву дамского платья; откуда у него эти деньги, обвиняемый так и не объяснил.

Впрочем, в конечном итоге его выдали не деньги и не собственная фирма. Деда Фета выдала поблекшая фотография, на которой он был запечатлен в черной униформе, стоящим у забора из колючей проволоки: руки в перчатках сжимают карабин, а на лице донельзя самодовольное выражение, в котором кто-то увидел пренебрежительную гримасу, а кто-то – глумливую ухмылку. Отец Фета, пока был жив, никогда об этом не рассказывал. То немногое, что знал Василий, ему поведала мать.

Дети порой и впрямь несут вину за грехи отцов. Позор одного поколения может накрыть последующие. Фет нес бесчестье своей семьи как ужасный груз, ощущал его как горячий ком стыда, вечно сидящий под ложечкой и обжигающий внутренности. По правде говоря, человек не должен нести ответственность за то, что содеял его дед, и тем не менее…

Да, тем не менее… Грехи предков отпечатываются на потомках примерно так же, как черты родителей проявляются во внешности детей. Кровь предков переходит в потомков. И честь вместе с ней. Но и порок тоже…

Никогда еще Фет не страдал так сильно от этой преемственности, как сейчас, – ну разве только в кошмарах. Один эпизод повторялся постоянно, регулярно нарушая его сны. Василию виделось, будто бы он вернулся в родную деревню своей семьи – место, где он никогда не бывал в реальной жизни. Все двери в домах заперты, все окна закрыты ставнями. Он бродит по улочкам в полном одиночестве и тем не менее чувствует, что за ним наблюдают. Вдруг в конце одной из улиц что-то взрывается свирепым оранжевым светом; клубок огня с ревом несется к Василию под галопный перестук копыт.

Это жеребец. Его шкура, грива и хвост охвачены пламенем. Он, как одержимый, мчится, не сворачивая, прямо на Василия. В этом месте Фет – всегда в самую последнюю секунду – ныряет в сторону, уходит от столкновения, поворачивается и видит, как жеребец пулей летит по лугу, оставляя за собой шлейф темного дыма…

– Ну и как там?

Фет поставил на пол свою сумку:

– Тихо. Угрожающе тихо.

Василий сбросил куртку, предварительно вытащив из карманов баночку арахисового масла и коробку с крекерами «Риц». По дороге сюда он успел заскочить в свою квартиру. Василий предложил Сетракяну угоститься крекерами.

– Что-нибудь слышно? – спросил он.

– Ничего, – ответил Сетракян, осматривая коробку с таким видом, словно готов был отказаться от еды. – Но Эфраим давно уже должен быть здесь.

– Мосты. Они запружены.

– Ммм… – Сетракян вытащил обертку из вощеной бумаги и, прежде чем взять в руку крекер, вдохнул запах содержимого коробки. – Вы достали карты?

Фет похлопал по карману куртки. Он съездил в бруклинский район Грейвсенд и наведался там на один из складов Управления общественных работ, чтобы выкрасть карты канализации Манхэттена, в особенности Верхнего Ист-Сайда.

– Достал-достал. Все путем. Вопрос в том, удастся ли нам использовать их.

– Удастся. Я в этом уверен.


Фет улыбнулся. Вера старика была несгибаема, только она и согревала Василия.

– Вы можете сказать – что вы такое увидали в той книге?

Сетракян поставил коробку с крекерами на стол и раскурил трубку.

– Я увидел… все. Я увидел надежду. Да, увидел. Но потом… Потом я увидел наш конец. Конец всему…

Он вытащил три листочка бумаги. На них был воспроизведен рисунок полумесяца, который попадался им уже дважды: на стене в подземелье – тогда Фет снял его на видео с помощью розового телефончика – и на страницах «Люмена». Старик перерисовал полумесяц на каждую страничку по отдельности.

– Видите ли, этот символ – как и собственно вампиры, я имею в виду образ вампира, который когда-то рисовался в сознании людей, – представляет собой архетип. Он общий для всего человечества, не важно, Восток это или Запад, – но в рамках символа возможны разные пермутации, то есть перестановки. Понимаете? Они не явлены глазу, однако со временем открывают свой смысл, как это свойственно всем пророчествам. Смотрите внимательно.

Сетракян взял три листка бумаги и, придвинув к себе легкий самодельный столик, наложил друг на друга.

– Всякая легенда, всякая тварь, всякий символ, с которыми мы когда-либо можем столкнуться, уже существуют в обширном космическом резервуаре, где все архетипы ждут своего часа. За пределами нашей Платоновой пещеры маячат странные тени, неясные формы. Разумеется, мы считаем себя мудрыми и проницательными, очень продвинутыми, а тех, кто были до нас, – наивными простаками… в то время как все, что мы на самом деле вытворяем, – лишь слепое подражание порядку Вселенной, реально управляющей нами…

Три полумесяца покружились на бумажных листках, передвигаемых рукой Сетракяна, и соединились в некое единое целое.

– Это не три луны. Нет. Это покрытия Солнца Луной. Три солнечных затмения, для каждого из которых существуют точные географические координаты – широта и долгота, – а вместе они обозначают равные промежутки времени, составляющие огромную, неимоверную протяженность лет, и возвещают о событии, ныне пришедшем к своему завершению. Являют нам сакральную геометрию предзнаменования.

Фет с изумлением увидел, что три простые фигуры, соединившись, образовали незатейливо выполненный знак биологической опасности:





– Но это же символ… Я знаю его по работе. Мне кажется, этот значок придумали в шестидесятые…

– Все символы принадлежат вечности. Они существуют еще до того, как привидятся нам во снах…

– Но как же вы…

– О, да ведь мы и без того знаем это. Мы всегда все знаем. Мы не делаем открытий, не узнаем что-то новое. Мы просто вспоминаем то, что забыли. – Сетракян указал на символ. – Это предупреждение. Оно дремало в нашем сознании и вновь пробудилось только теперь – потому что приближается конец времен.

Фет окинул взглядом свой рабочий столик, которым теперь завладел Сетракян. Старый профессор экспериментировал с фотографическим оборудованием. Объясняя свои действия, он заявил, что «проверяет технику металлургический серебряной эмульсии». Фет ничего не понял в этом объяснении, но, судя по всему, профессор знал, что делает.

– Серебро, – сказал Сетракян. – Аргентум по-латыни. Так называли его алхимики древности. Они представляли его вот этим символом.

Профессор снова ткнул пальцем в бумагу, указывая Фету на изображение полумесяца.

– А это, в свою очередь, Суриил, – пояснил профессор, предлагая Василию взглянуть на гравюру, изображающую архангела. – В некоторых Енохианских текстах он фигурирует как Аразиэль, Асарадель. Эти имена слишком похожи на Азраил или Озриэль…

Когда Сетракян положил гравюру рядом со знаком биологической опасности и алхимическим символом полумесяца, возник поразительный эффект: получилась своего рода стрела времени. Рисунки, совместившись, задали направление. Стрела указывала на цель.

Сетракян, разволновавшись, почувствовал прилив энергии. Его мысли метались, словно гончие, почуявшие след.

– Озриэль – это ангел смерти, – сказал профессор. – Мусульмане описывают его так: «…тот, кто о четырех лицах, о многих глазах и многих ртах. Тот, кто о семидесяти тысячах ног и четырех тысячах крыл». И у него столько же пар глаз и столько же языков, сколько людей на земле. Но, видите ли, это говорит только о том, что он может размножаться, воспроизводить и распространять себя…

У Фета голова пошла кругом. Надо было сосредоточиться. Сейчас его больше всего заботило, как бы наиболее безопасным образом извлечь кровяного червя из вампирского сердца, хранившегося у Сетракяна в запечатанной стеклянной банке. Старик уже выстроил на столе ультрафиолетовые лампы, питавшиеся от батареек, – они должны были ограничить передвижения червя. Все, казалось, было готово: вот банка, совсем рядом, в ней пульсирует мышечный орган размером с кулак, – и тем не менее именно сейчас, когда пришло время, Сетракяну меньше всего хотелось кромсать злополучное сердце.

Профессор наклонился поближе к банке, и из сердца тут же выметнулся похожий на щупальце отросток: на его кончике была присоска – ни дать ни взять крохотный рот, – которая мгновенно приклеилась к стеклу. Эти кровяные черви – опасные прилипалы. Фет знал, что старик уже много десятилетий кормил уродливую тварь капельками своей крови, нянчил ее, и в процессе этого пестования у профессора сформировалась какая-то жуткая, даже суеверная привязанность к червю. Возможно, это было даже до некоторой степени естественно. Но в той нерешительности, которую сейчас проявлял Сетракян, помимо меланхолии, была и еще какая-то эмоциональная составляющая.

Это больше походило на глубокую печаль. Или на крайнее отчаяние.

И тут Василий кое-что понял. По временам – это всегда было глубокой ночью – он видел, как старик, кормя червя, обитающего в банке, разговаривал с ним. Сидя рядом, при свете свечи, старик разглядывал сердце, что-то нашептывал ему и гладил холодное стекло, за которым таилась нечестивая тварь. А однажды – Фет мог поклясться в этом – он услышал, как старик что-то напевает. Сетракян пел тихо, на каком-то незнакомом языке – явно не армянском, как следовало бы из его фамилии, – и это была, похоже, колыбельная…

Старик почувствовал, что Фет смотрит на него.

– Простите меня, профессор, – сказал Василий. – Но… чье это сердце? Та история, что вы нам рассказали…

Сетракян кивнул, понимая, что он разоблачен.

– Да… Якобы я вырезал это сердце из груди молодой вдовы в одной деревушке на севере Албании? Вы правы. То, что я вам поведал, не совсем правда.

В глазах старика сверкнули слезинки. Пока длилось молчание, одна из них упала, и Сетракян наконец заговорил. Он понизил голос до самого тихого шепота – как того и требовал рассказ.





Третья интерлюдия

Сердце Сетракяна