Сходство

– Перестань. – Эбби пнула его по лодыжке (без прошлого), но тон у нее был вполне дружелюбный.

Почему-то – может быть, благодаря магии дружбы – вся напряженность последних дней развеялась без следа, мы были снова счастливы вместе, бок о бок; Джастин поправил задравшийся свитер Эбби.

– Впрочем, рано или поздно мы отыщем среди этого хлама что-нибудь стоящее.

– Как бы вы распорядились деньгами? – спросил Раф и потянулся за печеньем. – Скажем, несколькими тысячами.

Тут я услышала прямо в ухе шепот Сэма: “В доме полно старья; будь там что-то ценное…”

– Купила бы новую плиту, – без колебаний ответила Эбби. – И тепло, и ржавчина от одного взгляда не будет сыпаться. Одним выстрелом убила бы двух зайцев.

– Пещерная ты женщина, – сказал Джастин. – А как же платья от-кутюр, выходные в Монте-Карло?

– Надоело пальцы морозить.

Может, она обещала ему что-то отдать, но не отдала, передумала, вспомнила я свои же слова. И невольно вцепилась в крышку музыкальной шкатулки, будто ее сейчас отберут.

– Я бы, пожалуй, крышу перекрыл, – сказал Дэниэл. – Нынешняя за пару лет не прохудится, но зачем же ждать так долго?

– Кто бы говорил! – Раф посмотрел на него искоса, усмехнулся и опять завел мышь. – Я-то думал, ты никогда ничего бы не продал, а повесил в рамочке на стенку. Семейная история важнее грязных денег.

Дэниэл покачал головой, потянулся за кружкой с кофе, куда я макала печенье.

– Главное – дом. – Отпив глоток, он вернул мне кружку. – А остальное – так, мишура, люблю эти безделушки, но продал бы их не раздумывая, если бы нам нужны были деньги на новую крышу или на что-то еще. Дом – сам по себе история, вдобавок и мы историю пишем, день за днем.

– А ты бы на что потратила деньги, Лекс?

Вот он, вопрос на миллион, что бился у меня в мозгу крохотным назойливым молоточком. Сэм и Фрэнк отбросили версию с продажей антиквариата, ведь абсолютно ничто на это не указывало. Все, что было в доме ценного, пошло в уплату налога на наследство, Лекси не была связана ни с антикварами, ни со скупщиками краденого и в деньгах, похоже, не нуждалась – до последнего времени.

На ее счете в банке было восемьдесят восемь фунтов, на эти деньги и из Ирландии-то не уедешь, не говоря уж о том, чтобы на новом месте устроиться, а через пару месяцев беременность стала бы заметной, отец ребенка узнал бы, и было бы поздно. В прошлый раз Лекси продала машину, в этот раз продавать было нечего.

Просто удивительно, как недорого обойдется новая жизнь взамен старой, если довольствуешься малым и согласен на любую работу. После операции “Весталка” я не одну ночь просидела в интернете, сравнивая цены в хостелах, читая объявления о работе на разных языках и делая подсчеты. Во многих городах дрянная квартирка стоит триста фунтов в месяц, а койка в хостеле – десять фунтов за ночь, плюс билет на самолет и деньги на первые недели, пока ищешь работу бармена, помощника повара или гида, – и получай новую жизнь по цене подержанной машины. У меня в заначке было две тысячи, хватило бы за глаза.

А Лекси в этом разбиралась лучше меня, ей было не впервой. Не нужен ей был Рембрандт, спрятанный в платяном шкафу, сойдет и безделушка – ценное украшение, редкая фарфоровая статуэтка, да что там, даже плюшевые мишки продаются иногда за сотни, стало быть, дело за покупателем; вот вам и причина распродавать добро из дома потихоньку от остальных.

В прошлый раз она угнала машину Чеда, но на этот раз я поспорила бы на что угодно, что все было иначе. Здесь был ее дом.

– Купила бы нам всем новые кровати, – ответила я. – Мне пружины в бока впиваются даже сквозь матрас, сплю как Принцесса на горошине, а снизу слышно, как Джастин ворочается. – И снова открыла музыкальную шкатулку: разговор окончен.

Эбби тихонько подпевала, вертя в руках глиняную трубку: “Зеленые, словно весною трава, зеленые рукава…”[24] Раф, перевернув заводную мышь кверху брюшком, изучал механизм; Джастин метко сбил одним алебастровым шариком другой, тот покатился по полу, тихонько стукнулся о кружку Дэниэла; Дэниэл, с оловянным солдатиком в руке, поднял голову, улыбнулся из-под челки. Я смотрела на них, поглаживая ветхую шелковую подкладку, и от души надеялась, что Лекси на моем месте ответила бы так же.





12




На следующий вечер, после ужина, я взялась за опус дядюшки Саймона: вдруг там что-нибудь сказано о погибшей девушке из Глэнскхи? Намного проще было бы искать одной, но для этого нужно отпроситься из колледжа по болезни, а зря пугать ребят ни к чему, и вот мы с Рафом и Дэниэлом устроились на полу в нежилой комнате, разложив перед собой родословное древо Марчей. Эбби и Джастин играли внизу в пикет.

Родословное древо было вычерчено на большом потрепанном листе толстой бумаги, исписанном самыми разными почерками, от изящных выцветших букв наверху: Джеймс Марч, р. ок. 1598, женился на Элизабет Кемп 1619 – до каракулей дядюшки Саймона внизу: Эдвард Томас Ханрахан, р. 1975, Дэниэл Джеймс Марч, р. 1979.

– Это единственное, что можно прочесть, – Дэниэл смахнул с угла паутинку, – наверное, потому, что писал не дядя Саймон. А остальное… можем попробовать, Лекси, если тебе так уж любопытно, но, как я понял, дядя Саймон писал это в стельку пьяным.

– Глянь, – я ткнула пальцем в родословное древо, – вот он, ваш Уильям. Паршивая овца.

– Уильям Эдвард Марч. – Дэниэл осторожно провел пальцем по строчке. – Родился в 1894-м, умер в 1983-м. Да, он самый. Интересно, где он окончил свои дни.

Уильям, один из немногих, перешагнул за сорок. Прав был Сэм, Марчи умирали молодыми.

– Попробуем найти что-нибудь о нем. – Я придвинула поближе одну из коробок. – Любопытство так и разбирает. Интересно, что там был за грандиозный скандал.

– Вам, девчонкам, – сказал свысока Раф, – только сплетни и подавай, – и нехотя потянулся за следующей коробкой.

Дэниэл правильно говорил, большую часть семейной хроники разобрать было почти невозможно – дядюшка Саймон любил подчеркивать и почти не оставлял места между строк, по-викториански. Я могла обойтись и без чтения, лишь высматривала изгибы заглавных У и М. Не знаю, что именно я надеялась найти в этих старых записях. Может быть, ничего, а может, опровержение ратоуэнской истории, рассказ о том, что девушка перебралась вместе с ребенком в Лондон, открыла ателье и жила долго и счастливо.

Снизу доносились голос Джастина и смех Эбби – тихо, будто издалека. Мы читали молча, лишь мерно шелестели страницы. В комнате было прохладно и сумрачно, в окно заглядывала сквозь дымку бледная луна, пальцы у меня перепачкались пылью страниц.

– А-а, нашел! – воскликнул вдруг Раф. – Уильям Марч подвергся несправедливым и – скандальным? – чему-то там, и они в итоге стоили ему здоровья и… Тьфу, Дэниэл! Твой дядя, видно, писал это в белой горячке. Это на каком языке вообще написано?

– Дай-ка взглянуть. – Дэниэл склонился над страницей. – …здоровья и места в обществе, наверное. – Он взял у Рафа кипу листов, поправил очки. – Факты, – стал читать он медленно, водя пальцем по строкам, – свободные от домыслов, таковы: в 1914–15 Уильям Марч участвовал в Первой мировой войне, где… наверное, зарекомендовал себя хорошо и впоследствии был награжден Военным крестом за храбрость. Одно это должно… не разобрать… всем гнусным сплетням. В 1915 Уильям Марч был демобилизован после осколочного ранения в плечо, осложненного шоком…


– Посттравматическое расстройство, – заключил Раф. Все это время он слушал, прислонившись к стене, заложив руки за голову. – Бедняга.

– Дальше неразборчиво, – продолжал Дэниэл. – Речь идет о том, чему он был свидетелем, – надо думать, в бою, вот слово жестокий. И дальше: Он разорвал помолвку с мисс Элис Уэст, отошел от развлечений своего круга, предпочитая проводить время среди простых жителей Глэнскхи, ко всеобщему неудовольствию. Все понимали, что эта — э-э… кажется, противоестественная – тяга к добру не приведет.

– Снобы, – фыркнул Раф.

– На себя посмотри! – сказала я и, придвинувшись поближе к Дэниэлу, положила голову ему на плечо и попыталась разобрать, что написано.

Пока что обходилось без сюрпризов, но я знала: вот они, главные слова, к добру не приведет.

– Примерно в это же время, – прочитал Дэниэл, держа страницу под углом, чтобы мне было видно, – одна деревенская девушка оказалась в положении, а отцом будущего ребенка называла Уильяма Марча. Какова бы ни была правда, жители Глэнскхи, чьи нравы были строги, не то что в нынешние времена, – слово нравы подчеркнуто двойной чертой – были потрясены ее непристойным поведением. По глубокому – убеждению?.. – всех жителей, девушка должна была искупить позор, удалившись в приют Святой Магдалины, а до этого с ней обращались как с изгоем.

Никакой счастливой развязки, никакого ателье в Лондоне. Не всем девушкам удавалось выбраться из магдалинских прачечных[25]. За то, что они забеременели, или пережили насилие, или осиротели, или уродились слишком хорошенькими, их ждал рабский труд, а потом – безымянные могилы.

Дэниэл читал дальше тихим, ровным голосом, и эхо отдавалось во мне.

– Однако девушка, то ли в отчаянии, то ли из страха перед наказанием, лишила себя жизни. Уильям Марч – оттого ли, что согрешил вместе с нею, оттого ли, что и так видел много крови, – был потрясен. Здоровье его пошатнулось, а когда он окреп, то оставил семью, друзей, дом и отправился на поиски новой жизни. О дальнейшей его судьбе мало что известно. Эта история служит нам уроком, показывает, как пагубна похоть, как опасно водиться с людьми не своего круга и… – Дэниэл умолк. – Дальше не разобрать. Да и об Уильяме здесь ничего больше нет, следующий абзац о скаковой лошади.

– Боже, – выдохнула я.

В комнате стало вдруг зябко, повеяло холодом, будто за спиной у нас распахнулось от ветра окно.

– Обращались с ней как с прокаженной и в итоге ее сломили, – заметил Раф. Губы его изогнулись в кривоватой улыбке. – А Уильяма довели до нервного срыва и выжили отсюда. Недаром Глэнскхи издавна слывет дурдомом.

Я почувствовала, как у Дэниэла чуть дрогнули плечи.

– Скверная история, – согласился он, – ничего не скажешь. Я, бывает, думаю о нашем правиле, “без прошлого”, не распространить ли его и на дом. Хотя…

Дэниэл окинул взглядом комнату с драными обоями, заваленную пыльной рухлядью; через открытую дверь виднелось потемневшее зеркало в конце коридора, а в нем – мы, на лицах голубоватые тени.

– Хотя, не уверен, – продолжал он себе под нос, – что это возможно.

Аккуратно сложив рукопись, он вернул ее в чемодан, захлопнул крышку.

– Не знаю, как вы, – сказал он, – а с меня на сегодня хватит. Пойдем к ребятам.



– Кажется, через мои руки прошли все бумаги в стране, на которых написано “Глэнскхи”, – сказал мне в тот вечер Сэм. Голос был у него измученный – устал копаться в бумагах, – но чувствовалось, что Сэм доволен. – Теперь я просто кладезь бесполезных знаний, а главное, на примете у меня трое, кто подходит под твой портрет.

Я сидела, поджав ноги, на своем любимом дереве. Чувство, что за мной кто-то следит, до того меня измучило, что я уже ждала, скорей бы он на меня набросился, хотя бы не придется больше гадать, кто он такой. В этом я не сознавалась ни Фрэнку, ни, боже сохрани, Сэму. Причин для тревоги, насколько я понимала, могло быть три: мое больное воображение, призрак Лекси Мэдисон или маньяк-убийца, склонный откладывать дела в долгий ящик, иначе давно бы меня прикончил, – ни то, ни другое, ни третье ни с кем не хотелось обсуждать. Днем я грешила на свою фантазию и местную живность, но по вечерам накатывали сомнения.

– Только трое? На всю деревню, где четыреста жителей?

– Глэнскхи вымирает, – сухо сказал Сэм. – Почти половина народу – старше шестидесяти пяти. Дети, едва подрастут, собирают чемоданы и бегут в Дублин, Корк, Уиклоу – куда-нибудь, где есть жизнь. Остаются те, у кого ферма или семейный бизнес. Мужчин от двадцати пяти до тридцати пяти здесь не наберется и трех десятков. Я исключил тех, кто ездит на работу в другой город, безработных, одиноких и тех, кто свободен днем – работает на себя, в ночную смену и так далее. Осталось трое.

– Господи… – Вспомнился старик, ковылявший по пустой улице, ветхие дома, где не было ни признака жизни, лишь трепетали тюлевые занавески.

– Думаю, тебе и это пригодится. Хорошо, что у них хотя бы работа есть. – Шорох бумаги. – Вот эта троица. Деклан Бэннон, тридцать один год, держит небольшую ферму на выезде из Глэнскхи, женат, двое маленьких детей. Джон Нейлор, двадцать девять лет, живет в деревне с родителями, батрачит на ферме. И, наконец, Майкл Макардл, двадцать шесть лет, работает в дневную смену на заправке на ратоуэнской трассе. Никаких связей с “Боярышником” не прослеживается. Ни одно из имен ничего тебе не говорит?

– Вот так, навскидку, нет, – ответила я, – ты уж извини, – и едва не свалилась с дерева.

– Ну да, конечно, – сказал Сэм философски, – размечтался я.

Но я уже не слушала. Джон Нейлор, наконец хоть кто-то с фамилией на Н – и как раз вовремя!

– А ты бы на кого поставил? – спросила я, стараясь говорить без запинок. Среди моих знакомых сыщиков Сэм лучше всех умеет притворяться, что не расслышал. И, как ни странно, очень часто это его выручает.

– Пока еще рано, но сейчас мой фаворит – Бэннон. Он один с судимостью. Пять лет назад двое туристов-американцев поставили машину прямо напротив ворот Бэннона, а сами ушли побродить. Пришел Бэннон, не смог выгнать на пастбище овец, оставил на машине нешуточную вмятину. Портит чужое имущество, с незнакомыми груб – может статься, его почерк.

– Остальные ни в чем таком не замечены?

– Бёрн говорит, раз-другой видел обоих в легком подпитии, но не так все серьезно, чтобы привлечь за пьянство в общественных местах или что-то подобное. У обоих могут быть тайные преступные делишки, это ведь Глэнскхи, но, строго говоря, оба чисты перед законом.

– Ты их уже допрашивал?

Посмотреть бы на этого Джона Нейлора. В паб, ясное дело, соваться нельзя, забрести будто бы случайно на ферму, где он батрачит, тоже не годится… а вот если бы как-нибудь попасть на допрос…

Сэм засмеялся:

– Не гони коней. Я только успел сузить круг подозреваемых, собираюсь завтра с утра со всеми троими побеседовать. Хотел у тебя спросить – сможешь вырваться? Взглянуть на них мельком и сказать, есть ли шанс за что-то уцепиться?

Я готова была его расцеловать.