Сходство
Часть 33 из 80 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Да. Пожалуй. – Я вытащила бутерброд и брезгливо уронила в траву: лучший способ вывести из равновесия Джастина – воротить нос от еды. – Как же это мерзко, не знать, что на самом деле случилось. Просто ужас как мерзко. Я все думаю… Полицейские намекали, будто у них есть зацепки и все такое, а дальше – молчок. Да черт подери, меня ножом пырнули! Если кто-то имеет право знать за что, так это я.
– Но я думал, тебе уже лучше. Ты же говорила, все хорошо.
– Ну да. Не бери в голову.
– Нам казалось… То есть я не ожидал, что ты будешь так мучиться, гадать. На тебя это не похоже.
Я метнула на него взгляд, но на лице у него прочла заботу, а не подозрение.
– Ну еще бы, – сказала я. – Раньше на меня с ножом не кидались.
– Да уж, – отозвался Джастин, – конечно. – Он молча разложил на траве свой перекус: бутылку апельсинового сока с одной стороны, с другой банан, между ними бутерброд.
– Знаешь, о ком я все время думаю? – сказала я неожиданно. – О родителях. – Произносить эти слова было страшно и радостно до головокружения.
Джастин уставился на меня:
– А при чем тут они?
– Может, стоит с ними связаться. Рассказать, что случилось.
– Без прошлого, – выпалил Джастин, будто пытаясь отвести беду. – Помнишь уговор?
Я пожала плечами:
– Ну ладно. Тебе-то легко говорить.
– На самом деле не так уж легко. (Я промолчала.) Лекси, ты это серьезно?
Я вновь сердито дернула плечом:
– Еще не решила.
– Но я-то думал, ты их ненавидишь. Ты же говорила, знать их больше не желаешь.
– Не в этом дело. – Я скрутила тугой спиралью ремешок сумки с книгами и выпустила. – Просто я вот о чем думаю… Я же могла умереть. Умереть! А родители бы не узнали.
– Если со мной что-нибудь случится, – сказал Джастин, – не хочу, чтобы звонили моим родителям. Пусть лучше не приезжают сюда. Пусть лучше ничего не знают.
– Почему? (Джастин, склонив голову, возился с крышкой.) Джастин?
– Ничего. Прости, перебил.
– Нет. Скажи, Джастин. Почему?
Джастин, подумав, начал:
– Я ездил в Белфаст на Рождество, в первый год аспирантуры. Вскоре после того, как ты появилась. Помнишь?
– Ага, – кивнула я.
На меня он не смотрел, а, прищурившись, наблюдал, как мельтешат на зеленом поле игроки, призрачные, строгие, все в белом, а удары по мячу долетали до нас издалека, чуть с задержкой.
– Я признался отцу с мачехой, что я гей. В канун Рождества. – Невеселый смешок. – Боже мой… я-то, наивный, думал, дух праздника… мир, в человецех благоволение… Да и вы, все четверо, так легко приняли. Знаешь, что ответил Дэниэл, когда я ему признался? Подумал с минуту да и говорит: ориентация – новомодная идея, представление о сексуальности было гораздо более зыбким вплоть до эпохи Возрождения. А Эбби закатила глаза и спрашивает: хочешь, чтобы я состроила удивленную мину? Насчет Рафа я больше всех сомневался – не знаю почему, – а он только ухмыльнулся: “Минус один конкурент”. Польстил мне – какой я ему соперник?.. Вы меня очень поддержали, сама понимаешь. Вот я, наверное, и вообразил, что признаться родным – пара пустяков.
– Не знала, – ответила я, – что ты им рассказал. Ты никогда не говорил.
– Ну да, – отозвался Джастин. Снял с бутерброда прозрачную пленку, аккуратно, стараясь не запачкать соусом пальцы. – Мачеха моя – ужасная женщина. Просто чудовище. Отец у нее плотник, а она его называет “мастер народных промыслов” – не знаю, что она в это вкладывает, – и на вечеринки никогда его не приглашает. Посмотреть на нее – эталонный средний класс: выговор, одежда, прическа, фарфор – будто сама себя заказала по каталогу, но видно, с каким нечеловеческим трудом ей это дается. Выскочила замуж за шефа – можно сказать, нашла святой Грааль. Я не говорю, что отец на меня из-за нее одной ополчился – ему чуть плохо не стало, – но если бы не она, было бы проще, намного проще. Истерику закатила, настоящую. Отцу сказала, что не хочет больше меня видеть в доме, ни одной минуты. Никогда.
– Боже, Джастин…
– Она без ума от мыльных опер. А там, если сын провинился – вон из дома. Визжала, будто ее режут: “О мальчиках подумай!” – то есть о братьях. Не знаю, может, боялась, что я их совращу, надругаюсь над ними, но я сказал – жестоко, конечно, но ты понимаешь, – я сказал: не бойтесь, ни один уважающий себя гей к вашим уродцам с капустной грядки не подойдет на пушечный выстрел. Тут все и полетело в тартарары. Я бросался словами, она – чем под руку попадется, уродцы с капустной грядки раз в кои-то веки отложили свои игровые приставки и прибежали посмотреть, из-за чего сыр-бор, она их пыталась выставить из комнаты – боялась, наверное, что я прямо здесь на них наброшусь, – они развопились… И отец сказал, что лучше мне уйти из дома, “на время”, так он выразился, но мы оба знали, что это на самом деле значит. Он меня отвез на вокзал, дал мне сто фунтов. На Рождество. – Джастин расправил пищевую пленку, постелил на траву, а сверху положил бутерброд.
– И что ты делал? – робко спросила я.
– На Рождество? Сидел безвылазно у себя в квартире. Сто фунтов потратил на бутылку виски. Жалел себя. – Он криво улыбнулся. – Да, зря я вам не сказал, что я в городе. Но… наверное, гордость не позволила. Никогда в жизни меня так не унижали. Знаю, ни один из вас не спросил бы, но вы наверняка про себя задавались вопросами, слишком уж вы все проницательные, себе же во вред. Кто-нибудь из вас точно бы догадался.
Он сидел на траве поджав колени, ноги вместе, и брюки у него задрались; носки серые, застиранные чуть ли не до дыр, а лодыжки тонкие, мальчишеские. Я протянула руку, взяла его за щиколотку. Она была теплая, крепкая и такая худенькая, что пальцы мои почти сомкнулись на ней.
– Нет, все хорошо, – сказал Джастин, и когда я подняла взгляд, он улыбался, на сей раз по-настоящему. – Все хорошо, честное слово. Поначалу горевал, чувствовал себя сиротой неприкаянным… если бы ты знала, что за мелодрама у меня в голове разыгрывалась… Но я об этом и думать забыл, с тех пор как появился дом. Не знаю даже, почему заговорил об этом.
– Это все из-за меня, – сказала я. – Прости.
– Ничего. – Кончиками пальцев он ласково коснулся моей руки. – Если ты правда хочешь связаться с родителями, то… не мое это дело, так? Я вот к чему: все мы неспроста решили забыть о прошлом. И не я один. Раф… ну, ты слышала, как он с отцом разговаривает.
Я кивнула:
– Папаша у него урод.
– Рафу, сколько я его знаю, поют по телефону одну и ту же песню: ты жалкий, никчемный, перед друзьями меня позоришь! Сдается мне, его с детства шпыняли. Отец его невзлюбил чуть ли не с рождения – знаешь, так бывает иногда. Он мечтал, что у него родится здоровый олух, будет в регби играть, лапать секретаршу, блевать возле ночных клубов, – а родился Раф. Вот он и отравил Рафу жизнь. Ты его не видела на первом курсе: тощий, ершистый, обидчивый донельзя; слово ему скажешь – башку снесет! Мне он даже поначалу не очень-то нравился. Терпел его из любви к Дэниэлу и Эбби, а они говорили, он парень что надо.
– Он и сейчас тощий, – заметила я. – И ершистый. Если он не в духе, лучше держаться подальше.
Джастин покачал головой.
– Да нет, сейчас он в миллион раз спокойней, чем был. А все потому, что о своей жуткой семейке больше не думает, а если и думает, то реже. А Дэниэл… он при тебе вспоминал хоть раз детство?
Я покачала головой.
– И при мне тоже нет. Знаю, что родители у него умерли, но не знаю, когда, от чего и что с ним было потом – где он жил, с кем и все такое. Мы с Эбби как-то вечером напились до чертиков и стали придумывать, какое у него могло быть детство: Дэниэл – маугли-хомячий выкормыш или рос в стамбульском борделе, а может, родители его – цэрэушники и попали в лапы КГБ, а Дэниэл спрятался в стиральной машине и спасся… Смех смехом, но ведь не могло его детство быть счастливым, раз это тайна за семью печатями, верно? Ты тоже тот еще конспиратор… – Джастин стрельнул на меня глазами. – Но я хотя бы знаю, что ты болела ветрянкой, училась ездить верхом. А про Дэниэла ничего такого не знаю. Ничего.
Только бы не пришлось показывать искусство верховой езды!
– И наконец, Эбби, – продолжал Джастин. – Эбби тебе рассказывала когда-нибудь про мать?
– Урывками, – ответила я. – В общих чертах.
– На самом деле все еще хуже. Я ее мать видел – курсе на третьем, тебя еще не было. Сидели мы как-то вечером у Эбби, и тут пришла ее мать, стала в дверь ломиться. Она была… В общем, страсть божья! Одета, как… не знаю, то ли она и впрямь проститутка, то ли… Явно под кайфом, и все орала на Эбби, но я мало что разобрал. Эбби ей что-то сунула в руку – наверняка деньги, а ты знаешь, ей вечно самой не хватает, – и выставила за дверь. Она бледная была как мертвец, наша Эбби, я думал, в обморок хлопнется. – Джастин глянул на меня с тревогой, сдвинул на нос очки. – Не говори ей, что я тебе рассказал.
– Конечно.
– Эбби с тех пор об этом ни слова, вряд ли ей захочется вспоминать. Вот что я сказать хотел. Я уверен, ты тоже неспроста согласилась о прошлом не говорить. Может, теперь все по-другому, не знаю, но… помни, тебе надо беречься, пока. Просто подумай, прежде чем сделать непоправимое. И если все-таки решишь связаться с родителями, ребятам лучше не говори. Им… им будет больно.
Я посмотрела на него вопросительно:
– Ты так думаешь?
– Ну конечно. Мы… – Он все возился с пищевой пленкой, на щеках проступил легкий румянец. – Знаешь ведь, мы тебя любим. Мы теперь твоя семья. Все мы друг другу семья – это, наверное, неправильно, но ты понимаешь…
Я наклонилась, поцеловала его в щеку.
– Конечно, – сказала я. – Прекрасно понимаю.
У Джастина пискнул телефон.
– Наверное, Раф. – Он выудил телефон из кармана. – Ну да, спрашивает, где мы.
Близоруко щурясь, он стал набирать Рафу ответ, а свободную руку положил мне на плечо.
– Просто подумай хорошо, – сказал он. – И поешь наконец.
– Вижу, ты играла в “угадай, кто папаша”, – сказал в тот вечер Фрэнк. Он что-то жевал – наверное, бургер, слышно было, как шуршит обертка. – Минус Джастин, сразу по нескольким причинам. Делаем ставки: Малыш Дэнни или Красавчик Раф?
– Или ни тот ни другой, – ответила я.
До укрытия мне оставалось полпути – Фрэнку я позвонила, как только вышла за калитку, не в силах ждать и нескольких минут, хотелось поскорей услышать, есть ли у него что-нибудь новенькое про Лекси.
– Убийца ее знал, но неизвестно, насколько близко. И я не это хотела выяснить. Меня интересовало, почему прошлое у них под запретом, что они скрывают.
– А насобирала слезливых историй, на целый роман хватит. Наверняка с их прошлым что-то нечисто, но мы и так знали, что они странная компания. Это не новость.
– Хм… – День не пропал зря, только я еще не придумала, как применить новые знания. – Буду искать дальше.
– Не задался денек, как ни посмотри, – сказал Фрэнк с набитым ртом. – Я пытался про нашу девочку узнать – и ничего. Ты, наверное, обратила внимание, что в ее истории имеется пробел в полтора года. С конца 2000-го она уже не Мэй-Рут, но всплывает как Лекси только в начале 2002-го. Вот стараюсь проследить, где и кем она была в промежутке. Вряд ли она вернулась домой, где бы ни был ее дом, но исключить такую возможность нельзя, однако даже если не возвращалась, где-нибудь да засветилась.
– Я бы начала с Европы, – сказала я. – После одиннадцатого сентября 2001-го правила безопасности в аэропортах ужесточились, она бы не улетела из Штатов в Ирландию с фальшивым паспортом. Атлантику она пересекла до этого.
– Да, только не знаю, какое имя искать. Нигде нет упоминания о том, чтобы Мэй-Рут Тибодо подавала заявление на паспорт. Думаю, она снова стала жить под своим именем или взяла себе в Нью-Йорке новое, с новым паспортом вылетела из Джей-Эф-Кей, а потом опять сменила имя…
“Джей-Эф-Кей”… Фрэнк все говорил, а я замерла посреди тропы, будто ходить разучилась, в голове пронеслась огненной вспышкой загадочная страница Лексиного дневника. “ШДГ 59…” В аэропорту Шарль де Голль я приземлялась больше десятка раз, когда навещала в каникулы французскую родню, а пятьдесят девять фунтов – вполне подходящая цена для билета в один конец. “АМС”: не Абигаль Мэри Стоун, а Амстердам, Схипхол. “ЛХР”: Лондон, Хитроу. Остальное я не помнила, но наверняка это тоже коды аэропортов. Лекси сравнивала цены на билеты.
Если бы она решилась на аборт, то полетела бы в Англию, а не в Амстердам или Париж. И цена на билет была бы туда и обратно, а не в один конец. Она снова замышляла побег – стояла на краю своей судьбы, готовясь окунуться в безбрежный океан новой жизни.
Почему?
В последние недели ее жизни случились три важные перемены. Она узнала, что беременна, объявился Н, и, наконец, она задумалась о побеге. В совпадения я не верю. Неважно, в каком порядке произошли события, но одно повлекло за собой другие. Закономерность явно прослеживается, мучительно близко – мелькнет и вновь исчезнет, не успеваешь нащупать.
– Но я думал, тебе уже лучше. Ты же говорила, все хорошо.
– Ну да. Не бери в голову.
– Нам казалось… То есть я не ожидал, что ты будешь так мучиться, гадать. На тебя это не похоже.
Я метнула на него взгляд, но на лице у него прочла заботу, а не подозрение.
– Ну еще бы, – сказала я. – Раньше на меня с ножом не кидались.
– Да уж, – отозвался Джастин, – конечно. – Он молча разложил на траве свой перекус: бутылку апельсинового сока с одной стороны, с другой банан, между ними бутерброд.
– Знаешь, о ком я все время думаю? – сказала я неожиданно. – О родителях. – Произносить эти слова было страшно и радостно до головокружения.
Джастин уставился на меня:
– А при чем тут они?
– Может, стоит с ними связаться. Рассказать, что случилось.
– Без прошлого, – выпалил Джастин, будто пытаясь отвести беду. – Помнишь уговор?
Я пожала плечами:
– Ну ладно. Тебе-то легко говорить.
– На самом деле не так уж легко. (Я промолчала.) Лекси, ты это серьезно?
Я вновь сердито дернула плечом:
– Еще не решила.
– Но я-то думал, ты их ненавидишь. Ты же говорила, знать их больше не желаешь.
– Не в этом дело. – Я скрутила тугой спиралью ремешок сумки с книгами и выпустила. – Просто я вот о чем думаю… Я же могла умереть. Умереть! А родители бы не узнали.
– Если со мной что-нибудь случится, – сказал Джастин, – не хочу, чтобы звонили моим родителям. Пусть лучше не приезжают сюда. Пусть лучше ничего не знают.
– Почему? (Джастин, склонив голову, возился с крышкой.) Джастин?
– Ничего. Прости, перебил.
– Нет. Скажи, Джастин. Почему?
Джастин, подумав, начал:
– Я ездил в Белфаст на Рождество, в первый год аспирантуры. Вскоре после того, как ты появилась. Помнишь?
– Ага, – кивнула я.
На меня он не смотрел, а, прищурившись, наблюдал, как мельтешат на зеленом поле игроки, призрачные, строгие, все в белом, а удары по мячу долетали до нас издалека, чуть с задержкой.
– Я признался отцу с мачехой, что я гей. В канун Рождества. – Невеселый смешок. – Боже мой… я-то, наивный, думал, дух праздника… мир, в человецех благоволение… Да и вы, все четверо, так легко приняли. Знаешь, что ответил Дэниэл, когда я ему признался? Подумал с минуту да и говорит: ориентация – новомодная идея, представление о сексуальности было гораздо более зыбким вплоть до эпохи Возрождения. А Эбби закатила глаза и спрашивает: хочешь, чтобы я состроила удивленную мину? Насчет Рафа я больше всех сомневался – не знаю почему, – а он только ухмыльнулся: “Минус один конкурент”. Польстил мне – какой я ему соперник?.. Вы меня очень поддержали, сама понимаешь. Вот я, наверное, и вообразил, что признаться родным – пара пустяков.
– Не знала, – ответила я, – что ты им рассказал. Ты никогда не говорил.
– Ну да, – отозвался Джастин. Снял с бутерброда прозрачную пленку, аккуратно, стараясь не запачкать соусом пальцы. – Мачеха моя – ужасная женщина. Просто чудовище. Отец у нее плотник, а она его называет “мастер народных промыслов” – не знаю, что она в это вкладывает, – и на вечеринки никогда его не приглашает. Посмотреть на нее – эталонный средний класс: выговор, одежда, прическа, фарфор – будто сама себя заказала по каталогу, но видно, с каким нечеловеческим трудом ей это дается. Выскочила замуж за шефа – можно сказать, нашла святой Грааль. Я не говорю, что отец на меня из-за нее одной ополчился – ему чуть плохо не стало, – но если бы не она, было бы проще, намного проще. Истерику закатила, настоящую. Отцу сказала, что не хочет больше меня видеть в доме, ни одной минуты. Никогда.
– Боже, Джастин…
– Она без ума от мыльных опер. А там, если сын провинился – вон из дома. Визжала, будто ее режут: “О мальчиках подумай!” – то есть о братьях. Не знаю, может, боялась, что я их совращу, надругаюсь над ними, но я сказал – жестоко, конечно, но ты понимаешь, – я сказал: не бойтесь, ни один уважающий себя гей к вашим уродцам с капустной грядки не подойдет на пушечный выстрел. Тут все и полетело в тартарары. Я бросался словами, она – чем под руку попадется, уродцы с капустной грядки раз в кои-то веки отложили свои игровые приставки и прибежали посмотреть, из-за чего сыр-бор, она их пыталась выставить из комнаты – боялась, наверное, что я прямо здесь на них наброшусь, – они развопились… И отец сказал, что лучше мне уйти из дома, “на время”, так он выразился, но мы оба знали, что это на самом деле значит. Он меня отвез на вокзал, дал мне сто фунтов. На Рождество. – Джастин расправил пищевую пленку, постелил на траву, а сверху положил бутерброд.
– И что ты делал? – робко спросила я.
– На Рождество? Сидел безвылазно у себя в квартире. Сто фунтов потратил на бутылку виски. Жалел себя. – Он криво улыбнулся. – Да, зря я вам не сказал, что я в городе. Но… наверное, гордость не позволила. Никогда в жизни меня так не унижали. Знаю, ни один из вас не спросил бы, но вы наверняка про себя задавались вопросами, слишком уж вы все проницательные, себе же во вред. Кто-нибудь из вас точно бы догадался.
Он сидел на траве поджав колени, ноги вместе, и брюки у него задрались; носки серые, застиранные чуть ли не до дыр, а лодыжки тонкие, мальчишеские. Я протянула руку, взяла его за щиколотку. Она была теплая, крепкая и такая худенькая, что пальцы мои почти сомкнулись на ней.
– Нет, все хорошо, – сказал Джастин, и когда я подняла взгляд, он улыбался, на сей раз по-настоящему. – Все хорошо, честное слово. Поначалу горевал, чувствовал себя сиротой неприкаянным… если бы ты знала, что за мелодрама у меня в голове разыгрывалась… Но я об этом и думать забыл, с тех пор как появился дом. Не знаю даже, почему заговорил об этом.
– Это все из-за меня, – сказала я. – Прости.
– Ничего. – Кончиками пальцев он ласково коснулся моей руки. – Если ты правда хочешь связаться с родителями, то… не мое это дело, так? Я вот к чему: все мы неспроста решили забыть о прошлом. И не я один. Раф… ну, ты слышала, как он с отцом разговаривает.
Я кивнула:
– Папаша у него урод.
– Рафу, сколько я его знаю, поют по телефону одну и ту же песню: ты жалкий, никчемный, перед друзьями меня позоришь! Сдается мне, его с детства шпыняли. Отец его невзлюбил чуть ли не с рождения – знаешь, так бывает иногда. Он мечтал, что у него родится здоровый олух, будет в регби играть, лапать секретаршу, блевать возле ночных клубов, – а родился Раф. Вот он и отравил Рафу жизнь. Ты его не видела на первом курсе: тощий, ершистый, обидчивый донельзя; слово ему скажешь – башку снесет! Мне он даже поначалу не очень-то нравился. Терпел его из любви к Дэниэлу и Эбби, а они говорили, он парень что надо.
– Он и сейчас тощий, – заметила я. – И ершистый. Если он не в духе, лучше держаться подальше.
Джастин покачал головой.
– Да нет, сейчас он в миллион раз спокойней, чем был. А все потому, что о своей жуткой семейке больше не думает, а если и думает, то реже. А Дэниэл… он при тебе вспоминал хоть раз детство?
Я покачала головой.
– И при мне тоже нет. Знаю, что родители у него умерли, но не знаю, когда, от чего и что с ним было потом – где он жил, с кем и все такое. Мы с Эбби как-то вечером напились до чертиков и стали придумывать, какое у него могло быть детство: Дэниэл – маугли-хомячий выкормыш или рос в стамбульском борделе, а может, родители его – цэрэушники и попали в лапы КГБ, а Дэниэл спрятался в стиральной машине и спасся… Смех смехом, но ведь не могло его детство быть счастливым, раз это тайна за семью печатями, верно? Ты тоже тот еще конспиратор… – Джастин стрельнул на меня глазами. – Но я хотя бы знаю, что ты болела ветрянкой, училась ездить верхом. А про Дэниэла ничего такого не знаю. Ничего.
Только бы не пришлось показывать искусство верховой езды!
– И наконец, Эбби, – продолжал Джастин. – Эбби тебе рассказывала когда-нибудь про мать?
– Урывками, – ответила я. – В общих чертах.
– На самом деле все еще хуже. Я ее мать видел – курсе на третьем, тебя еще не было. Сидели мы как-то вечером у Эбби, и тут пришла ее мать, стала в дверь ломиться. Она была… В общем, страсть божья! Одета, как… не знаю, то ли она и впрямь проститутка, то ли… Явно под кайфом, и все орала на Эбби, но я мало что разобрал. Эбби ей что-то сунула в руку – наверняка деньги, а ты знаешь, ей вечно самой не хватает, – и выставила за дверь. Она бледная была как мертвец, наша Эбби, я думал, в обморок хлопнется. – Джастин глянул на меня с тревогой, сдвинул на нос очки. – Не говори ей, что я тебе рассказал.
– Конечно.
– Эбби с тех пор об этом ни слова, вряд ли ей захочется вспоминать. Вот что я сказать хотел. Я уверен, ты тоже неспроста согласилась о прошлом не говорить. Может, теперь все по-другому, не знаю, но… помни, тебе надо беречься, пока. Просто подумай, прежде чем сделать непоправимое. И если все-таки решишь связаться с родителями, ребятам лучше не говори. Им… им будет больно.
Я посмотрела на него вопросительно:
– Ты так думаешь?
– Ну конечно. Мы… – Он все возился с пищевой пленкой, на щеках проступил легкий румянец. – Знаешь ведь, мы тебя любим. Мы теперь твоя семья. Все мы друг другу семья – это, наверное, неправильно, но ты понимаешь…
Я наклонилась, поцеловала его в щеку.
– Конечно, – сказала я. – Прекрасно понимаю.
У Джастина пискнул телефон.
– Наверное, Раф. – Он выудил телефон из кармана. – Ну да, спрашивает, где мы.
Близоруко щурясь, он стал набирать Рафу ответ, а свободную руку положил мне на плечо.
– Просто подумай хорошо, – сказал он. – И поешь наконец.
– Вижу, ты играла в “угадай, кто папаша”, – сказал в тот вечер Фрэнк. Он что-то жевал – наверное, бургер, слышно было, как шуршит обертка. – Минус Джастин, сразу по нескольким причинам. Делаем ставки: Малыш Дэнни или Красавчик Раф?
– Или ни тот ни другой, – ответила я.
До укрытия мне оставалось полпути – Фрэнку я позвонила, как только вышла за калитку, не в силах ждать и нескольких минут, хотелось поскорей услышать, есть ли у него что-нибудь новенькое про Лекси.
– Убийца ее знал, но неизвестно, насколько близко. И я не это хотела выяснить. Меня интересовало, почему прошлое у них под запретом, что они скрывают.
– А насобирала слезливых историй, на целый роман хватит. Наверняка с их прошлым что-то нечисто, но мы и так знали, что они странная компания. Это не новость.
– Хм… – День не пропал зря, только я еще не придумала, как применить новые знания. – Буду искать дальше.
– Не задался денек, как ни посмотри, – сказал Фрэнк с набитым ртом. – Я пытался про нашу девочку узнать – и ничего. Ты, наверное, обратила внимание, что в ее истории имеется пробел в полтора года. С конца 2000-го она уже не Мэй-Рут, но всплывает как Лекси только в начале 2002-го. Вот стараюсь проследить, где и кем она была в промежутке. Вряд ли она вернулась домой, где бы ни был ее дом, но исключить такую возможность нельзя, однако даже если не возвращалась, где-нибудь да засветилась.
– Я бы начала с Европы, – сказала я. – После одиннадцатого сентября 2001-го правила безопасности в аэропортах ужесточились, она бы не улетела из Штатов в Ирландию с фальшивым паспортом. Атлантику она пересекла до этого.
– Да, только не знаю, какое имя искать. Нигде нет упоминания о том, чтобы Мэй-Рут Тибодо подавала заявление на паспорт. Думаю, она снова стала жить под своим именем или взяла себе в Нью-Йорке новое, с новым паспортом вылетела из Джей-Эф-Кей, а потом опять сменила имя…
“Джей-Эф-Кей”… Фрэнк все говорил, а я замерла посреди тропы, будто ходить разучилась, в голове пронеслась огненной вспышкой загадочная страница Лексиного дневника. “ШДГ 59…” В аэропорту Шарль де Голль я приземлялась больше десятка раз, когда навещала в каникулы французскую родню, а пятьдесят девять фунтов – вполне подходящая цена для билета в один конец. “АМС”: не Абигаль Мэри Стоун, а Амстердам, Схипхол. “ЛХР”: Лондон, Хитроу. Остальное я не помнила, но наверняка это тоже коды аэропортов. Лекси сравнивала цены на билеты.
Если бы она решилась на аборт, то полетела бы в Англию, а не в Амстердам или Париж. И цена на билет была бы туда и обратно, а не в один конец. Она снова замышляла побег – стояла на краю своей судьбы, готовясь окунуться в безбрежный океан новой жизни.
Почему?
В последние недели ее жизни случились три важные перемены. Она узнала, что беременна, объявился Н, и, наконец, она задумалась о побеге. В совпадения я не верю. Неважно, в каком порядке произошли события, но одно повлекло за собой другие. Закономерность явно прослеживается, мучительно близко – мелькнет и вновь исчезнет, не успеваешь нащупать.