Сходство
Часть 21 из 80 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Рассказали, – кивнул Дэниэл, – но это вовсе не обязательно, правда. Может, у тебя были причины им так сказать.
Я непонимающе вытаращила глаза:
– Например?
– Понятия не имею. – Дэниэл бережно поставил обратно на плиту кофейник. – Впрочем, если ты что-то помнишь и сомневаешься, говорить ли полиции, мы тебя поддержим; можешь поделиться со мной или с Эбби. Согласна?
Дэниэл потягивал кофе, закинув ногу на ногу, и спокойно наблюдал за мной. До меня понемногу доходило, что имел в виду Фрэнк, сказав, что от этих четверых ничего не добьешься. По лицу Дэниэла не угадаешь, откуда он пришел – то ли с репетиции церковного хора, то ли только что зарубил топором десяток сирот.
– Ну да, еще бы, – подтвердила я. – Но последнее, что я помню, это как вернулась во вторник вечером из колледжа, а потом – как наблевала в больнице в утку, но полиции я это все уже рассказывала.
– Хм… – протянул Дэниэл. И сдвинул пепельницу на другой край стола, ближе ко мне. – Странная штука память. Вот что я хотел спросить: если бы тебе…
Тут по лестнице спустилась, напевая, Эбби, и Дэниэл, мотнув головой, встал и принялся ощупывать карманы.
Я помахала с крыльца, машина Дэниэла, описав плавную дугу, выехала со двора и скрылась за цветущими вишнями. Выждав немного, я закрыла дверь и замерла посреди прихожей, вслушиваясь в тишину пустого дома. Дом будто вздыхал – тихий шорох, точно пересыпают песок – и ждал, что я буду делать.
Я села на нижнюю ступеньку. Ковер с лестницы убрали, но ничем не заменили, через все ступеньки тянулась широкая некрашеная полоса, пыльная, истертая за десятки лет. Я оперлась о стойку перил, нашла удобную позу и задумалась о дневнике.
Если бы Лекси его оставила в спальне, криминалисты нашли бы. Значит, он может быть где угодно – в любой из комнат, в саду; что же в нем было такого, что она скрывала даже от самых близких друзей? Я будто вновь очутилась в дежурке, услыхала голос Фрэнка: Друзей берегла, а тайны свои – тем более.
Другая версия: Лекси носила дневник с собой, перед тем как уйти, положила в карман, и преступник его унес. Это бы объясняло, почему он не пожалел времени и рискнул за ней погнаться (втащил ее под крышу, ощупывал в темноте безжизненное тело, обшаривал карманы, влажные от дождя и крови), – ему был нужен дневник.
Это было бы вполне в духе Лекси – тайны свои берегла, – но, значит, дневник небольшой, умещается в кармане, а Лекси перекладывала его всякий раз, когда переодевалась. Проще и надежней было бы устроить тайник. Там, где ему и дождь не страшен, и никто на него не наткнется; там, где можно уединиться, даже живя бок о бок с четверкой друзей; там, куда можно зайти когда угодно, не привлекая внимания, только не у себя в комнате.
На первом этаже был туалет, на втором – ванная. Я начала с туалета, но он был не больше стенного шкафа – негде спрятать дневник, разве что в бачке, но и в бачке, и за ним пусто. Ванная комната оказалась просторной, на стенах плитка тридцатых годов с черно-белым орнаментом, щербатая ванна, окна без матового покрытия, с потрепанными тюлевыми занавесками. Дверь запиралась на задвижку.
Здесь за бачком тоже ничего. Я села на пол, вынула деревянную панель рядом с ванной. Панель без труда поддалась, скрипнула, но струя воды или шум сливного бачка заглушили бы любой шум. Под ней оказалась паутина, мышиный помет, пыль со следами пальцев, а в углу – красная книжица.
Я задыхалась, как после бега. Дурной знак: в распоряжении у меня весь дом, а я с ходу набрела на тайник Лекси, будто других мест нет. Дом точно сделался тесен, казалось, он наблюдает за мной, смотрит через плечо.
Я поднялась к себе – к Лекси – за перчатками и пилкой для ногтей. И, сев на пол в ванной, вытащила записную книжку – осторожно, за краешки. И принялась пилкой листать страницы. Рано или поздно криминалисты займутся отпечатками пальцев.
Я надеялась, что в дневнике она изливает душу, да как бы не так! Всего лишь записная книжка в красной обложке из кожзаменителя, по странице на каждый день. На первых страницах – напоминания, округлым стремительным почерком: Салат, бри, чеснок, соль; 11 – пара, ауд. 3017; счет за эл.; попросить у Д. Овид.?? Будничные безобидные записи – и от них мороз по коже. За годы работы следователем привыкаешь вторгаться в чужую жизнь всеми возможными способами: я сплю в Лексиной постели, ношу ее одежду, но это… это осколки ее будней, это не для посторонних глаз, не для меня.
В последних числах марта кое-что изменилось. Ни списков покупок, ни расписания семинаров – пустые страницы. Всего три записи угловатым, торопливым почерком. Тридцать первого марта: 10.30 Н. Пятого апреля: 11.30 Н. И одиннадцатого, за два дня до смерти: 11 Н.
Никакого Н в январе-феврале, ни слова до тридцать первого марта. Список контактов Лекси не очень длинный, и в нем, кажется, ни одного имени на Н. Прозвище? Место? Кафе? Кто-то из ее прошлого, как предполагал Фрэнк, – вынырнул из ниоткуда и заслонил весь остальной мир?
Две последние апрельские странички исписаны буквами и цифрами, всё тем же изломанным почерком. АМС 79, ЛХР 34, ЭДИ 49, ШДГ 59, АЛК 104. Счет в какой-нибудь игре? Суммы, которые она давала или брала в долг? Допустим, АМС – инициалы Эбби, Абигаль Мэри Стоун, но остальные никому из списка контактов не подходят. Я долго их разглядывала – нет, ничего не напоминают, разве что номера старинных автомобилей, но с чего бы Лекси запоминать номера машин, а если она этим занималась, почему это государственная тайна?
Никто ни словом не упомянул о том, что в последние недели она была напряжена или вела себя странно. Ничего особенного, говорили Фрэнку и Сэму все до одного свидетели, она была в отличном настроении, как всегда. В последнем видео, за три дня до смерти, она спускается по стремянке с чердака – в красной косынке, с ног до головы в серой пыли, чихает, смеется и в одной руке что-то держит: Ну ты посмотри, Раф, полюбуйся! Это (оглушительный чих) театральный бинокль, наверное, перламутровый, – правда, прелесть? Что бы с ней ни творилось, она хорошо это скрывала, слишком хорошо.
Остальные страницы пусты, кроме двадцать второго августа: Папин д. р.
Выходит, она не подменыш и не коллективная галлюцинация. Где-то у нее есть отец, и она не хотела забыть про его день рождения. Хоть одна тоненькая ниточка да связывала ее с прошлым.
Я вновь перелистала страницы, на этот раз медленнее – не пропустила ли чего? Ближе к началу несколько дат были обведены в кружок: второе января, двадцать девятое января, двадцать пятое февраля. На первой странице – маленький календарь на декабрь 2004-го, и, разумеется, шестое число отмечено кружком.
Двадцать семь дней. Организм у Лекси работал как часы, и она отмечала начало каждого цикла. На исходе марта – двадцать четвертое не обведено в кружок – она наверняка заподозрила, что беременна. Где-нибудь (не дома, а в колледже или в кафе, где никого не удивит упаковка в мусорном ведре) она сделала тест, и жизнь ее перевернулась. Дневник пришлось засекретить, появился Н, а все остальное отодвинулось на задний план.
Н. Акушер? Клиника? Отец ребенка?
– Что ты затевала, детка? – сказала я тихо, в пустоту.
Мне почудился шепот за спиной, я дернулась, но это был лишь ветерок, тронувший тюлевые занавески.
Я хотела взять дневник к себе в комнату, но в конце концов передумала – видно, неспроста Лекси его прятала в ванной, тайник оказался надежным. Все важное я переписала к себе в блокнот, а дневник сунула обратно в нишу, вернула на место дощечку. Прошлась по дому – запоминала, где что находится, и между делом все обыскала, бегло, на скорую руку. Фрэнк наверняка ждет, что я сделаю за день хоть что-то полезное, а про дневник лучше ему пока не рассказывать.
Начала я с первого этажа, затем поднялась наверх. Если найду что-то стоящее, предстоит серьезный спор, что допустимо в суде, а что нет. Я здесь живу, значит, в общих комнатах мне все можно, а вот комнаты ребят под запретом, тем более что в дом я проникла обманом; как раз такие дела приносят адвокатам новые “порше”. Впрочем, если точно знаешь, что искать, почти наверняка найдется законный способ это заполучить.
Дом был слегка растрепанный, будто из сказки, – я все время боялась свалиться с какой-нибудь тайной лестницы или очутиться в совершенно новом коридоре, что открывается раз в две недели. Времени я не теряла – не могла заставить себя передохнуть; казалось, где-то на чердаке тикают огромные старинные часы, отбирают у меня секунду за секундой.
На первом этаже гостиная, кухня, уборная и комната Рафа. У Рафа царил беспорядок – картонные коробки с одеждой, липкие бокалы, всюду клочки бумаги, будто снежинки, – но беспорядок продуманный, Раф явно знал, где что лежит, пусть с виду этого и не скажешь. Одна стена изрисована углем – смелые, мастерские эскизы настенной росписи: бук, ирландский сеттер, человек в цилиндре. На каминной полке – эврика! – Голова: фарфоровый бюст для френолога, надменно смотрит из-под Лексиной красной косынки. Чем дальше, тем больше мне нравился Раф.
На втором этаже комната Эбби, ванная, а чуть дальше – комната Джастина и еще одна, нежилая, – то ли у ребят руки не дошли освободить ее от хлама, то ли Рафу нравилось внизу одному. Я начала с нежилой комнаты. При мысли о том, чтобы зайти к Эбби или Джастину, меня подташнивало от страха.
Дядюшка Саймон, как видно, никогда ничего не выбрасывал. Комната была будто шизофреническая кладовка из глубин сознания: три дырявых медных чайника, заплесневелый цилиндр, сломанная игрушечная лошадка с угрюмым оскалом, половина аккордеона. Я не знаток антиквариата, но, судя по всему, ценностей тут не водилось, тем более таких, из-за которых стоит убивать. В основном рухлядь, что выкидывают за ворота в надежде, что придут пьяные студенты, заберут.
Эбби и Джастин были оба чистоплотны, но каждый на свой манер. Эбби любила безделушки – крохотная алебастровая вазочка с букетиком фиалок, хрустальный подсвечник, жестянка из-под конфет с губастой египтяночкой на крышке, все вычищено до блеска, – и обожала яркие краски; занавески у нее были сшиты из лоскутков – алая парча, хлопок с узором из колокольчиков, тонкое кружево, – и дырки на линялых обоях тоже заклеены лоскутками. Уютно, своеобразно и сказочно, будто в норке у какого-нибудь лесного существа из детских книжек, что носит чепец с оборками и печет пироги с повидлом.
Джастин, как ни странно, оказался минималистом. Возле ночного столика у него лежали книги, ксерокопии и рукописи, на двери он развесил фотографии всей компании – аккуратно, по хронологии, – а в целом все было чисто, строго, по-деловому: белые простыни, белые занавески, темная деревянная мебель, отполированная до блеска, в комоде рядком лежат носки, на нижней полке шкафа – начищенные туфли. В комнате витал еле уловимый аромат, хвойный, мужественный.
Ни в одной из спален ничего подозрительного я не заметила, но во всех трех было что-то общее, тревожащее. Я не сразу сообразила, в чем дело. Стоя на четвереньках, я по-воровски заглядывала под кровать Джастина (пусто, даже пыли нет), и тут до меня дошло: во всех комнатах обосновались надолго. Мне никогда не приходилось жить там, где можно рисовать на обоях или что-то наклеить на стены, – мои тетя с дядей, возможно, не возражали бы, но их дом из тех, где ходишь на цыпочках и подобные мысли не закрадываются, а все, у кого я снимала жилье, вели себя так, будто сдают шедевр Фрэнка Ллойда Райта[13]; нынешнего хозяина я несколько месяцев убеждала, что квартира не упадет в цене, если стены перекрасить из тошнотворного бананово-желтого в белый, а психоделический коврик отправить в сарай. Я всегда легко с этим мирилась, но здесь, среди этого разгула домовитости, – я бы тоже не против расписать стены, Сэм здорово рисует – мне вдруг подумалось: все-таки это дикость – жить на птичьих правах у чужих и на все спрашивать разрешения, как маленькая.
Верхний этаж – моя спальня, спальня Дэниэла и еще две нежилые комнаты. В той, что рядом со спальней Дэниэла, свалена, как после землетрясения, старая мебель: серо-бурые стулья-недомерки, на которых явно никто никогда не сидел, шкаф-витрина, будто заблеванный рококо-завитушками, и много чего еще. Кое-что отсюда явно вынесли после переезда, чтобы обставить другие комнаты, об этом говорили пустые места, прорехи в пыли. То, что осталось, было затянуто толстым, липким слоем пыли. В комнате рядом с моей тоже лишь всякая рухлядь (треснувшая каменная грелка, зеленые резиновые сапоги в корке грязи, изъеденная мышами тканая подушка с цветами и оленями) да шаткие груды картонных коробок и старых кожаных чемоданов. Не так давно кто-то начал все это разбирать – на пыльных крышках чемоданов пестрели отпечатки, один даже оттерли почти дочиста, кое-где виднелись таинственные контуры унесенных вещей. На пыльных половицах темнели следы обуви.
Если нужно что-то спрятать – орудие убийства, улику, предмет антиквариата, – лучше места не придумаешь. Я заглянула во все чемоданы, которые кто-то до меня открывал, стараясь на всякий случай не смазать отпечатки пальцев, но они оказались доверху набиты листами бумаги с чернильными каракулями. Видимо, кто-то – наверное, дядя Саймон – пытался увековечить историю семьи Марч, с незапамятных времен. Род Марчей оказался древним – первое упоминание датировалось 1734 годом, – однако ничем интересным они не занимались, только женились, покупали иногда лошадей да потихоньку проедали состояние.
Комната Дэниэла оказалась заперта. У Фрэнка я научилась многому, в том числе вскрывать замки, и этот на вид казался простым, но из-за дневника я уже была на взводе, а наткнувшись на запертую дверь, еще больше разнервничалась. Ведь неоткуда знать, всегда ли Дэниэл запирает комнату или сделал это из-за меня. Не иначе как засаду мне устроил – натянул волосок на дверной косяк или поставил под дверь стакан воды, – и стоит мне зайти, сразу себя выдам.
Комнату Лекси я оставила напоследок – ее уже обыскали, но хорошо бы еще раз пройтись самой. Лекси ничего не хранила, это вам не дядюшка Саймон. Порядок в комнате далеко не образцовый – книги на полках не стоят рядком, а валяются, в шкафу груды одежды, под кроватью три пачки из-под сигарет, надкусанный шоколадный батончик и скомканная страница с заметками о “Городке” Шарлотты Бронте, – но и захламленной комнату не назовешь, слишком мало там вещей. Ни безделушек, ни старых билетов, ни открыток, ни засушенных цветов, ни фотографий; на память она хранила только видео с телефона. Я пролистала все книги, вывернула все карманы, но ничего нового не узнала.
Впрочем, дух постоянства чувствовался и здесь. Лекси экспериментировала с красками на стене у кровати: охра, цвет увядшей розы, бирюзовый. И снова меня кольнула зависть. “Черт бы тебя подрал! – мысленно сказала я Лекси. – Может, ты здесь и дольше жила, зато я не просто живу, мне за это еще и платят!”
Я уселась на пол, достала из чемодана мобильник и позвонила Фрэнку.
– Привет, крошка, – ответил он после второго сигнала. – Ну как, уже засыпалась?
Он был явно в отличном настроении.
– Ага, – отозвалась я. – Ты уж прости. Приезжай, забери меня отсюда.
Фрэнк засмеялся.
– Как движется?
Я включила громкую связь, положила мобильник рядом с собой на пол, а перчатки и блокнот спрятала в чемодан.
– По-моему, неплохо. Кажется, никто ничего не заподозрил.
– А с чего бы им? Нормальному человеку и в голову не придет такой бред. Есть что-нибудь для меня?
– Они все в колледже, и я прошлась по дому. Ни окровавленного ножа, ни одежды со следами крови, ни Ренуара, ни письменных признаний. Даже порножурналов или заначек дури и тех не нашла. Не студенты, а сущие ангелы.
Повязки мои были в пакетиках с номерами, каждая светлее предыдущей – на случай, если вдруг кто-то с больной фантазией заглянет в мусорное ведро, в нашем деле нужно быть готовым к любым странностям. Я достала повязку номер два, распаковала. Вот, должно быть, веселился тот, кто их раскрашивал.
– Нашелся тот самый дневник? – поинтересовался Фрэнк. – Знаменитый дневник, о котором Дэниэл тебе сказал, а нам нет?
Я прислонилась спиной к книжной полке, задрала свитер, сняла старую повязку.
– Если он здесь, в доме, – ответила я, – кто-то его хорошо спрятал.
Фрэнк что-то промычал.
– Или ты была права и преступник его забрал после убийства. Так или иначе, важно, что Дэниэл и компания насчет него соврали. Кто-нибудь вел себя подозрительно?
– Нет. Поначалу им было рядом со мной неловко, но этого следовало ожидать. Главное, что бросается в глаза, – они рады, что Лекси вернулась.
– Я так и понял, когда прослушивал. А, кстати, чуть не забыл. Что было вечером, когда ты ушла к себе? Я слышал, как ты с кем-то разговаривала, но слов не разобрал.
В голосе его мелькнула новая нотка, нехорошая. Я бросила приглаживать краешки свежей повязки.
– Ничего. Все желали спокойной ночи.
– Как мило, – сказал Фрэнк. – В духе Уолтонов[14]. Жаль, я пропустил! Где был твой микрофон?
– В сумочке. Спать с ним не могу, батарейки в бок врезаются.
– Ну так спи на спине. Дверь у тебя не запирается.
– Я ее стулом приперла.
– Прекрасно! Лучшей защиты тебе и не требуется! Господи, Кэсси! – Я представила, как он расхаживает взад-вперед по комнате, схватившись за голову.
– Ну а что тут такого, Фрэнк? В прошлый раз я микрофон включала, только если занималась чем-то интересным. А если я разговариваю во сне, неужто это важно для следствия?
– В прошлый раз ты не жила под одной крышей с подозреваемыми. Эта четверка у нас не во главе списка, но мы их пока не исключаем. Микрофон можно снимать только в душе. Напомнить тебе прошлый раз? Если бы “жучок” у тебя в сумке лежал, мы бы не услышали и тебя бы уже на свете не было. Кровью бы истекла еще до нашего приезда.
– Да-да-да, – согласилась я. – Все поняла.
– Поняла? Снимать нельзя. Это не шутки.
– Поняла.
Я непонимающе вытаращила глаза:
– Например?
– Понятия не имею. – Дэниэл бережно поставил обратно на плиту кофейник. – Впрочем, если ты что-то помнишь и сомневаешься, говорить ли полиции, мы тебя поддержим; можешь поделиться со мной или с Эбби. Согласна?
Дэниэл потягивал кофе, закинув ногу на ногу, и спокойно наблюдал за мной. До меня понемногу доходило, что имел в виду Фрэнк, сказав, что от этих четверых ничего не добьешься. По лицу Дэниэла не угадаешь, откуда он пришел – то ли с репетиции церковного хора, то ли только что зарубил топором десяток сирот.
– Ну да, еще бы, – подтвердила я. – Но последнее, что я помню, это как вернулась во вторник вечером из колледжа, а потом – как наблевала в больнице в утку, но полиции я это все уже рассказывала.
– Хм… – протянул Дэниэл. И сдвинул пепельницу на другой край стола, ближе ко мне. – Странная штука память. Вот что я хотел спросить: если бы тебе…
Тут по лестнице спустилась, напевая, Эбби, и Дэниэл, мотнув головой, встал и принялся ощупывать карманы.
Я помахала с крыльца, машина Дэниэла, описав плавную дугу, выехала со двора и скрылась за цветущими вишнями. Выждав немного, я закрыла дверь и замерла посреди прихожей, вслушиваясь в тишину пустого дома. Дом будто вздыхал – тихий шорох, точно пересыпают песок – и ждал, что я буду делать.
Я села на нижнюю ступеньку. Ковер с лестницы убрали, но ничем не заменили, через все ступеньки тянулась широкая некрашеная полоса, пыльная, истертая за десятки лет. Я оперлась о стойку перил, нашла удобную позу и задумалась о дневнике.
Если бы Лекси его оставила в спальне, криминалисты нашли бы. Значит, он может быть где угодно – в любой из комнат, в саду; что же в нем было такого, что она скрывала даже от самых близких друзей? Я будто вновь очутилась в дежурке, услыхала голос Фрэнка: Друзей берегла, а тайны свои – тем более.
Другая версия: Лекси носила дневник с собой, перед тем как уйти, положила в карман, и преступник его унес. Это бы объясняло, почему он не пожалел времени и рискнул за ней погнаться (втащил ее под крышу, ощупывал в темноте безжизненное тело, обшаривал карманы, влажные от дождя и крови), – ему был нужен дневник.
Это было бы вполне в духе Лекси – тайны свои берегла, – но, значит, дневник небольшой, умещается в кармане, а Лекси перекладывала его всякий раз, когда переодевалась. Проще и надежней было бы устроить тайник. Там, где ему и дождь не страшен, и никто на него не наткнется; там, где можно уединиться, даже живя бок о бок с четверкой друзей; там, куда можно зайти когда угодно, не привлекая внимания, только не у себя в комнате.
На первом этаже был туалет, на втором – ванная. Я начала с туалета, но он был не больше стенного шкафа – негде спрятать дневник, разве что в бачке, но и в бачке, и за ним пусто. Ванная комната оказалась просторной, на стенах плитка тридцатых годов с черно-белым орнаментом, щербатая ванна, окна без матового покрытия, с потрепанными тюлевыми занавесками. Дверь запиралась на задвижку.
Здесь за бачком тоже ничего. Я села на пол, вынула деревянную панель рядом с ванной. Панель без труда поддалась, скрипнула, но струя воды или шум сливного бачка заглушили бы любой шум. Под ней оказалась паутина, мышиный помет, пыль со следами пальцев, а в углу – красная книжица.
Я задыхалась, как после бега. Дурной знак: в распоряжении у меня весь дом, а я с ходу набрела на тайник Лекси, будто других мест нет. Дом точно сделался тесен, казалось, он наблюдает за мной, смотрит через плечо.
Я поднялась к себе – к Лекси – за перчатками и пилкой для ногтей. И, сев на пол в ванной, вытащила записную книжку – осторожно, за краешки. И принялась пилкой листать страницы. Рано или поздно криминалисты займутся отпечатками пальцев.
Я надеялась, что в дневнике она изливает душу, да как бы не так! Всего лишь записная книжка в красной обложке из кожзаменителя, по странице на каждый день. На первых страницах – напоминания, округлым стремительным почерком: Салат, бри, чеснок, соль; 11 – пара, ауд. 3017; счет за эл.; попросить у Д. Овид.?? Будничные безобидные записи – и от них мороз по коже. За годы работы следователем привыкаешь вторгаться в чужую жизнь всеми возможными способами: я сплю в Лексиной постели, ношу ее одежду, но это… это осколки ее будней, это не для посторонних глаз, не для меня.
В последних числах марта кое-что изменилось. Ни списков покупок, ни расписания семинаров – пустые страницы. Всего три записи угловатым, торопливым почерком. Тридцать первого марта: 10.30 Н. Пятого апреля: 11.30 Н. И одиннадцатого, за два дня до смерти: 11 Н.
Никакого Н в январе-феврале, ни слова до тридцать первого марта. Список контактов Лекси не очень длинный, и в нем, кажется, ни одного имени на Н. Прозвище? Место? Кафе? Кто-то из ее прошлого, как предполагал Фрэнк, – вынырнул из ниоткуда и заслонил весь остальной мир?
Две последние апрельские странички исписаны буквами и цифрами, всё тем же изломанным почерком. АМС 79, ЛХР 34, ЭДИ 49, ШДГ 59, АЛК 104. Счет в какой-нибудь игре? Суммы, которые она давала или брала в долг? Допустим, АМС – инициалы Эбби, Абигаль Мэри Стоун, но остальные никому из списка контактов не подходят. Я долго их разглядывала – нет, ничего не напоминают, разве что номера старинных автомобилей, но с чего бы Лекси запоминать номера машин, а если она этим занималась, почему это государственная тайна?
Никто ни словом не упомянул о том, что в последние недели она была напряжена или вела себя странно. Ничего особенного, говорили Фрэнку и Сэму все до одного свидетели, она была в отличном настроении, как всегда. В последнем видео, за три дня до смерти, она спускается по стремянке с чердака – в красной косынке, с ног до головы в серой пыли, чихает, смеется и в одной руке что-то держит: Ну ты посмотри, Раф, полюбуйся! Это (оглушительный чих) театральный бинокль, наверное, перламутровый, – правда, прелесть? Что бы с ней ни творилось, она хорошо это скрывала, слишком хорошо.
Остальные страницы пусты, кроме двадцать второго августа: Папин д. р.
Выходит, она не подменыш и не коллективная галлюцинация. Где-то у нее есть отец, и она не хотела забыть про его день рождения. Хоть одна тоненькая ниточка да связывала ее с прошлым.
Я вновь перелистала страницы, на этот раз медленнее – не пропустила ли чего? Ближе к началу несколько дат были обведены в кружок: второе января, двадцать девятое января, двадцать пятое февраля. На первой странице – маленький календарь на декабрь 2004-го, и, разумеется, шестое число отмечено кружком.
Двадцать семь дней. Организм у Лекси работал как часы, и она отмечала начало каждого цикла. На исходе марта – двадцать четвертое не обведено в кружок – она наверняка заподозрила, что беременна. Где-нибудь (не дома, а в колледже или в кафе, где никого не удивит упаковка в мусорном ведре) она сделала тест, и жизнь ее перевернулась. Дневник пришлось засекретить, появился Н, а все остальное отодвинулось на задний план.
Н. Акушер? Клиника? Отец ребенка?
– Что ты затевала, детка? – сказала я тихо, в пустоту.
Мне почудился шепот за спиной, я дернулась, но это был лишь ветерок, тронувший тюлевые занавески.
Я хотела взять дневник к себе в комнату, но в конце концов передумала – видно, неспроста Лекси его прятала в ванной, тайник оказался надежным. Все важное я переписала к себе в блокнот, а дневник сунула обратно в нишу, вернула на место дощечку. Прошлась по дому – запоминала, где что находится, и между делом все обыскала, бегло, на скорую руку. Фрэнк наверняка ждет, что я сделаю за день хоть что-то полезное, а про дневник лучше ему пока не рассказывать.
Начала я с первого этажа, затем поднялась наверх. Если найду что-то стоящее, предстоит серьезный спор, что допустимо в суде, а что нет. Я здесь живу, значит, в общих комнатах мне все можно, а вот комнаты ребят под запретом, тем более что в дом я проникла обманом; как раз такие дела приносят адвокатам новые “порше”. Впрочем, если точно знаешь, что искать, почти наверняка найдется законный способ это заполучить.
Дом был слегка растрепанный, будто из сказки, – я все время боялась свалиться с какой-нибудь тайной лестницы или очутиться в совершенно новом коридоре, что открывается раз в две недели. Времени я не теряла – не могла заставить себя передохнуть; казалось, где-то на чердаке тикают огромные старинные часы, отбирают у меня секунду за секундой.
На первом этаже гостиная, кухня, уборная и комната Рафа. У Рафа царил беспорядок – картонные коробки с одеждой, липкие бокалы, всюду клочки бумаги, будто снежинки, – но беспорядок продуманный, Раф явно знал, где что лежит, пусть с виду этого и не скажешь. Одна стена изрисована углем – смелые, мастерские эскизы настенной росписи: бук, ирландский сеттер, человек в цилиндре. На каминной полке – эврика! – Голова: фарфоровый бюст для френолога, надменно смотрит из-под Лексиной красной косынки. Чем дальше, тем больше мне нравился Раф.
На втором этаже комната Эбби, ванная, а чуть дальше – комната Джастина и еще одна, нежилая, – то ли у ребят руки не дошли освободить ее от хлама, то ли Рафу нравилось внизу одному. Я начала с нежилой комнаты. При мысли о том, чтобы зайти к Эбби или Джастину, меня подташнивало от страха.
Дядюшка Саймон, как видно, никогда ничего не выбрасывал. Комната была будто шизофреническая кладовка из глубин сознания: три дырявых медных чайника, заплесневелый цилиндр, сломанная игрушечная лошадка с угрюмым оскалом, половина аккордеона. Я не знаток антиквариата, но, судя по всему, ценностей тут не водилось, тем более таких, из-за которых стоит убивать. В основном рухлядь, что выкидывают за ворота в надежде, что придут пьяные студенты, заберут.
Эбби и Джастин были оба чистоплотны, но каждый на свой манер. Эбби любила безделушки – крохотная алебастровая вазочка с букетиком фиалок, хрустальный подсвечник, жестянка из-под конфет с губастой египтяночкой на крышке, все вычищено до блеска, – и обожала яркие краски; занавески у нее были сшиты из лоскутков – алая парча, хлопок с узором из колокольчиков, тонкое кружево, – и дырки на линялых обоях тоже заклеены лоскутками. Уютно, своеобразно и сказочно, будто в норке у какого-нибудь лесного существа из детских книжек, что носит чепец с оборками и печет пироги с повидлом.
Джастин, как ни странно, оказался минималистом. Возле ночного столика у него лежали книги, ксерокопии и рукописи, на двери он развесил фотографии всей компании – аккуратно, по хронологии, – а в целом все было чисто, строго, по-деловому: белые простыни, белые занавески, темная деревянная мебель, отполированная до блеска, в комоде рядком лежат носки, на нижней полке шкафа – начищенные туфли. В комнате витал еле уловимый аромат, хвойный, мужественный.
Ни в одной из спален ничего подозрительного я не заметила, но во всех трех было что-то общее, тревожащее. Я не сразу сообразила, в чем дело. Стоя на четвереньках, я по-воровски заглядывала под кровать Джастина (пусто, даже пыли нет), и тут до меня дошло: во всех комнатах обосновались надолго. Мне никогда не приходилось жить там, где можно рисовать на обоях или что-то наклеить на стены, – мои тетя с дядей, возможно, не возражали бы, но их дом из тех, где ходишь на цыпочках и подобные мысли не закрадываются, а все, у кого я снимала жилье, вели себя так, будто сдают шедевр Фрэнка Ллойда Райта[13]; нынешнего хозяина я несколько месяцев убеждала, что квартира не упадет в цене, если стены перекрасить из тошнотворного бананово-желтого в белый, а психоделический коврик отправить в сарай. Я всегда легко с этим мирилась, но здесь, среди этого разгула домовитости, – я бы тоже не против расписать стены, Сэм здорово рисует – мне вдруг подумалось: все-таки это дикость – жить на птичьих правах у чужих и на все спрашивать разрешения, как маленькая.
Верхний этаж – моя спальня, спальня Дэниэла и еще две нежилые комнаты. В той, что рядом со спальней Дэниэла, свалена, как после землетрясения, старая мебель: серо-бурые стулья-недомерки, на которых явно никто никогда не сидел, шкаф-витрина, будто заблеванный рококо-завитушками, и много чего еще. Кое-что отсюда явно вынесли после переезда, чтобы обставить другие комнаты, об этом говорили пустые места, прорехи в пыли. То, что осталось, было затянуто толстым, липким слоем пыли. В комнате рядом с моей тоже лишь всякая рухлядь (треснувшая каменная грелка, зеленые резиновые сапоги в корке грязи, изъеденная мышами тканая подушка с цветами и оленями) да шаткие груды картонных коробок и старых кожаных чемоданов. Не так давно кто-то начал все это разбирать – на пыльных крышках чемоданов пестрели отпечатки, один даже оттерли почти дочиста, кое-где виднелись таинственные контуры унесенных вещей. На пыльных половицах темнели следы обуви.
Если нужно что-то спрятать – орудие убийства, улику, предмет антиквариата, – лучше места не придумаешь. Я заглянула во все чемоданы, которые кто-то до меня открывал, стараясь на всякий случай не смазать отпечатки пальцев, но они оказались доверху набиты листами бумаги с чернильными каракулями. Видимо, кто-то – наверное, дядя Саймон – пытался увековечить историю семьи Марч, с незапамятных времен. Род Марчей оказался древним – первое упоминание датировалось 1734 годом, – однако ничем интересным они не занимались, только женились, покупали иногда лошадей да потихоньку проедали состояние.
Комната Дэниэла оказалась заперта. У Фрэнка я научилась многому, в том числе вскрывать замки, и этот на вид казался простым, но из-за дневника я уже была на взводе, а наткнувшись на запертую дверь, еще больше разнервничалась. Ведь неоткуда знать, всегда ли Дэниэл запирает комнату или сделал это из-за меня. Не иначе как засаду мне устроил – натянул волосок на дверной косяк или поставил под дверь стакан воды, – и стоит мне зайти, сразу себя выдам.
Комнату Лекси я оставила напоследок – ее уже обыскали, но хорошо бы еще раз пройтись самой. Лекси ничего не хранила, это вам не дядюшка Саймон. Порядок в комнате далеко не образцовый – книги на полках не стоят рядком, а валяются, в шкафу груды одежды, под кроватью три пачки из-под сигарет, надкусанный шоколадный батончик и скомканная страница с заметками о “Городке” Шарлотты Бронте, – но и захламленной комнату не назовешь, слишком мало там вещей. Ни безделушек, ни старых билетов, ни открыток, ни засушенных цветов, ни фотографий; на память она хранила только видео с телефона. Я пролистала все книги, вывернула все карманы, но ничего нового не узнала.
Впрочем, дух постоянства чувствовался и здесь. Лекси экспериментировала с красками на стене у кровати: охра, цвет увядшей розы, бирюзовый. И снова меня кольнула зависть. “Черт бы тебя подрал! – мысленно сказала я Лекси. – Может, ты здесь и дольше жила, зато я не просто живу, мне за это еще и платят!”
Я уселась на пол, достала из чемодана мобильник и позвонила Фрэнку.
– Привет, крошка, – ответил он после второго сигнала. – Ну как, уже засыпалась?
Он был явно в отличном настроении.
– Ага, – отозвалась я. – Ты уж прости. Приезжай, забери меня отсюда.
Фрэнк засмеялся.
– Как движется?
Я включила громкую связь, положила мобильник рядом с собой на пол, а перчатки и блокнот спрятала в чемодан.
– По-моему, неплохо. Кажется, никто ничего не заподозрил.
– А с чего бы им? Нормальному человеку и в голову не придет такой бред. Есть что-нибудь для меня?
– Они все в колледже, и я прошлась по дому. Ни окровавленного ножа, ни одежды со следами крови, ни Ренуара, ни письменных признаний. Даже порножурналов или заначек дури и тех не нашла. Не студенты, а сущие ангелы.
Повязки мои были в пакетиках с номерами, каждая светлее предыдущей – на случай, если вдруг кто-то с больной фантазией заглянет в мусорное ведро, в нашем деле нужно быть готовым к любым странностям. Я достала повязку номер два, распаковала. Вот, должно быть, веселился тот, кто их раскрашивал.
– Нашелся тот самый дневник? – поинтересовался Фрэнк. – Знаменитый дневник, о котором Дэниэл тебе сказал, а нам нет?
Я прислонилась спиной к книжной полке, задрала свитер, сняла старую повязку.
– Если он здесь, в доме, – ответила я, – кто-то его хорошо спрятал.
Фрэнк что-то промычал.
– Или ты была права и преступник его забрал после убийства. Так или иначе, важно, что Дэниэл и компания насчет него соврали. Кто-нибудь вел себя подозрительно?
– Нет. Поначалу им было рядом со мной неловко, но этого следовало ожидать. Главное, что бросается в глаза, – они рады, что Лекси вернулась.
– Я так и понял, когда прослушивал. А, кстати, чуть не забыл. Что было вечером, когда ты ушла к себе? Я слышал, как ты с кем-то разговаривала, но слов не разобрал.
В голосе его мелькнула новая нотка, нехорошая. Я бросила приглаживать краешки свежей повязки.
– Ничего. Все желали спокойной ночи.
– Как мило, – сказал Фрэнк. – В духе Уолтонов[14]. Жаль, я пропустил! Где был твой микрофон?
– В сумочке. Спать с ним не могу, батарейки в бок врезаются.
– Ну так спи на спине. Дверь у тебя не запирается.
– Я ее стулом приперла.
– Прекрасно! Лучшей защиты тебе и не требуется! Господи, Кэсси! – Я представила, как он расхаживает взад-вперед по комнате, схватившись за голову.
– Ну а что тут такого, Фрэнк? В прошлый раз я микрофон включала, только если занималась чем-то интересным. А если я разговариваю во сне, неужто это важно для следствия?
– В прошлый раз ты не жила под одной крышей с подозреваемыми. Эта четверка у нас не во главе списка, но мы их пока не исключаем. Микрофон можно снимать только в душе. Напомнить тебе прошлый раз? Если бы “жучок” у тебя в сумке лежал, мы бы не услышали и тебя бы уже на свете не было. Кровью бы истекла еще до нашего приезда.
– Да-да-да, – согласилась я. – Все поняла.
– Поняла? Снимать нельзя. Это не шутки.
– Поняла.