Шантарам

– Кто твои друзья из тех, с кем ты познакомился здесь, в горах?

– Ну, наверно, Халед и Назир…

– Значит, Назир теперь твой друг?

– Да, друг, – рассмеялся я. – И Ахмед Задех мне нравится. И Махмуд Мелбаф, иранец. А еще Сулейман и Джалалад – дикий ребенок. И Захер Расул, крестьянин.

Кадер кивал, пока я перечислял своих друзей, но никаких комментариев не последовало, и я почувствовал, что могу продолжать:

– Они все хорошие люди, я так думаю. Все, кто здесь. Но те, кого я назвал… у меня с ними самые лучшие отношения. Вы это хотели узнать?

– Какое задание из тех, что приходится здесь выполнять, твое любимое? – спросил он, меняя предмет разговора столь же быстро и неожиданно, как это мог бы сделать его тучный друг Абдул Гани.

– Любимое… Может показаться бредом, никогда не думал, что скажу такое, но, наверно, самая любимая моя работа – ухаживать за лошадьми.

Он не смог сдержать смех. Я был почему-то уверен, что он думает о той ночи, когда я въехал в лагерь, свисая с шеи моей лошади.

– Признаю, – усмехнулся я, – что не являюсь лучшим в мире наездником.

Он рассмеялся еще громче.

– Но я стал скучать по лошадям, когда после приезда сюда вы приказали устроить конюшню в нижней пещере. Смешно, но я привык, что они рядом, и мне всегда становится легче на душе, когда я спускаюсь вниз, чтобы навестить их – почистить и покормить.

– Понимаю, – пробормотал он, пристально глядя мне в глаза. – Скажи, а когда другие молятся, а ты к ним присоединяешься – иногда я вижу, как ты стоишь на коленях на некотором расстоянии позади всех, – какие слова ты произносишь? Молитвы?

– На самом деле я ничего не говорю, – хмуро ответил я, зажигая еще две сигареты не потому, что хотел курить, а чтобы отвлечься и немного согреть пальцы.

– Если ты не говоришь, о чем при этом думаешь? – спросил он, принимая у меня вторую сигарету, после того как выбросил окурок первой.

– Я не могу назвать это молитвой. Думаю главным образом о людях. О своей матери, дочери. Об Абдулле… и Прабакере, своем умершем друге, – я вам о нем рассказывал. Вспоминаю друзей, людей, которых люблю.

– Ты думаешь о матери. А об отце?

– Нет.

Я ответил поспешно, возможно слишком быстро, чувствуя, как идут мгновения, а он продолжает наблюдать за мной.

– Твой отец жив, Лин?

– Наверно. Впрочем, не уверен. И меня ничуть не волнует, жив он или мертв.

– Тебя должна волновать судьба твоего отца, – заявил он, отводя взгляд.

Я воспринял это как снисходительное увещевание – он ничего не знал о моем отце и о моих отношениях с ним. Я был тогда настолько поглощен своими обидами – старыми и новыми, – что не почувствовал боли в его голосе. Тогда я не осознал, как понимаю сейчас, что и он ведь тоже находящийся в изгнании сын и говорит о своем горе тоже.

– Вы для меня больше отец, чем он, – сказал я, и, хотя то были искренние слова и я открывал ему свою душу, сказанное мною прозвучало мрачно, почти злобно.

– Не говори так! – свирепо оборвал он меня.

Первый раз в моем присутствии он был близок к проявлению гнева, и я непроизвольно вздрогнул от этой внезапной горячности. Но выражение его лица быстро смягчилось, и он положил руку мне на плечо:

– А как насчет снов? О чем ты видишь здесь сны?

– Я редко их вижу, – ответил я, изо всех сил пытаясь что-то вспомнить. – Странная вещь: меня давно мучат кошмары, еще с тех пор, когда я бежал из тюрьмы. Вижу жуткие сны: как меня ловят или я с кем-то дерусь, не давая себя поймать. Но с тех пор как мы очутились здесь – уж не знаю, разреженный воздух тому причиной, или я так устаю и замерзаю, когда ложусь спать, или же мысли мои настолько заняты этой войной, – кошмары прошли. Здесь их не было. А пара хороших снов мне приснилась.

– Продолжай.

Я не хотел продолжать: сны были о Карле.

– Просто… счастливые сны о любви.

– Хорошо, – пробормотал он, кивнув несколько раз и убирая руку с моего плеча. Казалось, он удовлетворен моим ответом, но выражение лица было печальным, почти мрачным. – У меня тоже здесь были сны. Мне снился пророк. Нам, мусульманам, запрещено рассказывать кому-нибудь свои сны о пророке. Когда они снятся нам, это очень хорошо, просто замечательно – такое нередко случается с правоверными, но мы не должны рассказывать, что видели во сне.

– Почему? – спросил я, дрожа от холода.

– Нам строго запрещено описывать черты лица или говорить о нем так, словно ты его видел. Таково было желание самого пророка: ни один мужчина, ни одна женщина не должны ему поклоняться, только перед Аллахом допустимо демонстрировать свое религиозное рвение. Вот почему нет никаких изображений пророка – ни рисунков, ни картин, ни статуй. Но я действительно видел его во сне. И я не очень хороший мусульманин, потому что рассказываю тебе об этом. Он шел где-то пешком, а я проехал мимо на своей прекрасной, дивной белой лошади, и, хотя я не видел его лица, я знал, что это он. И я спешился и отдал ему лошадь. Мои глаза в знак уважения все время были опущены. Но в конце концов я поднял их, чтобы увидеть, как он уезжает прочь в лучах заходящего солнца. Вот такой сон я видел.

Он выглядел спокойным, но я знал его достаточно хорошо, чтобы заметить уныние в глубине его глаз. И там было еще нечто новое и необычное. Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы это осознать: страх. Абдель Кадер-хан был напуган, и я ощутил, как бегут мурашки по моей собственной напрягшейся коже. Смириться с этим было трудно: до сих пор я искренне верил, что Кадербхай ничего не боится. Взволнованный и обеспокоенный, я поспешил сменить тему разговора:

– Кадерджи, извините, что говорю о другом, но я хотел бы задать вам вопрос. Я много думал о том, что вы однажды сказали. Вы говорили, что жизнь, сознание и все такое прочее – порождение света от Большого взрыва. Значит ли это, что свет и есть Бог?

– Нет, – ответил он, и эта внезапно охватившая его пугающая депрессия уже не отражалась на его лице, ее прогнала ласковая улыбка. – Я не думаю, что свет – это Бог. Думаю, можно сказать, и это звучит разумно, что свет – язык Бога. Посредством света Бог разговаривает со Вселенной и с нами.

Я поздравил себя с удачной сменой направления беседы. Стал топать ногами и шлепать себя по бокам, чтобы разогнать застоявшуюся кровь. Кадер последовал моему примеру, и мы отправились назад к лагерю, растирая замерзшие руки.


– Если говорить о свете, то этот свет какой-то странный, – говорил я, выдыхая клубы пара. – Солнце сияет, но оно холодное. В нем нет тепла, и ты ощущаешь себя так, словно попал в мертвую зону между холодным солнцем и еще более холодной тенью.

– «Мы выброшены на берег в переплетении мерцаний…» – процитировал Кадер, и я так поспешно обернулся к нему, что ощутил резкую боль в шее.

– Что вы сказали?

– Это цитата, – ответил Кадер после паузы, понимая, насколько это важно для меня. – Строчка из стихотворения.

Я вытащил из кармана бумажник, порылся в нем и извлек сложенный листок бумаги, настолько измятый и истертый, что, когда я развернул его, места на сгибах оказались порванными. То было стихотворение Карлы, переписанное мною из ее дневника двумя годами раньше, когда я пришел в ее жилище с Тариком в «ночь диких псов». С тех пор я носил его с собой. В тюрьме на Артур-роуд полицейские офицеры отобрали у меня эту страничку и разорвали на мелкие кусочки. Когда Викрам выкупил меня из тюрьмы, дав взятку, я записал стихотворение Карлы еще раз, по памяти, и всегда имел его при себе.

– Это стихотворение, – взволнованно заговорил я, держа перед собой превратившийся в лохмотья, трепещущий на ветру листок так, чтобы он мог его видеть, – было написано женщиной по имени Карла Саарнен. Той самой, что вы послали вместе с Назиром к Гуптаджи, чтобы вытащить меня оттуда. Я удивлен, что вы знаете его. Просто невероятно.

– Нет, Лин, – спокойно ответил он. – Это стихотворение было написано суфийским поэтом по имени Садик-хан[149]. Я знаю многие его стихи наизусть: он мой любимый поэт и любимый поэт Карлы.

Его слова леденили мое сердце.

– Любимый поэт Карлы?

– Думаю, что да.

– А насколько… насколько близко вы знаете Карлу?

– Я знаю ее очень хорошо.

– А я думал… думал, вы познакомились с Карлой, когда вытащили меня от Гупты. Она сказала, то есть мне показалось, что она сказала, будто увидела вас впервые именно тогда.

– Нет, Лин, это неверно. Я давно знаю Карлу, она на меня работает. Во всяком случае, она работает на Абдула Гани, а тот работает на меня. Но она должна была рассказать тебе об этом, разве не так? Неужели ты не знал? Я очень удивлен. Был уверен, что Карла говорила тебе. И уж конечно, я говорил с ней о тебе много раз.

В моем мозгу, как в темном овраге, куда с ревом падают звонкие струи воды, – сплошной шум и черный страх. Что там говорила Карла, когда мы лежали рядом, борясь со сном, во время эпидемии холеры? «А потом я оказалась однажды в самолете, где встретила индийского бизнесмена, и с тех пор моя жизнь изменилась навсегда…» Был ли это Абдул Гани? Его ли она имела в виду? Почему я не расспросил Карлу подробнее о ее работе? Почему она ничего мне не рассказала? И что она делала для Абдула Гани?

– А какую работу она делает для вас, для Абдула?

– Разную. Она многое умеет.

– Я знаю, что она умеет! – сердито огрызнулся я. – Какую работу она выполняет для вас?

– Помимо всего прочего, – Кадер проговорил это медленно и отчетливо, – она находит полезных, способных иностранцев вроде тебя. Людей, которые могли бы работать на нас, если бы в том возникла нужда.

– Что?! – выдохнул я.

Это, по сути, не было вопросом. Я чувствовал себя так, словно частицы моего существа – замерзшие куски моего лица и сердца падают, разбиваясь, вокруг меня.

Он вновь заговорил, но я резко оборвал его:

– Вы хотите сказать, что она завербовала меня для вас?

– Да. И я очень рад, что она это сделала.

Внутренний холод внезапно разлился по телу, побежал по жилам, и даже глаза теперь были словно из снега. Кадер продолжал идти, но, заметив, что я стою на месте, тоже остановился. Он все еще улыбался, когда повернулся ко мне. В это мгновение к нам подошел Халед Ансари, громко хлопая в ладоши.

– Кадер! Лин! – приветствовал он нас со своей обычной грустной полуулыбкой, которая так мне нравилась. – Я принял решение. Хорошенько подумал, Кадерджи, как вы и советовали, и решил остаться. По крайней мере, на какое-то время. Прошлой ночью здесь был Хабиб – часовые видели его. За последние две недели он совершил столько безумств на дороге в Кандагар – с русскими пленными и даже с некоторыми пленными афганцами… Ужасная мерзость… Я, вообще-то, не очень впечатлителен, но все это так жутко, люди так напуганы, что собираются что-то с ним делать – скорее всего, просто застрелить, когда увидят. Нужно, говорят, охотиться на него, как на дикого зверя. Я должен… Я должен попытаться как-то помочь ему. Хочу остаться, разыскать его и уговорить вернуться в Пакистан со мной. Так что отправляйтесь сегодня ночью без меня, а я подойду недели через две. Вот и все, пожалуй, что я хотел сказать.

– А как насчет той ночи, когда я повстречал вас и Абдуллу? – спросил я сквозь зубы, стиснутые от холода и леденящего страха, который, как приступы боли, судорогой пронизывал все мое существо.

– Ты забыл, – ответил Кадер-хан.

Голос его стал строгим, лицо потемнело и выражало не меньшую решимость, чем мое. В тот момент мне и в голову не пришло, что он тоже чувствует себя обманутым и преданным. Я не вспоминал о Карачи и рейдах полиции, забыл о предателе из его окружения, близком ему человеке, который пытался устроить все так, чтобы его, и меня, и всех нас схватили, а то и убили. Я не хотел видеть в его угрюмой отчужденности ничего, кроме жестокого равнодушия к моим чувствам.

– Ты впервые встретил Абдуллу задолго до той ночи, когда познакомился со мной, – произнес Кадер-хан. – Это было в монастыре Стоячих монахов, верно? Он находился там в тот день, чтобы присматривать за Карлой. Она не слишком хорошо тебя знала, не была уверена, что тебе можно доверять, тем более в этом незнакомом ей месте. Карле нужен был человек, который мог бы ей помочь, если у тебя возникнут… дурные намерения.

– Он был ее телохранителем, – пробормотал я, подумав: «Она мне не доверяла…»

– Да, Лин, и очень хорошим. Насколько я понял, тогда возникла какая-то серьезная угроза и Абдулла что-то сделал, чтобы спасти Карлу и, возможно, тебя. Это так? Работа Абдуллы состояла как раз в том, чтобы защищать моих людей. Вот почему я послал его вслед за тобой, когда ты вместе с моим племянником Тариком отправился в джхопадпатти. И уже в первую ночь он помог тебе отбиться от диких псов, верно? И все то время, когда Тарик был с тобой, Абдулла был рядом с вами, о чем я и просил его.

Я не слушал его. Мозг мой посылал яростные стрелы воспоминаний, и они со свистом неслись в прошлое. Я искал Карлу, ту Карлу, которую знал и любил, но каждый момент с ней, прокрученный в памяти, грозил выдать некий тайный смысл и ее ложь. Я вспомнил свою первую встречу с Карлой, то мгновение, когда она протянула руку, чтобы остановить меня: я чуть не попал под автобус. Это случилось на Артур-Бандер-роуд, на углу близ Козуэй, недалеко от «Индийской гостиницы», в самом сердце зоны туристического бизнеса. Может быть, она поджидала там иностранцев вроде меня, ведя охоту за полезными рекрутами, которые могли бы работать на Кадера, когда ему это понадобится? Несомненно, так оно и было. Я и сам немного промышлял почти тем же самым, когда жил в трущобах, – слонялся в тех же местах, высматривая только что прилетевших иностранцев, которым нужно было поменять деньги или купить чарас.

К нам подошел Назир. В нескольких шагах от него лицом ко мне стояли Ахмед Задех, Кадербхай и Халед. Назир с мрачным видом обозревал небо с юга на север, высчитывая минуты, когда на нас обрушится снежная буря. Все вещи, собранные на обратную дорогу, были дважды проверены и упакованы, и ему не терпелось поскорее отправиться в путь.

– А как насчет вашей помощи с «клиникой»? – спросил я, испытывая тошноту и зная, что, стоит мне разомкнуть колени и расслабить ноги, они подогнутся, и я упаду.

Кадер молчал, и я повторил вопрос:

– Как насчет «клиники»? Почему вы помогли мне с ней? Было ли это частью плана? Того плана?