Шантарам

– Знаешь ли ты английского философа Бертрана Рассела?[146] Читал ли какие-нибудь из его книг?

– Да, читал кое-что в университете и тюрьме.

– Он был любимым философом моего дорогого эсквайра Маккензи, – улыбнулся Кадер. – Я часто не согласен с выводами Бертрана Рассела, но мне нравится, как он приходит к ним. Во всяком случае, он сказал однажды: «Все, что можно растолковать коротко, не следует растолковывать длинно». И я согласен с этим. А ответ на твой вопрос такой: жизнь – свойство всех вещей. Можем назвать это характеристикой – одним из моих любимых английских слов. Если английский не твой родной язык, слово «характеристика» звучит удивительно – как стук барабана или треск древесины, которую рубят, чтобы разжечь костер. Продолжая вышесказанное: каждый атом Вселенной имеет характеристику жизни. Чем сложнее сочетание атомов, тем сложнее выражение характеристики жизни. В камне расположение атомов очень простое, поэтому и жизнь в камне настолько проста, что мы не можем ее видеть. Кошка представляет собой очень сложное расположение атомов, следовательно жизнь в ней вполне очевидна. Но жизнь есть во всем, даже в камне, и даже тогда, когда мы не в состоянии ее видеть.

– Откуда вы почерпнули эту идею? Из Корана?

– Эта концепция имеется в той или иной форме в большинстве великих религий. Я слегка изменил ее, чтобы она соответствовала тому, что мы узнали о мире за несколько последних столетий. Но священная книга Коран вдохновила меня на это исследование, потому что Коран велит мне изучать все и узнавать все, чтобы служить Аллаху.

– Но откуда берется эта характеристика жизни? – не унимался я в полной уверенности, что поймал его наконец в ловушку, в тупик, где оказываются редукционисты с их склонностью все упрощать.

– Жизнь, как и все прочие характеристики всего сущего во Вселенной, такие как сознание, свободная воля, тенденция к усложнению и даже любовь, была дана Вселенной светом в начале времен, известном нам.

– При Большом взрыве? Вы это имеете в виду?

– Да. Большой взрыв распространялся из точки, называвшейся сингулярностью – еще одно мое любимое английское слово, – почти бесконечно плотной, почти бесконечно горячей, при этом, как мы знаем, не занимающей пространства или времени. Эта точка – кипящий котел легкой энергии. Что-то заставило ее расшириться – мы до сих пор не знаем, что это было, – и от этого света возникли все частицы, все атомы, а также пространство и время и все известные нам силы. Итак, в начале Вселенной свет дал каждой маленькой частичке набор характеристик, а по мере того, как эти частички соединялись друг с другом все более сложным образом, характеристики проявляли себя все более и более многообразно.

Он сделал паузу, наблюдая, как на моем лице отражается борьба идей, эмоций и вопросов, крутившихся в моей голове. «Он снова ускользнул от меня», – подумал я, внезапно разозлившись на него за то, что он сумел ответить на мой вопрос, и по той же самой причине испытывая к нему уважение, близкое к восхищению. В мудрых лекциях главаря мафии Абделя Кадер-хана – иногда они больше походили на проповеди – всегда было что-то жутко неуместное. Сидя здесь, у каменной стены в афганской деревне чуть ли не каменного века, рядом с грузом контрабандного оружия и антибиотиков, я с особой остротой ощущал раздражение и гнев, вызванные диссонансом между окружающей обстановкой и его спокойными, глубокими рассуждениями о добре и зле, о свете, жизни и сознании.

– То, о чем я только что говорил тебе, – это взаимосвязь сознания и материи, – разглагольствовал Кадер, вновь сделав паузу, чтобы поймать мой взгляд. – Это своего рода тест, теперь ты знаешь это. Его можно испытать на любом человеке, утверждающем, что он знает смысл жизни. Каждый гуру и учитель, которого ты встретишь, каждый пророк и философ должен ответить тебе на два вопроса: «Каково объективное, общепризнанное определение добра и зла?» и «Какая связь между сознанием и материей?» Если он не сможет ответить на эти два вопроса, как это сделал я, ты будешь знать, что он не прошел этот тест.

– Откуда вам известна вся эта физика? – спросил я. – Насчет частиц, сингулярностей и Большого взрыва?

Он внимательно посмотрел на меня, прочитывая до конца скрытый в этом вопросе оскорбительный смысл: «Откуда известно афганскому гангстеру вроде тебя так много о науке и высшем знании?» Я встретил его взгляд и вспомнил тот день в трущобах с Джонни Сигаром и как жестоко ошибся, решив, что он невежествен только потому, что беден.

– Есть поговорка: «Когда студент готов, найдется и учитель», – знаешь такую? – спросил Кадер, смеясь. Казалось, что он скорее смеется надо мной, чем вместе со мной.

– Да, – досадливо процедил я сквозь зубы.

– Так вот, когда при изучении философии и религии мне потребовались специальные знания, появился ученый, который мог мне дать их. Я знал, что многие ответы кроются в науке о жизни и звездах, а также в химии. К сожалению, мой дорогой эсквайр Маккензи не учил меня этому, если не считать самых элементарных понятий. И тогда я повстречал физика, работавшего в Атомном исследовательском центре Бхабха в Бомбее. Очень хороший был человек, но имел тогда пристрастие к азартным играм. С ним случилась беда: он проиграл большую сумму чужих денег в одном из клубов, принадлежавших человеку, которого я хорошо знал, – тот работал на меня, когда мне это было нужно. У ученого были неприятности и другого рода: он влюбился в женщину и наделал из-за нее глупостей – так что опасность грозила ему и с этой стороны. Когда ученый пришел ко мне, я помог решить его проблемы и устроил так, что все осталось строго между нами: никто другой ничего не узнал ни о его безрассудстве, ни о моем участии в его делах. В благодарность за это он стал учить меня. Его зовут Вольфганг Персис. Если захочешь, я познакомлю тебя с ним, когда мы вернемся.

– Как долго он вас учил?

– Мы занимались с ним раз в неделю последние семь лет.

– Господи Исусе! – воскликнул я в изумлении, думая не без злорадства, что мудрый и могучий Кадер умел взять то, что ему было нужно.

Но в следующее мгновение я устыдился этой мысли. Я ведь любил Кадера настолько сильно, что пошел за ним на войну. Почему и этот ученый не мог полюбить его? И я понял, что испытываю ревность к ученому человеку, которого я не знаю и, возможно, никогда не увижу. Ревность, как и давшая трещину любовь, порождающая ее, не желает брать в расчет ни времени, ни пространства, ни мудрых, взвешенных аргументов. Ревнивец может бросить злобный упрек мертвому или ненавидеть абсолютно незнакомого человека за одно звучание его имени.

– Ты спрашиваешь о жизни, – мягко сказал Кадер, меняя тему разговора, – потому что думаешь о смерти. Ты размышляешь о том, каково будет отнять жизнь у человека, если придется стрелять. Я угадал?

– Да, – пробормотал я.

Он был прав, но убийство, занимавшее мои мысли, должно было случиться не в Афганистане. Жизнь, которую я хотел отнять, – это жизнь мадам Жу, восседающей на своем троне в потайной комнате гротескного бомбейского борделя под названием Дворец.

– Помни, – настойчиво говорил Кадер, держа меня за руку, чтобы придать больший вес своим словам, – иногда приходится совершать дурные поступки ради высоких целей. Главное – быть уверенным, что наши цели правильные, а когда творим зло, признавать это честно, не лгать самим себе, не пытаться убедить себя в правильности своих действий.

Позже, когда отшумела и откружилась свадьба, когда смолк последний радостный крик и мы, воссоединившись со своим отрядом, с шумом карабкались, напрягая все силы, через новую гряду гор, я попытался освободить свое сердце от венка из колючек, которым обвил его Кадер, сказав: «Дурные поступки ради высоких целей…» Однажды он уже мучил меня этой фразой. Я пережевывал ее в своем сознании, как медведь жует кожаный ремень, которым привязан за лапу. В своей жизни я почти всегда совершал дурные поступки ради неправильных целей. Даже когда я поступал правильно, мои побуждения нередко были не самыми лучшими.

Мрачное состояние духа овладело мною: угрюмость, терзавшие меня сомнения – все это я никак не мог стряхнуть с себя. Мы ехали в зиму, и я часто думал об Ананде Рао, моем соседе по трущобам. Вспоминал лицо Ананда, улыбавшегося мне через металлическую решетку комнаты для посетителей в тюрьме на Артур-роуд, – доброе красивое лицо, такое безмятежное, умиротворенное. Он считал, что совершил неправильный поступок с добрыми намерениями. Он спокойно принял наказание, которое заслужил, как сам сказал мне, словно то было его право или привилегия. Но после многих дней и ночей раздумий я проклял Ананда. Проклял, чтобы выбросить из своей памяти, потому что во мне звучал голос – мой собственный или, может быть, голос моего отца, – говоривший, что я никогда не познаю умиротворения, никогда не достигну этого эдема души, когда принятие наказания, признание правильного и неправильного рассеивает беды, камнями засевающие бесплодное поле одинокого сердца.

Ночами мы вновь двигались на север, карабкаясь вверх, чтобы пересечь узкое ущелье Кусса в горах Хада. Путь в тридцать километров птичьего полета обернулся для нас почти ста пятьюдесятью километрами подъемов и спусков. Затем мы шли около пятидесяти километров по плоскогорью, и над нами простиралось бескрайнее небо. Мы пересекли реку Аргастан и три ее притока, достигнув Шахбадского ущелья. И здесь, когда мое сознание все еще душили мысли о правильном и неправильном, нас в первый раз обстреляли.

Приказание Кадера начать подъем в Шахбадское ущелье без остановки на привал спасло в тот холодный вечер много жизней, включая мою собственную. Мы выбились из сил после безрассудной гонки рысью через открытое ровное пространство. Все мы надеялись отдохнуть у входа в ущелье, но Кадер подгонял нас, требуя идти дальше колонной. Вот почему мы быстро продвигались вперед, когда раздались первые выстрелы. Я услышал звук – глухой стук металла, словно кто-то ударял куском медной трубы по пустому баку для бензина. По своей глупости я сперва никак не связал его в сознании с ружейной стрельбой и продолжал устало тащиться вперед, держа под уздцы лошадь. Затем пули стали ложиться ближе, со стуком врезаясь в тропу, в нашу колонну и в каменные стены вокруг нас. Люди карабкались по скалам в поисках укрытия. Я упал на землю, вдавливая лицо в пыль каменистой тропы, уговаривая себя, что на самом деле ничего не случилось, что я не видел, как разорвало спину человека, идущего впереди, и как он споткнулся, падая лицом вниз. Люди вокруг меня начали стрелять в ответ. И тогда, оцепенев от страха, судорожно вдыхая пыль, я понял, что наконец попал на войну.

Я мог бы так и остаться лежать лицом в грязь, с бешено колотящимся, словно передающим земле свой сейсмический ужас сердцем, если бы не моя лошадь. Я потерял поводья, и лошадь, испугавшись, встала на дыбы. В страхе, что она может затоптать меня, я кое-как поднялся и принялся ловить мотающиеся в воздухе поводья, желая вновь обрести над ней власть. Лошадь, до этого производившая впечатление вполне послушной, внезапно превратилась в самое буйное животное каравана. Она встала на дыбы и начала брыкаться, бить копытами и тащить меня назад. Потом стала кружиться, все время сужая круги, пытаясь выбрать удобный угол, чтобы половчее лягнуть меня. Она даже умудрилась укусить меня за руку через три слоя одежды, вызвав резкую боль.

Я бросил взгляд влево и вправо. Те, кто был ближе всех к ущелью, бежали к нему что было сил, не отпуская поводьев, в надежде укрыть себя и лошадей за выступами скал. Те, кто находился непосредственно передо мной и сзади, сумели как-то уложить своих лошадей и припали к земле рядом с ними. Только моя лошадь, вставшая на дыбы, была видна как на ладони. Не имея навыков наездника, чрезвычайно трудно заставить лошадь лечь в разгар боя. Другие животные ржали от страха, что еще сильнее пугало мою лошадь. Я же хотел спасти ее, заставить лечь на землю, чтобы она не была такой удобной мишенью, но и за себя боялся, конечно. Вражеский огонь хлестал по скалам надо мной и рядом, и при каждом оглушительном звуке я вздрагивал, как олень, коснувшийся колючей изгороди.

Странные испытываешь ощущения, ожидая попадания пули: наиболее похожее чувство, по-моему, это когда падаешь в пустоте и ждешь раскрытия парашюта. Во рту какой-то особый, ни на что не похожий вкус. Даже твоя кожа пахнет по-другому, а в глазах появляется жесткость, словно они сделаны из холодного металла. Стоило мне отпустить поводья, позволив лошади самой заботиться о себе, она грациозно выгнулась, следя за тем, как мои вытянутые руки опускаются и упираются ей в бок. Я распластался на земле, потащив за собой лошадь и используя ее раздутое брюхо как щит. Чтобы успокоить животное, я потянулся потрепать ее по загривку, и рука моя с хлюпаньем погрузилась в кровавую рану. Подняв голову, я увидел, что пули попали в лошадь дважды: одна – в верхнюю часть спины, другая – в живот. Каждый раз, когда грудь ее вздымалась при вздохе, потоки крови струились из ран, и лошадь плакала – другого слова я подобрать не могу: то действительно были слышные при вздохах прерывистые жалобные всхлипы. Я пригнул голову к ее гриве и обнял лошадь за шею.

Люди из нашего отряда сосредоточили свой огонь на гребне горы метрах в ста пятидесяти от нас. Крепко прижимаясь к земле, я выглянул из-за гривы и увидел, как поднимаются и перелетают через отдаленный гребень горы клубы пыли вслед за пулями, попадающими в землю.

А потом все закончилось. Я слышал, как Кадер кричит на трех языках, чтобы прекратили стрелять. Долгие минуты мы ждали в тишине, нарушаемой лишь стонами, всхлипами и стенаниями. Поблизости послышался хруст камней, я поднял глаза и увидел, что ко мне бежит, низко пригнувшись, Халед Ансари.

– Ты в порядке, Лин?

– Да, – ответил я, в первый раз за все это время подумав, не задело ли и меня. Ощупав руки и ноги, я сказал: – Похоже, я цел. По-прежнему состою из одного куска. Но они подстрелили мою лошадь. Она…

– Я считаю людей! – прервал он меня, подняв вверх обе ладони, чтобы успокоить и заставить замолчать. – Кадер послал меня узнать, все ли у тебя в порядке, и пересчитать людей. Я скоро вернусь. Оставайся на месте, не двигайся.

– Но она…


– Она скоро подохнет! – прошипел он, но тут же голос его смягчился. – С ней все кончено, Лин. О ней позаботятся. Она не одна такая: Хабиб их всех пристрелит. Просто оставайся здесь и не высовывай головы. Я вернусь.

Он побежал дальше вдоль колонны, пригнувшись, то и дело останавливаясь. Моя лошадь тяжело дышала, всхлипывая при каждом третьем или четвертом затрудненном вздохе. Кровь текла медленно, но непрерывно. Из раны на брюхе сочилась темная жидкость, даже более темная, чем кровь. Я попытался успокоить ее, поглаживая шею, и тут понял, что не удосужился дать ей имя. Позволить ей умереть без имени показалось мне вопиюще жестоким. Я порылся в памяти, и, когда вытащил сеть из ее сине-черных глубин, в ней было имя – сверкающее и точное.

– Я хочу назвать тебя Клер, – прошептал я на ухо кобыле. – Она была красивой девушкой. Всегда следила, чтобы я хорошо выглядел, куда бы мы ни шли. Когда я был с ней, всегда казалось: я знаю, что делаю. Я так ее по-настоящему и не полюбил, а потом она ушла от меня в самый последний раз. Однажды она сказала, что я интересуюсь всем, но ничем не увлекаюсь всерьез. И она была права. Совершенно права.

Я лепетал словно в бреду, так и не оправившись от шока. Теперь-то симптомы мне известны: приходилось видеть других людей, впервые попавших под обстрел. Лишь немногие из них точно знали, что делать: их оружие начинало стрелять еще до того, как тело переставало инстинктивно пригибаться или перекатываться. Других охватывал неудержимый смех. Некоторые плакали, звали маму, жену или взывали к своему богу. Некоторые надолго замолкали, внутренне съеживались настолько, что это пугало даже друзей. А некоторые говорили без умолку, как я с умирающей лошадью.

Когда Хабиб добрался до меня, перебегая с места на место зигзагами и поскальзываясь, он обнаружил, что я продолжаю разговаривать с кобылой, пригнувшись к ее уху. Он внимательно осмотрел ее, пройдясь руками по ранам и прощупав густо пронизанную венами шкуру, – не застряли ли там пули. Достав из футляра длинный нож с собачьим зубом на острие, он поднес его к горлу лошади и остановился. Его безумные глаза встретились с моими. Золотые солнечные отблески окружали зрачки, так что казалось, будто глаза пульсируют и вращаются. Они были большими, и безумие переполняло их, словно готово было взорваться в мозгу и вырваться наружу. Но при этом он был достаточно разумен, чтобы осознать мою горестную беспомощность и предложить мне нож.

Возможно, мне следовало взять у него нож и убить мою лошадь самому. Наверно, именно так должен был поступить достойный этого звания сильный мужчина. Но я не смог. Я глядел на нож, на пульсирующее горло лошади и не смог сделать это. И покачал головой. Хабиб приблизил нож вплотную к горлу лошади и сделал ловкое, едва заметное движение запястьем. Лошадь вздрогнула, но дала себя успокоить. Когда Хабиб отвел нож от ее горла, кровь хлынула ей на грудь и влажную землю толчками, словно гонимая сокращениями сердечной мышцы. Напрягшаяся челюсть медленно отвалилась, глаза остекленели, и большое сердце перестало биться.

Я перевел взор с мертвых, добрых, бесстрашных глаз моей лошади на безумные глаза Хабиба. Тот момент, когда наши взгляды встретились, был настолько заряжен эмоциями, настолько сюрреалистически чужд той жизни, которую я знал, что моя рука непроизвольно скользнула вдоль тела к пистолету в кобуре. Хабиб осклабился обезьяньей улыбкой во весь рот – понять ее смысл было невозможно – и торопливо направился вдоль колонны к следующей раненой лошади.

– Ты в порядке?

– Ты в порядке?

– Ты в порядке?

– Что?

– Ты в порядке? – еще раз спросил Халед, тряся меня за одежду, пока я не взглянул ему в глаза.

– Да. Конечно.

Я сфокусировал взгляд на его лице, соображая, сколько времени я просидел вот так, уставившись на мертвую лошадь, держа руку на ее разрезанном горле. Посмотрел на небо над головой. Приближалась ночь.

– Насколько велики потери?

– Мы потеряли одного человека, Маджида, из этих мест.

– Я видел. Он шел как раз передо мной. Пули вскрыли его, как консервный нож банку. Проклятье! Как быстро это случилось! Только что он был жив, и вдруг его спина буквально разверзлась, и он повалился, как срубленная марионетка. Наверно, он умер еще до того, как его колени коснулись земли, настолько быстро все произошло!

– Ты уверен, что с тобой все в порядке? – спросил Халед, когда я замолчал, чтобы перевести дыхание.

– Конечно в порядке, черт меня побери! – огрызнулся я, и в этом вырвавшемся в сердцах восклицании явно прозвучал австралийский акцент.

Блеск глаз Халеда вызвал у меня новый приступ раздражения. Я почти кричал на него, но, увидев в его взгляде тепло и участие, рассмеялся. Он тоже облегченно рассмеялся.

– И мне станет намного лучше, – продолжил я, – если ты перестанешь меня расспрашивать. Я просто… чересчур разговорчив, вот и все. Дай мне прийти в себя. Господи! С одной стороны от меня только что убили человека, с другой – мою лошадь. Уж и не знаю, заколдовали меня или просто повезло…

– Тебе повезло, – поспешно ответил Халед серьезным тоном, хотя глаза его смеялись. – Неприятная ситуация, но могло быть и хуже.

– Хуже?

– Они не использовали тяжелого оружия – минометов, пулеметов. Если бы они у них были, то пустили бы их в ход, и было бы гораздо хуже. Скорее всего, это был небольшой патруль, возможно не русские, а афганцы, стрелявшие, чтобы испытать нас или просто наудачу. Так или иначе, три человека ранены, мы потеряли четырех лошадей.

– Где раненые?

– Впереди, в ущелье. Не хочешь ли взглянуть на них вместе со мной?

– Конечно-конечно. Помоги мне разобраться со сбруей.

Мы выдернули седло и поводья из-под мертвой лошади и торопливо направились к колонне, выстроившейся у входа в узкое ущелье. Раненые лежали под прикрытием склона горы. Рядом стоял Кадер, внимательно и хмуро глядя на плоскогорье за моей спиной. Ахмед Задех аккуратно, но поспешно снимал одежду с одного из раненых. Я взглянул на небо: темнело.

У одного была сломана рука (на него упала подстреленная лошадь) – открытый перелом предплечья у запястья. Кость надо было вправлять – она выпирала под устрашающе неестественным углом, но кожа нигде не была прорвана. Когда Ахмед Задех снял рубашку со второго раненого, мы увидели, что в него попали дважды. Обе пули застряли в теле слишком глубоко, чтобы извлечь их без серьезной хирургической операции. Одна попала в верхнюю часть груди, раздробив ключицу, другая засела в животе, оставив широкую и, несомненно, смертельную рану от бока до бока. Третий – крестьянин по имени Сиддики – получил тяжелое ранение черепа. Лошадь сбросила его на скалы, и он ударился верхней частью головы, возле самой макушки. Рана кровоточила, на голове была хорошо заметная трещина. Мои пальцы скользнули по краю разлома кости, липкому от крови. Череп раскололся на три больших куска. Один из них держался настолько слабо, что я понимал: стоит мне немного потянуть, и он останется в моей руке. Единственное, что не давало черепу развалиться на части, – спутанные волосы Сиддики. У основания черепа, там, где голова соединяется с шеей, образовался большой отек. Он был без сознания, и у меня возникло сильное сомнение, что он когда-нибудь откроет глаза снова.

Я еще раз взглянул на небо. Дневной свет уходил, у меня почти не оставалось времени. Мне нужно было сделать выбор, принять решение: помочь одному человеку выжить, позволив умереть другому. Я не был врачом и никогда раньше не попадал под обстрел. Но эта работа досталась мне, наверно, потому, что я знал немного больше, чем остальные, и хотел сделать ее. Было холодно, я сильно замерз. Стоя на коленях в липкой, вязкой крови, я ощущал, как она пропитывает мои брюки. Когда я поднял глаза, чтобы взглянуть на Кадера, он кивнул, словно читая мои мысли. Испытывая тошноту от страха и чувства вины, я накрыл Сиддики одеялом, чтобы он не мерз, и подошел к человеку со сломанной рукой.

Рядом со мной Халед раскинул обширную походную аптечку. Я бросил на землю к ногам Ахмеда Задеха флакон с антибиотиком, антисептический раствор, бинты и ножницы, отдал короткие распоряжения, как очищать и перевязывать раны, и, пока Ахмед занялся пулевыми ранениями, переключил все свое внимание на сломанную руку. Человек что-то возбужденно говорил. Его лицо было мне хорошо знакомо. Он обладал особым талантом собирать в стадо непослушных коз, и я часто видел, как эти импульсивные создания без всякого понукания бродят за ним по нашему лагерю.

– Что он сказал? Я не понял.

– Он спросил, будет ли рука болеть, – пробормотал Халед, стараясь сохранить ободряюще нейтральное выражение на лице и спокойствие в голосе.

– Однажды и со мной случилось нечто похожее, так что мне хорошо известно, как она болит. А болит она, братец, так сильно, что лучше убрать его оружие подальше.

– Понятно, – сказал Халед, – чтоб тебя…

Он широко улыбнулся и, опустившись на землю рядом с раненым, деликатно высвободил автомат Калашникова из его рук, а потом убрал его подальше. Стало совсем темно, и тогда пятеро друзей раненого прижали его к земле, а я дергал и выкручивал его раздробленную руку до тех пор, пока она не стала походить на прямую, здоровую конечность, которой некогда была, но никогда уже больше не будет.

– И-и Аллах! И-и Аллах! – выкрикивал он снова и снова сквозь стиснутые зубы.

Когда сломанное место было зафиксировано жесткими пластиковыми шинами и забинтовано, когда мы слегка залатали пулевые раны другого моджахеда, я поспешно обмотал бинтом голову так и не пришедшего в себя Сиддики, и мы не мешкая вошли в узкое ущелье. Груз был распределен между всеми уцелевшими лошадьми. Человек с пулевыми ранениями ехал верхом, поддерживаемый друзьями с обеих сторон. Сиддики был привязан ремнями к одной из вьючных лошадей, так же как и тело Маджида, убитого при нападении. Остальные шли пешком.