Шантарам

Раскачиваясь в свободном пространстве над черной бездной, я ощущал медленное, миллиметр за миллиметром, движение вниз, свой ослабевающий захват, скрип кожи поводьев, по мере того как соскальзывал все дальше и дальше от края узкого выступа. Вдоль края обрыва надо мной кричали люди. Они пытались успокоить животных, выкрикивали имена друзей. Слышались ржание и протестующий хрип лошадей. Воздух в ущелье пропах густыми запахами мочи, лошадиного кала, пота напуганных до смерти мужчин. Я ясно различал царапающий, скребущий стук копыт моей лошади, изо всех сил пытающейся сохранить точку опоры. И тут я понял: какой бы сильной ни была лошадь, ее устойчивость на осыпающейся, неровной тропе настолько ненадежна, что моего веса может оказаться достаточно, чтобы стянуть ее с выступа вместе со мной.

В непроницаемой тьме нащупав поводья левой рукой, я начал подтягиваться к выступу, вцепившись кончиками пальцев в край каменистой тропы, но тут же с задушенным криком соскользнул назад в темную расщелину. Поводья вновь удержали меня, и я завис над пропастью. Положение мое было отчаянным. Лошадь в страхе, что ее утянет за край выступа, изо всех сил трясла опущенной головой. Умное животное понимало: надо сбросить удила, уздечку и упряжь. Я знал, что в любой момент она может преуспеть в этом. Отчаянно рыча сквозь стиснутые зубы, я вновь подтянул себя к выступу. Вскарабкавшись на него и встав на колени, я хватал воздух в изнеможении, обливаясь по`том, а затем, повинуясь интуиции, которая приходит на помощь в самый ужасный момент, впрыскивая в организм порцию адреналина, вскочил на ноги, подавшись вправо. И в тот же миг лошадь идущего следом за мной человека взбрыкнула в черной, слепой ночи. Если бы я остался на месте, она попала бы мне копытом в висок и на этом моя война закончилась бы. Рефлекс, побудивший меня прыгнуть, спас мне жизнь: удар пришелся в бок и бедро, отбросив меня к стене рядом с головой моей лошади. Я обнял животное руками за шею, чтобы успокоить себя и дать опору своей занемевшей ноге и ушибленному бедру. Все еще оставаясь в этом положении, я услышал шарканье шагов и почувствовал, как чьи-то руки соскользнули со стены мне на спину.

– Лин? Это ты? – спросил в темноте Халед Ансари.

– Халед! Да! Ты в порядке?

– Конечно. Истребители, мать их. Две штуки. Как раз у нас над головой, не больше чем в сотне футов. Проклятье! Они как раз прошли звуковой барьер. Ну и шум!

– Это русские?

– Не думаю. Вряд ли они летают так близко к границе. Скорее всего, пакистанские истребители, вернее, американские самолеты с пакистанскими летчиками, вторгающиеся в воздушное пространство Афганистана, чтобы русские не дремали. Они летают не слишком далеко. Русские пилоты «МиГов» очень хороши. Паки стараются не отставать от них, вот и летают здесь. Ты уверен, что с тобой все в порядке?

– Да, конечно, – соврал я. – Мне станет намного лучше, когда мы выберемся из этой гребаной темноты. Можешь называть меня наложившим в штаны слабаком, но я предпочитаю видеть тропу под ногами, когда пытаюсь вести лошадь над пропастью на высоте десятиэтажного здания.

– То же можно сказать и про меня, – рассмеялся Халед. Это был негромкий и невеселый смех, но он придал мне бодрости. – Кто шел вслед за тобой?

– Ахмед, – ответил я. – Ахмед Задех. Я слышал, как он ругался по-французски за моей спиной. Думаю, с ним все в порядке. А за ним шел Назир. И где-то рядом был Махмуд, иранец. За мной шло человек десять, считая двух парней, козьих пастухов.

– Пойду проверю, – сказал Халед, успокаивающе похлопывая меня по плечу. – А ты продолжай идти – просто двигайся осторожно вдоль стены еще сотню ярдов. Это недалеко. Когда выйдешь из этого ущелья, появится лунный свет. Удачи.

И в те несколько мгновений, пока я не достиг бледного оазиса лунного света, я ощущал покой и уверенность в себе. Потом мы возобновили путь, прижимаясь к холодным серым камням каньона, и через несколько минут вновь оказались в темноте: с нами остались лишь вера, страх и воля к жизни.

Мы так часто шли ночью, что иногда, казалось, пробирались к Кандагару на ощупь, как слепые, отыскивая дорогу кончиками пальцев. И, как слепые своему поводырю, мы безоговорочно доверяли Хабибу. Ни один из афганцев нашей группы не жил в приграничной области, поэтому они в той же мере, что и я, зависели от его знания тайных троп и скрытых от глаз горных проходов.

Хабиб, впрочем, внушал куда меньше доверия, когда не вел за собой колонну. Однажды я натолкнулся на него во время привала, вскарабкавшись на близлежащие скалы в поисках уединенного места, чтобы справить нужду. Стоя на коленях перед квадратной плитой шероховатого камня, Хабиб бился об нее головой. Я бросился к нему и обнаружил, что он плачет навзрыд. Кровь из рассеченного лба текла по лицу, смешиваясь со слезами в бороде. Смочив водой из фляги уголок своего шарфа, я стер кровь с его головы и осмотрел раны. Они были рваными, неровными, но преимущественно поверхностными. Он не стал сопротивляться, позволив мне отвести его обратно в лагерь. Тут же примчался Халед и помог мне наложить мазь на раны Хабиба и забинтовать его лоб.

– Я оставил его одного, – бормотал Халед. – Думал, он молится. Он сказал, что хочет помолиться. Но у меня было ощущение…

– Думаю, он и в самом деле молился, – заметил я.

– Он очень беспокоит меня, – признался Халед. Его печальные глаза были переполнены лихорадочным страхом. – Он ставит повсюду растяжки, а под накидкой у него дюжина гранат. Я пытался объяснить ему, что эти проволочные силки – бесчестное оружие: они могут убить местного пастуха-кочевника или одного из нас так же легко, как русского или афганского солдата. Но он словно не понял. Только ухмыльнулся и стал все делать более скрытно. Вчера закрепил взрывчатку на нескольких лошадях. Сказал, что должен быть уверен: они не попадут в руки русских. Я спросил: «А как насчет нас? Что, если мы попадем в руки русских, нам тоже надо обвешать себя взрывчаткой?» Он ответил, что это не перестает его беспокоить: как нам умереть наверняка до того, как русские схватят нас, и как убить их побольше после того, как мы будем мертвы?

– Кадер знает?

– Нет. Я пытаюсь как-то сдержать Хабиба. Я знаю места, откуда он родом, Лин. Приходилось там бывать. Первые два года после того, как погибла моя семья, я был таким же сумасшедшим. Прекрасно понимаю, что творится у него внутри. Его душа настолько переполнена мертвыми друзьями и врагами, что он просто зациклен на одном – убивать русских, и, пока он не отрешится от этой мысли, придется мне быть рядом с ним, сколько смогу, и следить, чтобы он не наделал глупостей.

– Думаю, тебе следует рассказать обо всем Кадеру, – вздохнул я, покачав головой.

– Расскажу, – вздохнул он в ответ. – Скоро. Поговорю с ним в ближайшее время. А Хабиб придет в себя. Ему уже стало намного лучше. Теперь с ним уже можно говорить по-хорошему. Он должен понять.

В последующие недели нашего путешествия мы следили за Хабибом еще внимательнее, с еще большей опаской, и постепенно поняли, почему он был изгнан из многих отрядов моджахедов.

С обостренным чувством опасности, ощущая угрозу, таившуюся как вне нас, так и внутри, мы шли на север ночами, а иногда и днем вдоль горной границы в направлении Патхан-Кхела. Около кхела, то есть деревни, мы повернули на северо-запад, в пустынную горную местность, покрытую сетью ручьев с холодной водой. Маршрут Хабиба пролегал примерно в одинаковом удалении от городков и больших деревень, вдали от оживленных путей, используемых местными жителями. Мы с трудом преодолели расстояние от Патхан-Кхела до Каиро-Тхана, от Хумаи-Кареза до Хаджи-Агха-Мухаммада, перешли вброд реки между Лое-Карезом и Иару, петляли зигзагами между Мулла-Мустафой и маленькой деревушкой Абдул-Хамид.

Трижды нас останавливали местные разбойники, требуя дань. Каждый раз они вначале появлялись на высотах с хорошим обзором, откуда держали нас под прицелом ружей, в то время как их «наземные силы» прятались в укрытиях, препятствуя нашему продвижению вперед и отрезая пути к отступлению. И всякий раз Кадер поднимал бело-зеленый флаг моджахедов, украшенный девизом, – то была фраза из Корана:

Инна лилляхи ва инна иляйхи раджиун,

что означало: «Поистине, мы принадлежим Аллаху, и поистине, к Нему мы вернемся».

Хотя местные кланы не признавали этого штандарта Кадера, его девиз и дух вызывали у них уважение. Они, однако, сохраняли свою свирепость и воинственность, до тех пор пока Кадер, Назир и афганские моджахеды не объяснили им, что группа совершает переход вместе с американцем, под чьим покровительством находится. Местные разбойники, изучив мой паспорт и пристально посмотрев в мои серо-голубые глаза, приветствовали нас как товарищей по оружию и приглашали выпить чая и отведать их угощения. Это было намеком: следует все-таки уплатить дань. Хотя ни один из встреченных нами разбойников не желал, атакуя субсидируемый США караван, лишаться крайне важной для них американской помощи, помогавшей им продержаться долгие годы войны, в их головах не укладывалось, что мы можем пройти через их территорию, не оставив им никакой добычи. Для этих целей Кадер захватил с собой запас товаров для бакшиша: шелка переливчатого синего и зеленого цвета с вплетенными золотыми нитками, топорики, ножи с толстыми лезвиями и наборы для шитья. Были там также «цейссовские» бинокли (Кадер подарил мне один, и я пользовался им каждый день), очки с увеличительными стеклами для чтения Корана и массивные наручные часы индийского производства. Для вождей клана предназначался небольшой запас золотых дощечек, каждая весом в одну толу (около пятнадцати граммов), с выбитым на них афганским лавром.

Кадер не просто предвидел эти разбойничьи нападения – он рассчитывал на них. Когда с формальными знаками внимания было покончено и проблема выплаты дани урегулирована, Кадер договаривался с каждым лидером местного клана о пополнении запасов нашего каравана, что обеспечивало нас продовольствием в пути и гарантировало снабжение едой и животными в дружественных деревнях, находящихся под контролем и покровительством вождя клана.

Пополнение запасов было крайне важным. Военное снаряжение, запасные части, детали станков и медикаменты, которые мы везли, имели приоритетное значение и оставляли мало места для излишков груза. Из-за этого у нас было мало еды для лошадей – не больше двухдневного рациона, – продовольствия же для нас не было вовсе. У каждого была фляга с водой на себя и лошадей, но все понимали, что это неприкосновенный запас, который следует расходовать крайне экономно. Нередко случалось, что мы выпивали не больше стакана воды в день и съедали маленький кусочек лепешки. Отправляясь в это путешествие, я был вегетарианцем, хотя и не фанатичным, годами придерживался фруктово-овощной диеты, когда имел такую возможность. Через три недели похода, потаскав лошадей через горы и холодные как лед реки, весь трясясь от голода, я набросился на предложенное нам разбойниками полупропеченное мясо ягнят и козлов, отдирая его зубами от костей.

Крутые горные склоны в этой местности были бесплодны, все живое было выстужено пронизывающими зимними ветрами, но каждый плоский, равнинный участок земли, как бы мал он ни был, выделялся яркой живой зеленью. Там были дикие красные цветы звездообразной формы и другие – с небесно-голубыми головками-помпонами. Росли низкие кусты с маленькими желтыми листьями – их обожали наши козы – и разнообразные дикие травы, увенчанные перистыми шалашиками из сухих семян, – их ели лошади. Многие скалы поросли зеленым, как плоды лайма, мхом или более бледным лишайником. После бесконечных волнообразных «крокодиловых спин» голого камня эти нежные зеленые ковры смотрелись очень живописно, гораздо эффектнее, чем выглядели бы на более изобильных и ровных ландшафтах. Мы живо реагировали на каждый новый склон, покрытый мягким ковром, на растущий пучками густолистный вереск – нас одинаково радовало всякое проявление живучести. Наверно, это было идущей из глубин подсознания реакцией на зеленый цвет. Грубые, ожесточившиеся воины, с трудом бредущие рядом со своими лошадьми, наклонялись и собирали букетики цветов просто для того, чтобы ощутить их красоту в своих загрубевших, мозолистых руках.

Мой статус американца при Кадере помог нам во время переговоров с местными разбойниками, но стоил недельной задержки, когда нас остановили в третий и последний раз. Стараясь миновать маленькую деревушку Абдул-Хамид, наш проводник Хабиб завел нас в небольшое, но глубокое ущелье, достаточно широкое, чтобы три или четыре лошади со всадниками шли рядом бок о бок. С обеих сторон каньона поднимались крутые каменистые стены, которые тянулись почти на километр, после чего расступались, открывая длинную широкую долину. То было идеальное место для засады, и, предвидя ее, Кадер ехал во главе нашей колонны с развернутым бело-зеленым знаменем.

Вызов был, однако, брошен нам тогда, когда мы углубились метров на сто в узкое ущелье. Откуда-то сверху раздался страшный вой – голоса мужчин, имитирующих пронзительные женские вопли и трели. Внезапно начала падать мелкая галька: перед нами произошел небольшой обвал. Вместе с остальными я обернулся, сидя в седле, и увидел, что отряд местного племени занял позицию позади нас, направив нам в спину оружие всех видов. Как только возник весь этот шум, мы мгновенно прекратили движение. Кадер медленно проехал в одиночестве около двух сотен метров, а потом остановился, прямо сидя в седле. Штандарт трепетал на сильном холодном ветру.

В первую минуту, когда на нас были наставлены ружья, секунды тянулись бесконечно. Над нашими головами нависали скалы. Вскоре появилась одинокая фигура человека, приближающегося к Кадеру на большом верблюде. Афганистан – место обитания двугорбого бактриана, но всадник ехал на одногорбом арабском верблюде – эта порода популярна среди погонщиков верблюдов при дальних переходах в экстремально холодных условиях северной части страны, населенной таджиками. У него косматая голова, густой мех на шее, длинные и сильные ноги. Человек, ехавший на этом внушительного вида животном, был высоким и худым и казался лет на десять старше Кадера, который выглядел на шестьдесят с небольшим. Всадник был в длинной белой рубахе поверх белых афганских штанов и черном саржевом халате без рукавов, достигавшем коленей. Белоснежный пышный тюрбан возвышался на его голове. Седая борода была аккуратно подстрижена, она открывала рот и верхнюю губу, спускаясь с подбородка на мощную грудь.

Некоторые из моих бомбейских друзей считали такой тип бороды ваххабитским – ваххабитами называли непреклонно ортодоксальных мусульман Саудовской Аравии, подстригавших бороду на этот манер, якобы излюбленный пророком. Для нас, тех, кто находился в каньоне, это был знак, что незнакомец – человек влиятельный, возможно представитель светской власти. Последнее подчеркивалось впечатляющим длинноствольным ружьем антикварного вида, которое он держал вертикально, упертым в бедро. Приклад оружия, заряжаемого с дульной части, был украшен сверкающими дисками, завитками, ромбами из медных и серебряных монет, отшлифованных до ослепительного блеска.

Человек приблизился к Кадербхаю на расстояние вытянутой руки и остановился. Он держался властно и явно привык ко всеобщему уважению. По существу, это был один из немногих известных мне людей, почитаемых в той же мере, что и Абдель Кадер-хан, возможно даже вызывающих благоговение и умеющих подчинить себе единственно своей горделивой осанкой, силой человека, полностью реализовавшегося в жизни.

После продолжительной дискуссии Кадербхай ловко развернул свою лошадь в нашу сторону.

– Мистер Джон! – обратился он ко мне по-английски, называя имя, стоявшее в моем фальшивом американском паспорте. – Приблизьтесь, пожалуйста.


Я слегка ударил лошадь каблуками, издав, как мне казалось, ободряющий звук. Глаза всех людей внизу и вверху были устремлены на меня, я это отчетливо сознавал, и за эти несколько долгих секунд в моем воображении возникла картина: лошадь сбрасывает меня на землю к ногам Кадера. Однако кобыла красивой легкой рысью прогарцевала сквозь колонну и остановилась рядом с Кадером.

– Это Хаджи Мохаммед, – объявил Кадер, делая широкий жест рукой. – Он здесь хан, вождь всех местных жителей, кланов и семейств.

– Салям алейкум, – сказал я, держа руку у сердца в знак уважения.

Считая меня неверным, вождь не ответил. Пророк Мухаммед призывал своих последователей отвечать на мирное приветствие единоверца еще более вежливым, поэтому, услышав «Салям алейкум» («Да пребудет мир с тобой»), следует отвечать хотя бы: «Ва алейкум салям ва рахматулла» («И с тобой мир и милость Аллаха»). Вместо этого старик, глядя на меня сверху вниз с высоты верблюда, задал неприятный вопрос:

– Когда вы пришлете нам «стингеры», чтобы мы могли сражаться?

Этот вопрос задавал мне, американцу, каждый афганец с того момента, как мы очутились в их стране. И хотя Кадербхай перевел мне его повторно, я понял его слова, а ответ у меня был готов заранее:

– Это случится скоро, если такова будет воля Аллаха, а небо будет так же свободно, как горы.

Ответ был удачным и удовлетворил Хаджи Мохаммеда, но вопрос на самом деле заслуживал большего, чем моя обнадеживающая ложь. Афганцы от Мазари-Шарифа до Кандагара знали, что, если бы американцы снабдили их ракетами «стингер» в начале войны, моджахеды смогли бы изгнать захватчиков за несколько месяцев. «Стингеры» означали бы, что ненавистные, смертельно эффективные русские вертолеты могли бы уничтожаться с земли. Даже грозные истребители «МиГи» уязвимы для запущенных вручную ракет «стингер». Без подавляющего преимущества в воздухе русским и их афганским ставленникам пришлось бы вести наземную войну против сил сопротивления – моджахедов, – а такую войну они никогда бы не выиграли.

Циники среди афганцев полагали, что американцы отказывались поставлять «стингеры» в первые семь лет этого вооруженного конфликта, потому что хотели, чтобы русские одержали верх на каком-то этапе Афганской войны, но при этом зарвались бы и истощили свои силы. А когда наконец прибудут «стингеры», русские потерпят поражение, которое будет стоить им такого количества людей и ресурсов, что вся советская империя рухнет.

Правы были циники или нет, но смертоносная игра развивалась именно по такому сценарию. Когда ракеты «стингер» были наконец использованы через несколько месяцев после того, как Кадер привел нас в Афганистан, они действительно изменили ход событий. Русские были настолько ослаблены этой войной, сопротивлением, которое им оказывали сельские жители, миллионы афганцев, что их исполинская империя распалась. Все и случилось именно так, но стоило это миллиона афганских жизней. Треть населения была вынуждена покинуть свою страну – эту цену тоже пришлось заплатить. То было одно из самых массовых вынужденных переселений в человеческой истории: три с половиной миллиона беженцев добрались до Пешавара, пройдя через Хайберское ущелье, еще более миллиона было изгнано в Иран, Индию и мусульманские республики Советского Союза. Ценой этой войны были и пятьдесят тысяч мужчин, женщин и детей, которые стали калеками, подорвавшись на минах. Ценой этой войны стали сердце и душа Афганистана.

А я, разыскиваемый преступник, работающий на босса мафии, стал для них олицетворением американца, смотрел этим людям в глаза и лгал про оружие, которое не мог им дать.

Хаджи Мохаммеду настолько понравился мой ответ, что он пригласил нас – Кадера, Назира и меня – в свою деревню на свадьбу младшего сына. Не желая обидеть отказом престарелого вождя, искренне тронутый этим великодушным приглашением, Кадер согласился. Но предварительно была обговорена дань: Хаджи Мохаммед запросил много, а в качестве дополнительного, личного дара потребовал – и получил – лошадь Кадера.

Наша колонна разбила лагерь в долине с пастбищем и обильной пресной водой. Вынужденный перерыв в марше позволил почистить лошадей, дать им отдых. Вьючные лошади требовали постоянного присмотра: груз был укрыт в надежной пещере, а лишенные поклажи животные получили возможность свободно бродить и резвиться. Люди Кадера готовились к пиршеству: деревня Хаджи снабдила их четырьмя зажаренными овцами, ароматным индийским рисом и зеленым чаем в знак благодарности за наше участие в джихаде. После того как деловая часть была завершена – дань получена, – старейшины деревни Хаджи Мохаммеда, как и все прочие вожди афганских кланов, встреченные нами во время нашей экспедиции, признали нас борцами за общее дело и предложили любую возможную помощь. Когда мы – Кадер, Назир и я – направлялись от нашего временного лагеря к деревне – кхелу, – нас сопровождали пение и смех, усиленные шаловливым эхом. В первый раз за двадцать три дня путешествия мы ощутили, что у наших людей стало легче на сердце.

В деревне Хаджи Мохаммеда празднование было в полном разгаре. Столкновение с нашей вооруженной колонной было бескровным, да к тому же еще принесло немалую выгоду, и это только усилило всеобщее радостное оживление в предвкушении предстоящей свадьбы. По дороге Кадер объяснял нам сложные ритуалы афганской процедуры вступления в брак, длящейся многие месяцы. Были уже совершены церемониальные визиты семей жениха и невесты друг к другу. Каждый раз при этом происходил обмен небольшими подарками – носовыми платками или ароматными сладостями, педантично выполнялись все надлежащие церемонии. В приданое невесты входили затейливо вышитые ткани, импортные шелка, духи и драгоценности, выставленные, чтобы ими восхищались, на всеобщее обозрение. Потом все это передавалось на попечение семьи жениха. Обычай предусматривал также тайный визит жениха к будущей невесте: он беседовал с ней и вручал личные подарки. В соответствии с обычаем строго запрещалось, чтобы во время этого посещения кто-нибудь из мужчин семьи невесты видел жениха, но мать девушки должна была ему помогать. Кадер заверил меня, что заботливая мать присутствует при первой встрече влюбленной пары, выступая в роли дуэньи. Когда все это выполнено, жених с невестой готовы к кульминации – самой брачной церемонии, которая назначается через три дня.

Кадер знакомил меня с мельчайшими подробностями ритуалов, мне показалось даже, что в его обычно мягкой, учительской манере появилась некая назойливость. И я подумал – мне кажется, моя догадка была правильной, – что он как бы вновь знакомится с обычаями своего народа после долгих пяти десятилетий изгнания. Он воскрешал в памяти сцены и праздники своей юности, ему надо было увериться самому, что он по-прежнему афганец душой и сердцем. Его уроки продолжались и в последующие дни, относился он к ним с прежней серьезностью, и в конце концов я осознал, что все эти длинные истории и пространные объяснения нужны больше мне, чем ему. Он преподал мне интенсивный курс культуры страны, в которой я, возможно, буду убит и где мое тело может обрести вечный покой. Он осмысливал тот отрезок жизни, когда я был рядом с ним, и мою возможную смерть единственным известным ему способом. И, понимая это без лишних слов, я внимательно слушал его, стараясь узнать как можно больше.

В те дни поток родственников, друзей и прочих приглашенных в деревню Хаджи не прекращался. Четыре основных здания, составлявшие похожую на крепость огороженную территорию Хаджи Мохаммеда, были высокими, квадратными, большими домами из илового кирпича. Они стояли по углам участка за высокими стенами. Эти жилища, предназначенные только для мужчин, назывались кала. Помещения для женщин, именовавшиеся тем же словом, состояли из отдельно стоящих зданий за еще более высокими стенами. В мужском лагере мы спали на полу и сами себе готовили пищу. В доме, где поселились Кадер, Назир и я, народу и без того хватало, но, когда из отдаленных деревень прибыли новые люди, нам пришлось еще больше потесниться. Мы спали вповалку на всем пространстве пола, так что голова каждого из нас лежала у ног соседа. Существует теория, что храп во сне является подсознательным защитным рефлексом – предупреждающим звуком, отпугивавшим от входа в пещеру хищников, когда наши предки в эпоху раннего палеолита укладывались на ночлег. Эти афганские кочевники, погонщики верблюдов, пастухи овец, крестьяне и моджахеды подтверждали эту теорию: их громовой храп раздавался всю долгую холодную ночь с такой неумолчной свирепостью, что мог бы превратить стаю прожорливых львов в испуганных мышек, обратив их в паническое бегство.

Днем те же мужчины готовили для назначенной на пятницу свадьбы сложные блюда, в состав которых входили йогурты с ароматическими приправами, острые сыры из овечьего и козьего молока, лепешки из овсяной муки, финики, орехи и дикий мед, печенье на масле из сбитого козьего молока и, конечно же, мясо цыпленка и овощной плов. Я наблюдал, как вытаскивали на открытое место точильный круг, приводимый в движение ногами, и как конюх потратил целый час, чтобы придать большому, богато украшенному кинжалу остроту бритвы. Отец невесты скептически следил за этими усилиями. Убедившись, что оружие вполне способно нанести смертельную рану, он с мрачным видом принял его в дар от молодого человека.

– Жених только что заточил кинжал, которым отец невесты станет учить его уму-разуму, если он будет плохо с ней обращаться.

– Хороший обычай, – задумчиво сказал я.

– Это не обычай, – поправил меня Кадер со смехом. – Эта идея принадлежит отцу невесты. Никогда раньше не слышал ни о чем подобном. Но если сработает, может стать обычаем.

Каждый день мужчины, помимо всего прочего, репетировали обрядовые групповые танцы вместе с музыкантами и певцами, приглашенными, чтобы достойно завершить публичное празднование. Танцы позволили мне познакомиться с новой, совершенно неизвестной мне стороной натуры Назира. Он со страстью и грацией ринулся в скопление кружащихся в танце и поющих мужчин. Более того, мой низкорослый кривоногий друг, чьи большие руки, казалось, выступают, как ветки из древесного ствола, из толстых плеч и груди, оказался, без сомнения, лучшим танцором среди всего этого собрания, за что быстро снискал всеобщее восхищение. В танце выражалась вся скрытая от посторонних глаз внутренняя жизнь этого человека, все его творческие и душевные свойства. А это лицо! Я уже говорил однажды, что никогда не видел столь неулыбчивого человека, но в танце угрюмые складки разглаживались и все лицо преображалось, сияя такой красотой, искренней и бескорыстной, что я с трудом сдерживал слезы.

– Расскажи-ка мне еще раз, – потребовал Абдель Кадер-хан с плутоватой улыбкой в глазах. Он наблюдал за танцорами, удобно расположившись в тени у стены.

Я рассмеялся, а когда обернулся к нему, он тоже рассмеялся.

– Давай, – настаивал он, – потешь меня.

– Но я повторял это уже раз двадцать. Может быть, лучше ответите на мой вопрос?

– Расскажи еще раз, и я отвечу на твой вопрос.

– Хорошо. Значит, так. Вселенная возникла около пятнадцати миллиардов лет назад и была первоначально абсолютно простой, но постепенно становилась все более и более сложной. Это движение от простого к сложному встроено в ткань, из которой соткана Вселенная, и называется тенденцией к усложнению. Мы все – продукты этого усложнения, как и птицы, пчелы, деревья, звезды и галактики. И если даже нам суждено быть уничтоженными космическим взрывом в результате столкновения с астероидом или что-нибудь в этом роде, возникнет какое-то иное выражение нашего уровня сложности – ведь именно это делает Вселенная. И так, вероятно, будет происходить повсюду во Вселенной. Могу ли я делать такие далекоидущие выводы?

Я замолчал, но, не получив ответа, продолжил свои рассуждения:

– Ладно, окончательная и предельная сложность – место, где сходятся все отдельные сложности, – это то или тот, кого мы можем назвать Богом. И все, что способствует этому движению к Богу, усиливает и ускоряет его, – хорошо. Все, что ему препятствует, мешает, замедляет его, – плохо. И если мы хотим знать, плохо что-то или хорошо – скажем, война, или убийство, или контрабанда оружия для повстанцев-моджахедов, – мы задаем вопросы: «Что случится, если все будут делать это?», «Поможет ли это нам здесь, в этом маленьком уголке Вселенной, попасть туда, к Богу, или помешает?» И тогда мы получим достаточно ясное представление, хорошо это или плохо. А что еще более важно, мы знаем, почему это хорошо или плохо. Ну, как это все звучит?

– Очень хорошо, – сказал он, не глядя на меня.

Пока я делал краткий обзор его космологической модели, он кивал, закрыв глаза и поджав губы в некоем подобии улыбки. Когда я закончил, он повернулся ко мне и улыбнулся по-настоящему: глаза его искрились радостью и озорством.

– Видишь, если захочешь, можешь изложить эту идею во всех подробностях так же точно, как и я. А я разрабатывал, обдумывал ее чуть ли не всю свою жизнь. Трудно выразить, насколько я счастлив, когда слышу, как ты излагаешь мою теорию собственными словами.

– Думаю, слова-то ваши, Кадерджи. Вы достаточно долго меня наставляли. Но у меня возникла пара вопросов. Могу я спросить вас сейчас?

– Да.

– Хорошо. В мире есть неживая субстанция, например камень, и живая – деревья, рыбы, люди. В вашей космологии не говорится, откуда берутся жизнь и сознание. Если камни сделаны из того же материала, что и люди, как получается, что камни неживые, а люди – живые? То есть как возникает живое?

– Я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы сказать наверняка: ты хочешь получить на этот вопрос прямой и короткий ответ.

– Пожалуй, я на любой вопрос хотел бы иметь прямой и короткий ответ, – сказал я со смехом.

Он поднял бровь, видимо сочтя мою реплику глупой и нахальной, и медленно покачал головой: