Шантарам

– Ставленникам, – пробормотал Халед, и в этом сказанном им шепотом слове отчетливо прозвучал нью-йоркский выговор. – Эй, вы слышите?

Мы все внимательно прислушались: где-то рядом с мечетью кто-то пел, звучала музыка.

– Они начали, – сказал Халед, вскакивая с пола с изяществом атлета. – Пора идти.

Мы поднялись и вышли из мечети вслед за ним, надели оставленную там обувь. Обойдя здание в сгущающейся темноте, приблизились к месту, откуда доносилось пение.

– Я уже слышал такое пение раньше, – сказал я Халеду на ходу.

– Ты знаешь Слепых певцов? О, конечно же знаешь. Ты был в Бомбее с Абделем Кадером, когда они пели для нас. Тогда я тебя впервые увидел.

– Ты был там в тот вечер?

– Конечно. Мы все там были: Ахмед, Махмуд, Сиддики – его ты еще не знаешь. Многие другие, кто отправится с нами в эту экспедицию. Все они были тогда там. На том сборище впервые обсуждалась поездка в Афганистан, – собственно, для этого мы и съехались. Ты разве не знал?

Задавая этот вопрос, он рассмеялся, сказано все было, как всегда, просто и бесхитростно, и все же его слова занозой застряли в моем сердце: «Ты разве не знал? Ты разве не знал?»

«Кадер еще тогда планировал свою миссию, – подумал я, – в первый же вечер после нашей встречи». Я отчетливо вспомнил большую, всю в клубах дыма комнату, где Слепые певцы выступали для узкого круга слушателей. Вспомнил еду, что мы ели, чарас, который курили. Некоторые лица, что я видел в тот вечер, были мне хорошо знакомы. «Неужели все они были вовлечены в эту миссию?» Вспомнил юного афганца, с огромным почтением приветствовавшего Кадербхая и при этом склонившегося в поклоне так низко, что был виден пистолет, спрятанный в складках его одежды.

Я все еще думал об этой первой ночи, обеспокоенный вопросами, на которые не мог ответить, когда мы с Халедом подошли к большой группе людей. Их было несколько сотен, они сидели, скрестив ноги, на плитках, которыми был вымощен широкий двор, прилегающий к мечети. Слепые певцы закончили свою песню, и все стали хлопать в ладоши, крича: «Аллах! Аллах! Суб-хан Аллах!» Халед повел нас сквозь толпу к алькову, где в относительном уединении сидели Кадер, Назир и еще несколько человек.

Я встретился взглядом с Кадербхаем, и он поднял руку, призывая меня присоединиться. Когда я подошел, он схватил меня за руку и потянул ее вниз, приглашая сесть рядом. Множество голов повернулось в нашу сторону. В моем растревоженном сердце столкнулись противоречивые эмоции: страх из-за того, что меня столь многие будут теперь ассоциировать с Кадер-ханом, и прилив гордости – ведь он меня одного позвал сесть рядом с собой.

– Колесо сделало один полный оборот, – прошептал он, положив руку мне на предплечье и говоря прямо в ухо. – Мы встретились с тобой, когда выступали Слепые певцы, а теперь мы слышим их снова, приступая к своей миссии.

Он словно читал мои мысли и, думаю, делал это намеренно, прекрасно сознавая оглушающий эффект своих слов. Внезапно я на него рассердился, даже прикосновение его руки к моей вызвало у меня гнев.

– Вы нарочно так подстроили, чтобы Слепые певцы были здесь? – спросил я со злостью, глядя прямо перед собой. – Так же как организовали все заранее во время нашей первой встречи?

Он хранил молчание, пока я не повернулся и не взглянул ему прямо в глаза. Когда наши взгляды встретились, я почувствовал внезапно подступившие жгучие слезы. Я сумел сдержать их, крепко сжав челюсти, – мои глаза остались сухими, но разум пребывал в смятении. Этот человек со светло-коричневой кожей и аккуратной белой бородкой использовал меня и манипулировал всеми, кого знал, словно рабами, посаженными на цепь. Но в его золотистых глазах я видел такую любовь, которая была для меня подлинным мерилом того, чего я страстно желал в самых сокровенных уголках своего сердца. Любовь в его мягко улыбающихся, полных глубокой тревоги глазах была отцовской любовью – другой такой я не знал никогда в своей жизни.

– С этого момента ты все время с нами, – прошептал он, выдержав мой взгляд и не отводя глаз. – В отель тебе возвращаться нельзя: у полиции есть твои приметы и они будут следить. Это моя вина – должен принести свои извинения. Один из близких людей предал нас, но удача от него отвернулась, а нам повезло: нас не схватили. Этот промах выдал его, и он будет наказан. Теперь мы знаем, кто он и как с ним надлежит поступить. Однако с этим придется подождать, пока мы не выполним свою миссию и не вернемся. Завтра мы отправляемся в Кветту, где нам предстоит задержаться на некоторое время. Когда пробьет наш час, мы перейдем границу Афганистана. С этого дня и до конца твоего пребывания в Афганистане за твою голову будет назначена некая цена. Русские хорошо платят за поимку иностранцев, помогающих моджахедам. Здесь, в Пакистане, у нас мало друзей. Думаю, нам надо купить для тебя местную одежду: ты будешь выглядеть как молодой пуштун из моей деревни. Какая-нибудь шапка, чтобы спрятать твои светлые волосы, и патту – шаль, чтобы набросить на твои широкие плечи и грудь. В крайнем случае сойдешь за моего голубоглазого сына. Как ты на это смотришь?

Что я мог ему ответить? Слепые певцы звучно прочистили свои глотки, и музыканты начали вступление к новой песне с жалобного завывания фисгармонии и будоражащего кровь страстного призыва табл. Я следил за тем, как длинные тонкие пальцы таблистов похлопывают по барабанам, ласкают их дрожащую кожу, и чувствовал, как их гипнотическое трепетание уносит вместе с потоком музыки мои мысли. Правительство моей собственной страны, Австралии, назначило цену за мою голову в качестве награды за информацию, способствующую моей поимке. И вот теперь здесь, на другом конце света, за мою голову назначают новую цену. И когда безумная печаль и экстаз Слепых певцов охватили слушающую их толпу, когда их пыл и восторг загорелись в глазах людей, я отдал себя во власть этого рокового момента и ощутил поворот колеса своей судьбы.

Я вспомнил, что в кармане у меня лежало письмо Дидье, которое Халед передал мне в такси два часа назад. Охваченный суеверным ощущением совпадения и повторяемости зигзагов истории, я вдруг понял: мне срочно нужно узнать, что в письме. Я выхватил его из кармана и поднес близко к глазам, чтобы прочитать в янтарно-желтом свете, едва доходившем от ламп высоко над головой.

Дорогой Лин!

Настоящим сообщаю тебе, мой милый друг, что я обнаружил, кто та женщина, что выдала тебя полиции, когда ты попал в тюрьму и был столь жестоко избит. Ужасный инцидент! Он до сих пор наполняет мою душу скорбью. Так вот, женщиной, которая это сделала, была мадам Жу, владелица Дворца. До сих пор я не знаю причины этого поступка, но, даже не понимая до конца ее побуждения, заставившие совершить это злодейство, могу уверить тебя, что это она, о чем я располагаю самыми надежными свидетельствами.

Надеюсь вскоре получить от тебя весточку.

Твой преданный друг

Дидье.

Мадам Жу. Но почему? Не успел этот вопрос выплыть на поверхность моего сознания, как я уже знал ответ. Внезапно мне вспомнилось лицо человека, пристально глядящего на меня с необъяснимой ненавистью, – лицо Раджана, евнуха, слуги мадам Жу. Вспомнил, как он смотрел на меня в день наводнения, когда мы спасали Карлу из отеля «Тадж-Махал» в лодке Винода. Вспомнил злобу и ненависть, переполнявшие его глаза, когда он следил за мной и Карлой и когда я уезжал в такси Шанту. Позднее в ту же ночь меня арестовала полиция, и начались мои тюремные мучения. Мадам Жу наказала меня за то, что я осмелился бросить ей вызов: выдавал себя за служащего американского консульства, забрал у нее Лизу Картер – и, возможно, за мою любовь к Карле.

Я разорвал письмо на мелкие кусочки, которые засунул обратно в карман. Страх покинул меня: я был спокоен. В конце этого длинного дня в Карачи я уже знал, почему отправляюсь на войну Кадера, и знал, почему вернусь с нее. Я иду на эту войну, потому что мое сердце жаждет любви Кадербхая, отцовской любви, струящейся из его глаз и заполняющей тот вакуум, что зиял в моей душе в том месте, где должен быть отец. Когда так много других сердечных привязанностей было утрачено – семья, друзья, Прабакер, Абдулла, даже Карла, – в этом выражении любви в глазах Кадера для меня был целый мир.

Наверно, это выглядело глупо, да это и было глупо – идти на войну ради любви. Он не был святым и не был героем, и я знал это. Он даже не был моим отцом. Но за одни эти несколько секунд, когда он смотрел на меня с любовью, я готов был идти с ним на эту войну, и на любую другую тоже. И это не было более глупым, чем выжить ради одной ненависти и возвратиться ради мести. Вывод был такой: я любил его достаточно сильно, чтобы рисковать своей жизнью, а мадам Жу ненавидел настолько сильно, чтобы выжить и отомстить. И я знал, что отомщу: пройду через войну Кадера и убью ее.

Я замкнул свое сознание на этой мысли, подобно человеку, сомкнувшему пальцы на рукоятке кинжала. Слепые певцы выкрикивали муку и радость своей любви к Богу. Сердца людей вокруг меня взмывали ввысь, разделяя эти чувства. Кадербхай повернулся ко мне, встретился со мной взглядом и медленно покачал головой. И я улыбнулся, глядя в его золотистые глаза, наполненные маленькими пляшущими огоньками, и тайнами, и священным трепетом, вызванным пением. И да пребудет со мной Господь, я был доволен, свободен от страха и почти счастлив.





Глава 32




Месяц мы провели в Кветте – длинный месяц ожидания, омраченный разочарованием фальстарта. Задержка произошла из-за командира моджахедов по имени Асматулла Ачхакзай Муслим, вождя народности ачхакзаи, обитающей близ Кандагара – нашего конечного пункта назначения. Ачхакзаи – клан пастухов овец и коз, когда-то входивший в наиболее влиятельный клан дуррани. В 1750 году основатель современного Афганистана Ахмад-шах Абдали[144] отделил ачхакзаев от дуррани, сделав их самостоятельным кланом. Это соответствовало афганской традиции, позволявшей клану, когда он становился большим и сильным, отделяться от родительского клана. Искусный воин и основатель нации Ахмад-шах признал, что ачхакзаи стали силой, с которой необходимо считаться. В течение двух столетий росло могущество ачхакзаев и их статус. Они имели заслуженную репутацию свирепых воинов, и можно было не сомневаться в беспрекословном подчинении вождю каждого члена клана. В первые годы войны с русскими Асматулла Ачхакзай Муслим сформировал из своих людей хорошо организованную, дисциплинированную милицию, ставшую в их регионе передовым отрядом борьбы за независимость – джихада, целью которого было изгнание советских оккупантов.

В конце 1985 года, когда мы готовились в Кветте к переходу границы Афганистана, Асматулла начал колебаться, участвовать ли ему дальше в войне. От его ополчения зависело так много, что стоило ему отозвать своих людей в тыл и начать втайне мирные переговоры с русскими и афганским марионеточным правительством в Кабуле, как все военные действия в районе Кандагара прекратились. Другие отряды моджахедов, не подчинявшиеся Асматулле, такие как люди Кадера в горах к северу от города, остались на своих позициях, но были изолированы: пути их снабжения были крайне уязвимы для нападения со стороны русских. Неопределенность положения заставляла нас ждать, решится ли Асматулла продолжать джихад или же переметнется к врагам. Никто не мог предсказать, когда прыгнет этот тигр.

Хотя мы все были возбуждены ожиданием и выказывали нетерпение – дни медленно перетекали в недели и казались бесконечными, – я с толком использовал это время: учился составлять фразы на фарси, урду и пушту, даже узнал несколько слов на таджикском и узбекском. Каждый день ездил верхом. И пусть мне так и не удалось избавиться от клоунского размахивания руками и ногами, когда я пытался остановить лошадь или заставить ее двигаться в выбранном мной направлении, мне иногда случалось благополучно спешиться, вместо того чтобы оказаться сброшенным на землю.

Каждый день я читал книги из причудливой эклектичной коллекции, предоставленной мне Айюбом Ханом, пакистанцем, единственным в нашей группе уроженцем Кветты. Поскольку считалось, что мне слишком опасно покидать наш надежный лагерь – конеферму на окраине города, – Айюб приносил мне книги из центральной библиотеки. Там было множество малоизвестных, но увлекательных книг на английском языке – наследие времен английского владычества. Название города Кветта происходило от слова кватта, что означало «форт» на языке пушту. Близость Кветты к Чаманскому ущелью, ведущему в Афганистан, и Боланскому ущелью, открывающему дорогу в Индию, предопределила военное и экономическое значение города на целые тысячелетия. Англичане впервые оккупировали старый форт в 1840 году, но вынуждены были уйти, после того как начавшиеся в британском войске болезни и ожесточенное сопротивление афганцев истощили силы колонизаторов. Город был вторично оккупирован в 1876 году и утвердился в качестве главного британского владения на северо-западном рубеже Индии. Здесь был основан Имперский штабной колледж, готовивший офицеров для службы в Британской Индии, здесь же, в живописном природном амфитеатре окружающих Кветту гор, вырос процветающий центр торговли. Катастрофическое землетрясение, происшедшее в последний день мая 1935 года, разрушило бо`льшую часть города и погубило двадцать тысяч человек, но Кветта была отстроена заново. Благодаря своим чистым широким бульварам и приятному климату Кветта стала одним из самых популярных курортов на севере Пакистана.

Для меня же, поскольку я был ограничен рамками лагеря, главным развлечением стали те выбранные наугад книги, что приносил мне Айюб. Проходило несколько дней, и он вновь появлялся на пороге, широко улыбаясь в надежде, что угодил мне, и вручая порцию книг, словно это были сокровища из археологических раскопок.


Днем я ездил верхом, стараясь привыкнуть к разреженному воздуху на высоте свыше пяти тысяч футов, а по ночам читал дневники и судовые журналы давно покинувших этот мир исследователей, старинные издания греческих классиков, снабженные эксцентричными комментариями тома Шекспира и захватывающе страстный перевод терцин дантовской «Божественной комедии».

– Некоторые думают, что ты ученый, штудирующий священные тексты, – сказал мне однажды вечером Абдель Кадер-хан, появляясь на пороге моей комнаты.

Мы находились в Кветте уже около месяца. Я тотчас закрыл книгу, которую читал, и встал, чтобы поприветствовать его. Кадер взял мою руку и заключил ее в свои ладони, бормоча шепотом благословения. Потом сел на стул, предложенный мной, я же устроился на табурете рядом. Под мышкой у него был сверток в замше кремового цвета. Положив его на кровать, Кадер устроился поудобнее.

– Чтение на моей родине по-прежнему воспринимается как нечто таинственное, вызывающее страх и служащее почвой для суеверий, – устало сказал Кадер, потирая рукой осунувшееся коричневое лицо. – Только четыре человека из десяти вообще могут читать, а женщин – лишь две.

– А где вы научились… всему, что знаете? – спросил я. – Так хорошо говорить по-английски, например?

– Меня обучал замечательный английский джентльмен, – сказал он, улыбнувшись. Лицо его потеплело от приятных воспоминаний. – Примерно так же, как ты наставлял моего маленького Тарика.

Я зажал в кулаке две сигареты, чиркнул спичкой, зажег обе разом и одну передал ему.

– Мой отец был главой клана, – продолжал свой рассказ Кадер. – Он был суровым человеком, но справедливым и мудрым. В Афганистане лидерами становятся благодаря личным достоинствам – хорошие ораторы, те, кто умеет распоряжаться деньгами, а также храбрецы, когда необходимо сражаться. Право лидерства не передается по наследству, и если сын вождя лишен мудрости, мужества или умения говорить с людьми – это право будет отдано другому, обладающему этими качествами. Мой отец очень хотел, чтобы я последовал его примеру и продолжил дело его жизни – вывести наш народ из мрака невежества и обеспечить его благосостояние. Бродячий мистик – суфий, старик, почитавшийся святым в наших краях, сказал отцу, когда я родился, что, когда вырасту, стану сияющей звездой в истории моего народа. Мой отец верил в это всем сердцем, но, к сожалению, я не проявил ни способностей лидера, ни интереса к приобретению этих навыков. Короче говоря, я стал для него горьким разочарованием. Он отправил меня сюда, в Кветту. И мой дядя, преуспевающий торговец, отдал меня на попечение англичанина, ставшего моим наставником.

– Сколько вам было лет тогда?

– Десять, когда я покинул Кандагар и в течение пяти лет был учеником Иэна Дональда Маккензи, эсквайра.

– Должно быть, учеником вы оказались хорошим, – предположил я.

– Наверно, так оно и было, – сказал он задумчиво. – Безусловно, эсквайр Маккензи был очень хорошим учителем. С тех пор как мы с ним расстались, мне не раз приходилось слышать, что шотландцы славятся мрачностью и суровостью. Люди говорили, что шотландцы – пессимисты, предпочитающие прогуливаться по теневой стороне освещенной солнцем улицы. Полагаю, если тут и есть доля истины, это вовсе не значит, что люди из Шотландии находят темную сторону вещей очень смешной. Мой эсквайр Маккензи был человеком, глаза которого всегда смеялись, даже когда он был весьма суров со мной. Каждый раз, думая о нем, я вспоминаю эти веселые искорки в его глазах. И ему очень нравилось в Кветте: он любил горы и холодный воздух зимой. Казалось, его толстые сильные ноги словно созданы, чтобы взбираться по горным тропам, и не было такой недели, чтобы он не бродил по холмам. Нередко я единственный составлял ему компанию. Он был счастливым человеком, умевшим смеяться, и великим учителем.

– А что случилось, когда курс обучения закончился? – спросил я. – Вы вернулись в Кандагар?

– Да, но то не было радостное возвращение, о чем так мечтал мой отец. Дело в том, что через день после того, как мой дорогой эсквайр Маккензи покинул Кветту, я убил человека на базаре, рядом со складом, принадлежавшим моему дяде.

– Вам тогда было пятнадцать?

– В пятнадцать лет я в первый раз убил человека.

Он погрузился в молчание, а я получил возможность взвесить и оценить эту фразу. В первый раз…

– Случившееся не имело какой-то реальной причины – игра случая: драка, возникшая без всякого повода. Человек бил ребенка – собственного ребенка, – и мне не следовало вмешиваться. Но он колотил его очень жестоко, и я не смог вынести этого зрелища. Преисполненный ощущения собственной значимости – ведь я был сыном главы деревенского клана и племянником одного из самых преуспевающих купцов в Кветте, – я приказал человеку прекратить избиение. Немудрено, что он обиделся. Возникла перебранка, которая вылилась в драку. И вот он уже мертв: грудь его пронзил принадлежащий ему кинжал, которым он пытался заколоть меня.

– Это была самооборона.

– Да. И свидетелей оказалось немало. Это случилось в главном базарном ряду. Мой дядя, весьма влиятельный в те времена человек, заступился за меня перед властями, и мне в конце концов разрешили вернуться в Кандагар. К несчастью, семья человека, которого я убил, отказалась принять от моего дяди выкуп и отправила в Кандагар двух человек, чтобы разыскать меня. Получив предупреждение от дяди, я решил нанести удар первым и убил их обоих, застрелив из старого дядиного ружья.

На какое-то время он вновь замолчал, устремив взгляд на пол под ногами. Из дальнего конца лагеря доносились слабые, приглушенные звуки музыки. Центральный внутренний двор, на который выходили окнами многочисленные комнаты, был больше, чем в бомбейском доме Кадера, но менее обустроенный. Из ближних комнат слышалось негромкое бормотание, похожее на журчание воды, время от времени барабанной дробью взрывался смех. Из соседней комнаты, где жил Халед Ансари, раздавалось ни с чем не сравнимое клацанье АК-74, автомата Калашникова, когда у него взводят курок и ставят на предохранитель после чистки.

– Кровная вражда, начавшаяся после этих смертей, и попытки меня убить разрушили обе семьи, – без видимых эмоций подвел итог сказанному Кадер. Вид у него был мрачный: он говорил, и казалось, жизненная сила незаметно вытекает из его опущенных долу глаз. – Двое убитых с их стороны, один – с нашей. Потом двое у нас, один у них. Мой отец много раз пытался положить конец вражде, но это было невозможно. Словно демон овладел мужчинами: каждый из них как будто обезумел, охваченный жаждой убийства. Я хотел покинуть дом, поскольку стал причиной этой междоусобицы, но отец не отпускал меня, а я не мог ему противиться. Вражда и смерти не прекращались долгие годы. Я потерял двоих братьев, были убиты оба моих дяди – братья отца. Когда же отец подвергся нападению, был тяжело ранен и поэтому не мог мне помешать, я распорядился, чтобы родственники распустили слух, что меня уже нет в живых. И я покинул родной дом. Через некоторое время кровавая междоусобица прекратилась, между двумя семьями воцарился мир. Но я теперь мертв для моих близких, ведь я поклялся матери, что не вернусь никогда.

Прохладный легкий ветерок, дувший весь вечер в окно с металлическими рамами, внезапно стал холодным. Я встал, чтобы закрыть окно, потом налил из глиняного кувшина, стоявшего на тумбочке, воды в стакан и передал его Кадеру. Он прошептал молитву, выпил воду и вернул мне стакан. Снова налив в него воды, я сел на табурет, чтобы неспешно выпить ее маленькими глотками. Я молчал, опасаясь, что, если задам неправильный вопрос или сделаю неуместное замечание, Кадер вообще перестанет со мной разговаривать и покинет комнату. Он был спокоен, вел себя совершенно непринужденно, но сияющие лучики смеха ушли из его глаз. Для него была абсолютно нехарактерна и даже вызывала беспокойство та откровенность, с которой он рассказывал о своей жизни. Он мог часами беседовать со мной о Коране, или жизни пророка Мухаммеда, или о научном, рациональном обосновании своей философии морали, но никогда не рассказывал мне или кому-то другому столько о себе. Молчание затягивалось. Я смотрел на его худое выразительное лицо, стараясь контролировать даже звук своего дыхания, чтобы не побеспокоить его.

Мы оба были облачены в стандартное афганское одеяние – длинную свободную рубаху и штаны с широким поясом. Его одежда была блекло-зеленого цвета, моя – бело-голубого. Оба носили кожаные сандалии вместо домашних тапочек. Хотя я был массивнее и шире в груди, чем Кадербхай, мы имели приблизительно одинаковый рост и ширину плеч. Его коротко остриженные волосы и борода были серебристо-белыми, мои короткие волосы – светлыми. Кожа моя загорела настолько, что была того же естественного коричневого цвета скорлупы миндального ореха, что и у Кадера. Нас можно было бы принять за отца и сына, если бы не разного цвета глаза – голубовато-серые, как небо, у меня и золотистые, как речной песок, у него.

– Как вы попали из Кандагара в Бомбей, в мафию? – наконец спросил я, опасаясь, что скорее продолжительное молчание, чем мои вопросы, заставит его уйти.

Он повернулся ко мне, лицо его озарилось ослепительной улыбкой: то была новая, мягкая, бесхитростная улыбка, которую мне никогда раньше не доводилось видеть, разговаривая с ним.

– Покинув свой дом в Кандагаре, я оказался в Бомбее, совершив путешествие через Пакистан и Индию. Как и миллионы других – повторяю, миллионы других, – я надеялся нажить состояние в городе героев индийских фильмов. Сначала жил в трущобе, похожей на ту, что у Центра мировой торговли и принадлежит сейчас мне. Каждый день практиковался в хинди и быстро выучил язык. Спустя некоторое время я заметил, что люди делают деньги, покупая билеты в кино на популярные картины и потом с выгодой их продавая, когда кинотеатры вывешивают объявление: «Все билеты проданы». Я решил потратить те небольшие деньги, что удалось скопить, на покупку билетов на самую популярную в Бомбее картину. Я стоял у кинотеатра, когда объявили, что билеты закончились, и тогда продал свои с большой выгодой.

– Снятие скальпов при помощи билетов, – сказал я. – Так мы это называем. Это серьезный бизнес на черном рынке во время самых популярных в моей стране футбольных матчей.

– Да. Я получил хорошую прибыль за первую неделю работы. Начал уже подумывать о переезде в приличную квартиру, о самой лучшей одежде, даже о машине. Но однажды вечером стою с билетами около кинотеатра, и тут ко мне подходят два здоровых парня, показывают оружие – кинжал и нож для разделки мяса – и требуют, чтобы я шел с ними.

– Местные бандиты – гунды, – рассмеялся я.

– Да, гунды, – повторил он за мной, тоже смеясь.

Для тех, кто знал его доном Абделем Кадер-ханом, повелителем преступного мира Бомбея, было уморительно смешно представить его робким восемнадцатилетним мальчишкой, конвоируемым двумя уличными хулиганами.

– Они отвели меня к Чоте Гулабу, Маленькой Розе. Он получил такое прозвище за отметину на щеке от пули, которая прошла через его лицо, сломав бо`льшую часть зубов и оставив шрам, который, сжимаясь, напоминал розу. В то время он контролировал всю эту территорию и хотел взглянуть на наглого мальца, вторгшегося в его владения, прежде чем избить его до смерти в назидание другим… Он был взбешен. «Как ты смеешь продавать билеты на моей территории? – спросил он на смеси хинди и английского; то был скверный английский, но, говоря на нем, он хотел запугать меня, словно я предстал перед судом. – Знаешь ли ты, скольких я убил, скольких мне пришлось убить, сколько отличных парней я потерял, чтобы получить контроль над черным рынком билетов во все кинотеатры этой части города?» Должен признаться, я был в ужасе: думал, жить мне осталось каких-нибудь несколько минут. Поэтому отбросил все предосторожности и сказал ему без обиняков на английском, куда лучшем, чем у него: «Тогда тебе придется устранить еще одну помеху, Гулабджи, потому что у меня нет иного способа заработать деньги, как нет и семьи, – так что мне нечего терять. Если, конечно, у тебя не найдется какая-нибудь приличная работенка для преданного и находчивого молодого человека». Он громко рассмеялся, сказал, что я молодец, и спросил, где я научился так хорошо говорить по-английски. Когда же я рассказал ему свою историю, он тут же предложил мне работу. Потом, широко открыв рот, показал свои золотые протезы на месте выбитых зубов. Заглянуть в рот Чоте Гулабу считалось среди его приближенных великой честью, некоторые из его гунд даже воспылали ко мне ревностью за то, что я удостоился такого близкого знакомства с этим знаменитым ртом при первой же встрече. Гулабу я понравился и стал для него чем-то вроде его бомбейского сына, но после первого же нашего рукопожатия у меня появились враги… Я стал бойцом, утверждая кулаками и клинком, топором и молотком власть Чоты Гулаба на его территории. То были плохие дни, совет мафии еще не действовал, драться приходилось и днем и ночью. Через некоторое время меня сильно невзлюбил один из людей Гулабджи. Обиженный моей близостью к нему, он нашел повод затеять со мной драку. И я убил его. Тогда на меня напал его лучший друг. Пришлось убить и его. А потом я убил человека по приказу Чоты Гулаба. И еще, и еще одного.

Он замолчал, упершись взглядом в пол, туда, где он смыкался со стенкой из иловых кирпичей. Потом заговорил снова:

– И еще одного.

Он повторял эту фразу в сгустившейся вокруг нас тишине, и мне казалось, что он вдавливает эти слова в мои горящие глаза:

– И еще одного.