Шантарам

Упомянутый выше военный, напичканный деньгами ЦРУ и жаждавший любой ценой добиться контракта на поставки, волнами запускал ошеломляющие слухи, порождавшие среди иностранных авантюристов в Карачи многочисленные домыслы. Я лично за один день прослушал историю о предприимчивом немце с грузовиком альпийского обмундирования в трех слегка отличающихся одна от другой интерпретациях. Охваченные нервным возбуждением сродни золотой лихорадке, иностранцы передавали друг другу эту новость, не забывая при этом заключать сделки на партии консервов, тюки чесаной овечьей шерсти, контейнеры с запчастями для двигателей, а то и на целый склад, забитый бывшими в употреблении спиртовыми горелками, а также на всевозможное оружие в любом ассортименте – от штыков до гранатометов. И везде в каждом разговоре я слышал мрачное, отчаянное заклинание: «Если война продлится еще один год, мы провернем это дельце…»

Угрюмый и удрученный тяжкими раздумьями, вошел я в Фалуда-хаус на базаре Бохри, заказал какой-то сладкий напиток яркого цвета. Фалуда – неприлично сладкая смесь белой лапши и молока с привкусом роз и прочих медоносных сиропов. Фирни-хаус в бомбейском районе Донгри, близ дома Кадербхая, заслуженно славится своими вкуснейшими напитками фалуда, но они кажутся пресными в сравнении с потрясающими сластями, предлагаемыми в Фалуда-хаусе в Карачи. Когда высокий стакан розово-красного с белым, сладкого как сахар молока возник рядом с моей правой рукой, я поднял глаза, чтобы поблагодарить официанта, и обнаружил, что это Халед Ансари с двумя порциями напитка в руках.

– Похоже, парень, тебе нужно что-нибудь покрепче, – сказал он, печально улыбнувшись краешком губ и присаживаясь рядом со мной. – Что ты затеваешь? Или, скорее, что не так, если судить по твоему виду?

– Ничего, – вздохнул я, улыбнувшись в ответ.

– Давай, – настаивал он, – выпей немного.

Я посмотрел на его честное, открытое, изуродованное шрамом лицо, и мне пришло в голову, что Халед знает меня лучше, чем я его. Заметил бы я и понял ли, насколько встревожен он, если бы мы поменялись местами и это он вошел бы в Фалуда-хаус с таким озабоченным видом? Думаю, нет. Халед столь часто бывал мрачен, что я не придал бы этому большого значения.

– Наверно, это просто небольшая переоценка ценностей. Анализирую свои действия, копаюсь сам в себе, сидя в чайханах и ресторанах, о которых узнал от тебя, – местах, где ошиваются наемники и дельцы черного рынка. Впечатление угнетающее: здесь полно людей, мечтающих о том, чтобы война никогда не кончалась, а на то, кого убивают и кто убивает, они чихать хотели.

– Они делают деньги, – пожал плечами Халед. – Это не их война. Я и не жду, что она затронет их по-настоящему. Ничего тут не изменишь.

– Знаю, знаю. Но речь здесь не о деньгах, – нахмурился я, подыскивая слова, чтобы выразить переполнявшие меня эмоции. – Просто если нужно подобрать определение больного разума, по-настоящему больного, – нет никого хуже тех, кто хочет, чтобы война, любая война, никогда не заканчивалась.

– И ты ощущаешь себя… как бы зараженным, словно ты один из них? – мягко спросил Халед, глядя в свой стакан.

– Наверно, да. Не знаю. Заведи кто-нибудь такой разговор в каком-то другом месте, я бы даже думать об этом не стал. Если бы сам здесь не находился и сам не поступил бы точно так же, меня бы это нисколько не задело.

– Но ты занят не совсем тем, чем они.

– Нет, во многом тем же. Кадер мне платит, значит я наживаюсь на этом, как и они: везу контрабанду, а значит, подбрасываю новые дровишки в эту гадскую драку в точности как и они.

– И наверно, начинаешь задавать себе вопрос: «Какого хрена я ввязался во все это?»

– А как же иначе? Веришь ты мне или нет, но я не нашел ответа. Скажу честно: не знаю, какого рожна мне здесь нужно. Кадер попросил меня быть его «американцем», вот я его и изображаю. Но понятия не имею почему.

Мы помолчали немного, потягивая свои напитки и прислушиваясь к гулу и галдежу переполненного Фалуда-хауса. Портативный радиоприемник транслировал романтические газели на урду. За соседними столиками говорили на трех или четырех языках. Слов я не мог разобрать, даже не понимал, что это за языки: балочи, узбекский, таджикский, фарси…

– Просто замечательно! – воскликнул Халед, зачерпывая ложкой лапшу из стакана и отправляя ее в рот.

– Слишком сладко на мой вкус, – отозвался я, тем не менее прихлебывая лакомство.

– Некоторые вещи и должны быть слишком сладкими, – сказал он, подмигнув мне и посасывая свою соломинку. – Если бы фалуда не была слишком сладкой, стали бы мы пить ее?

Покончив со своими напитками, мы вышли наружу, задержались у входа, чтобы закурить, и окунулись в солнечный свет догорающего дня.

– Мы пойдем в разные стороны, – пробормотал Халед, держа в сложенных пригоршней ладонях спичку для моей сигареты. – Просто иди в этом направлении, на юг, несколько минут. Я тебя догоню. Спасибо говорить не надо.

Он развернулся на каблуках и пошел прочь, стараясь держаться края дороги на узкой полосе для пешеходов между тротуаром и потоком машин.

Я пошел в противоположном направлении. Через несколько минут, обогнув базар, выехало такси и резко остановилось рядом со мной. Задняя дверца отворилась, и я запрыгнул в машину, оказавшись рядом с Халедом. Еще один человек был на переднем сиденье рядом с шофером. Ему было слегка за тридцать, короткие темно-каштановые волосы открывали широкий и высокий лоб. Глубоко посаженные карие глаза были настолько темными, что казались черными, пока прямой солнечный свет не пронзил их радужную оболочку, открыв в глубине глаз проблески красновато-коричневых, земляных оттенков. Спокойный умный взгляд из-под черных бровей, почти сходящихся на переносице. Прямой нос, короткая верхняя губа, твердый решительный рот и округлый подбородок. Было заметно, что человек сегодня брился, скорее всего совсем недавно, но сине-черная тень все же лежала на нижней части его лица, аккуратно и четко очерченном контуре бороды. То было мужественное, квадратное, симметричное, с правильными пропорциями лицо сильного и красивого человека, хотя в нем и не было ничего особенно примечательного.

– Это Ахмед Задех, – объявил Халед, когда такси тронулось. – Ахмед, это Лин.

Мы обменялись рукопожатием, оценивая друг друга с одинаковой прямотой и приветливостью. Его мужественный облик мог бы показаться суровым, если бы не весьма своеобразное выражение лица: глаза кривились и смотрели немного искоса, так что на скулах образовывались складки и казалось, что он улыбается. Хотя Ахмед Задех был сосредоточен и никакой расслабленности в нем не чувствовалось, он тем не менее имел вид человека, ищущего друга в толпе незнакомцев. Выражение его лица действовало обезоруживающе, и я моментально проникся к нему симпатией.

– Много о вас слышал, – сказал он, отпуская мою руку.

По-английски он говорил чисто, хотя и запинаясь, а мелодичный акцент выдавал североафриканскую примесь французского и арабского.

– Надеюсь, одни комплименты, – сказал я, рассмеявшись.

– Вы предпочитаете, чтобы люди отзывались о вас плохо?

– Не знаю. Мой друг Дидье говорит, что расхваливать людей за их спиной чудовищно несправедливо: ведь единственное, от чего нельзя себя защитить, – комплименты, которые тебе расточают.

– D’accord![141] – рассмеялся Ахмед. – Так оно и есть!

– Черт! Только сейчас вспомнил! – воскликнул Халед, роясь в карманах и извлекая оттуда сложенный конверт. – Чуть не забыл. Видел Дидье за день до нашего отъезда. Он искал тебя. Я не мог сказать, где ты, и он попросил передать тебе это письмо.

Я взял конверт и сунул его в карман рубашки, чтобы прочитать, когда останусь один.

– Спасибо, – пробормотал я. – А что сейчас происходит? Куда мы едем?

– В мечеть, – ответил Халед, грустно улыбнувшись. – Надо взять там нашего друга, потом поедем на встречу с Кадером и другими парнями, которые будут переходить границу вместе с нами.

– Сколько будет всего человек?

– Что-то около тридцати, когда мы все соберемся. Большинство из них уже в Кветте или в Чамане, рядом с границей. Мы отправляемся завтра: ты, я, Кадербхай, Назир, Ахмед и еще один человек – Махмуд, мой друг. Думаю, ты с ним незнаком, но познакомишься через несколько минут.


– Мы составляем как бы Организацию Объединенных Наций в миниатюре, – высокопарно заметил Ахмед. – Абдель Кадер-хан – из Афганистана, Халед – из Пакистана, Махмуд – из Ирана, ты – из Новой Зеландии. Прости, ты теперь наш американец, а я – из Алжира.

– Ты не всех упомянул, – добавил Халед. – У нас есть парень из Марокко, еще один – из какой-то страны Персидского залива, один – из Туниса, двое – из Пакистана и один – из Ирана. Все остальные – афганцы, но из разных частей Афганистана, к тому же принадлежат к разным этническим группам.

– Джихад, – сказал Ахмед с мрачной и несколько устрашающей ухмылкой. – Священная война – это наша святая обязанность сопротивляться русским захватчикам и освобождать мусульманскую землю.

– Не давай ему разойтись, Лин, – поморщился Халед. – Ахмед – коммунист. А то начнет тебя мучить Мао и Лениным.

– Не чувствуешь ты себя немного… скомпрометированным из-за того, что выступаешь против армии социалистического государства? – спросил я, искушая судьбу.

– При чем тут социалисты?! – возмутился Ахмед. – При чем коммунисты? Пойми меня правильно: русские сделали в Афганистане и кое-что хорошее.

– Здесь он прав, – прервал его Халед. – Они построили много мостов, все главные автомобильные дороги, много школ и колледжей.

– А также плотины для электростанций и обеспечения питьевой водой – все это добрые дела. И я их поддерживал, когда они все это делали, помогали. Но когда они вторглись в Афганистан, чтобы изменить страну силой, они отбросили в сторону все свои принципы, в которые, казалось, верили. Они не настоящие марксисты, не подлинные ленинцы. Русские – империалисты, и я сражаюсь с ними во имя Маркса, Ленина, Мао…

– И Аллаха, – усмехнулся Халед.

– Да, и Аллаха тоже, – согласился Ахмед, открыв в улыбке свои белые зубы и шлепнув ладонью по спинке сиденья.

– Почему они это сделали? – спросил я.

– Халед сумеет объяснить это лучше, – сказал Ахмед, – полагаясь на опыт палестинского ветерана нескольких войн.

– Афганистан – это приз, – начал излагать свою точку зрения Халед. – В стране нет больших запасов нефти, золота или чего-то еще, на что можно позариться, и все же это крупный куш. Русским он нужен потому, что вплотную примыкает к их границе. Они пытались держать его под контролем дипломатическими методами – различными программами помощи. Они ввели во властные структуры своих ставленников, так что правительство превратилось в кучку марионеток. Американцам все это страшно не понравилось: ведь идет холодная война и мир балансирует на краю пропасти, вот они и стали поддерживать тех, кто был по-настоящему зол на русских марионеток, – религиозных лидеров. Эти длиннобородые муллы были вне себя из-за перемен, которые устроили в стране русские, позволив женщинам работать, поступать в университет, появляться на людях без глухого покрывала. Когда американцы предложили им деньги, оружие и бомбы, чтобы атаковать русских, они с радостью за это ухватились. Через какое-то время русские решили отбросить притворство и оккупировали страну. И вот теперь идет война.

– Что касается Пакистана, – дополнил его тираду Ахмед Задех, – им нужен Афганистан, потому что в Пакистане стремительный экономический рост: они развиваются слишком быстрыми темпами и испытывают нехватку территории. Хотят создать большую страну, объединив две нации. Кроме того, поскольку в Пакистане правят генералы, он целиком зависит от Америки, которая им помогает. В религиозных школах – медресе — по всему Пакистану обучают воинов. Их называют талибами, и они войдут в Афганистан, когда мы, все остальные, выиграем войну. А мы победим в этой войне, Лин. Или в следующей, сам не знаю точно…

Я отвернулся к окну, и, как по команде, мои спутники заговорили по-арабски. Вслушиваясь в эти приятные, быстро текущие звуки, я позволил своим мыслям плыть в шелесте этой музыки. Улицы за окном становились все менее аккуратными, здания – все более обшарпанными и запущенными. Многие дома из иловых блоков и песчаника представляли собой одноэтажные жилища и, хотя, несомненно, были заселены целыми семействами, казались недостроенными, готовыми вот-вот развалиться – трудно было поверить, что их вообще можно было использовать как кров.

Мы пересекли целые районы подобных беспорядочно расположенных, наспех слепленных лачуг – спальные пригороды, выстроенные, чтобы хоть как-то совладать с безудержным наплывом переселенцев из деревень в быстро расширяющийся город. Переулки и боковые дороги открывали глазу дубликаты этих грубых, похожих друг на друга строений, простирающихся до самых границ горизонта по обеим сторонам основного шоссе.

Почти через час после медленного продвижения по запруженным народом улицам мы на мгновение остановились, чтобы впустить еще одного человека на заднее сиденье. Следуя инструкциям Халеда, водитель развернул такси и поехал тем же самым труднопреодолимым маршрутом.

Нового пассажира звали Махмуд Мелбаф, он был иранцем тридцати одного года от роду. Первый беглый взгляд на его лицо – густые черные волосы, высокие скулы, глаза цвета песчаных дюн в лучах кроваво-красного заката – вызвал столь яркое воспоминание о моем мертвом друге Абдулле, что меня просто передернуло от боли. Через несколько мгновений сходство перестало казаться настолько сильным: глаза Махмуда были немного выпуклыми, губы не такими полными, подбородок заострен, словно специально предназначен для козлиной бородки. Действительно, это было совсем другое лицо.

Отчетливо представив Абдуллу Тахери и испытав пронзительную боль от этой потери, я внезапно, хотя бы отчасти, осознал, почему я здесь с Халедом и всеми остальными еду на чью-то чужую войну. На риск меня толкало так и не прошедшее чувство вины за то, что Абдулла умер в одиночестве, под прицелом наставленного на него оружия. Я попытался вообразить самого себя в подобной ситуации, в окружении вражеских стволов. И стоило мне подумать об этом, намалевать невысказанные слова на серой стене моего сознания – пожелание смерти, – я отверг его с содроганием, дрожью прошедшим по моей коже. И в первый раз за все те месяцы, что минули со дня, когда я дал согласие выполнить работу для Абделя Кадер-хана, я испытал страх, осознав, что моя жизнь, теперь и отныне, не более чем горстка песка, зажатого в кулаке.

Мы вышли из машины за квартал от мечети Масджид-е-Туба. Следуя гуськом друг за другом с интервалом в двадцать метров, мы добрались до мечети и сняли обувь при входе. За ней присматривал древний мусульманин, бормоча сопутствующую медитации молитву – зикр. Халед втиснул сложенную купюру в изуродованную артритом руку старика. Войдя в мечеть, я взглянул вверх и задохнулся от радостного изумления.

Внутри мечети было прохладно и безупречно чисто. Колонны с каннелюрами, украшенные мозаикой своды и большие пространства узорчатых полов блестели изразцами из мрамора и других пород камня. Но больше всего привлекал взор высящийся над всем этим огромный купол из белого мрамора – от него просто глаз нельзя было оторвать. Этот впечатляющий свод в сто шагов шириной был украшен крошечными блестящими зеркалами. Пока я стоял, открыв рот от удивления, наслаждаясь этой красотой, в мечети включили электричество, и вся огромная мраморная чаша над нами засияла как солнечный свет, отраженный от миллиона капелек озерной водной ряби на ветру.

Халед тут же покинул нас, пообещав вернуться как только сможет. Ахмед, Махмуд и я прошли в альков и уселись на пол, покрытый шлифованной плиткой. Вечерняя служба уже началась – я слышал призыв муэдзина, еще когда мы ехали в такси, – но многие люди в мечети были поглощены собственной молитвой. Удостоверившись, что я чувствую себя вполне комфортно, Ахмед объявил, что воспользуется возможностью помолиться. Извинившись, он направился к бассейну для омовений, где, согласно ритуалу, ополоснул лицо, руки и ноги, а потом вернулся на свободное место под куполом и приступил к молитве.

Я наблюдал за ним не без зависти к той легкости, с которой он вступил в общение с Богом, но не испытывая побуждения присоединиться к нему. Однако искренность его молитвы каким-то образом заставила меня ощутить еще сильнее сиротство моей одинокой, обособленной души.

Закончив молитву, Ахмед направился к нам, и тут появился Халед. Выражение его лица было озабоченным. Мы сели в кружок, почти касаясь головами.

– У нас неприятности, – прошептал Халед. – В твою гостиницу приходила полиция.

– Копы?

– Нет, политическая полиция. Служба внутренней безопасности.

– Что им нужно?

– Ты. Вернее, мы все. Они что-то пронюхали. И в доме Кадера побывали. Вам обоим повезло: его тоже не застали. Что ты взял с собой из гостиницы, а что оставил там?

– С собой у меня паспорта, деньги и нож, – ответил я.

Ахмед ухмыльнулся.

– А ты начинаешь мне нравиться, – прошептал он.

– Все остальное – там, – продолжал я. – Не так много: одежда, туалетные принадлежности, несколько книг. Но там билеты на самолет и поезд. Они лежат в сумке. Я уверен, только на них есть мое имя.

– Назир забрал твою сумку и ушел из номера минутой раньше, чем туда вломилась полиция, – сказал Халед, ободряюще кивнув мне. – Но это все, что он успел захватить с собой. Управляющий гостиницей – наш человек, он предупредил Назира. Самый неприятный вопрос: кто сообщил о нас полиции? По-видимому, кто-то из людей Кадера, очень близких к нему. Не нравится мне все это.

– Не понимаю, – прошептал я. – Почему власти так интересуются нами? Ведь Пакистан поддерживает Афганистан в этой войне. В их интересах, чтобы мы провезли контрабанду для моджахедов. Им следовало бы помогать нам делать это.

– Они и помогают некоторым афганцам, но далеко не всем. Те, кому мы везем груз в Кандагар, – люди Масуда[142]. Пакистан их ненавидит, потому что они не признают Хекматияра[143] и других пропакистанских вождей сопротивления. Пакистан и Америка сделали ставку на Хекматияра как на следующего правителя Афганистана – после войны. А люди Масуда плюют всякий раз, когда речь заходит о Хекматияре.

– Сумасшедшая война, – добавил Махмуд Мелбаф хриплым гортанным шепотом. – Афганцы так долго воюют между собой – чуть ли не тысячу лет. Но чем сражаться друг с другом, лучше сражаться… как вы там говорите? – с оккупантами. Они наверняка побьют русских, но и между собой драться не перестанут.

– Пакистанцы хотят обеспечить выигрыш мира, после того как афганцы выиграют войну, – продолжил его мысль Ахмед. – Им не важно, кто выиграет для них войну, им нужно держать под контролем мир. Если бы они могли – отобрали бы у нас все оружие, и медикаменты, и прочее и отдали бы их собственным…