Шале

— Ясно… Какой ужас!

Я беру ее за руку.

— Да, кошмар. Но, наверное, для него будет лучше, если эта ситуация наконец разрешится, спустя столько лет…

Реа делает глубокий вдох и медленно выдыхает.

— Не знаю. Наверное. Иногда мне кажется, что прошлое должно оставаться в прошлом. А ты как думаешь?

Я решаю, что она говорит про нашу ссору из-за таблеток. Ей хотелось бы оставить ее в прошлом. Поэтому я сжимаю ее руку и отвечаю:

— Пожалуй, так же. Но это он должен волноваться, не ты. Отдыхай. И, может быть, — я ласково глажу ее по груди, — позднее мы попробуем сделать ребенка. Но только если ты захочешь.

Она кивает, слабо улыбнувшись.

— Да. Давай.





36




Ранее



Поначалу все шло неплохо. На новом месте мама выделила мне собственную комнату — не такую уютную, как у Ронды, но гораздо симпатичней, чем та, что мы с ней делили в старой квартире, которую я еще немного помнила. Дома было прибрано — никаких больше грязных тарелок в раковине, — а в холодильнике всегда стояло молоко. Мама готовила не так хорошо, как Ронда, но она сказала, что прошла уроки по кулинарии и «родительству», пока лежала в больнице, где я ее навещала, и что теперь готовит лучше, чем раньше, и с родительством у нее тоже налаживается. Я этого не поняла — ты или родитель, или нет, — но мама так сказала. У нас многое изменилось: я по-прежнему ела хлопья на завтрак, потому что они мне нравились, и мама говорила, что они полезные, но она нарезала к ним банан, и на обед или ужин хлопьев мне больше не давала. Моя одежда пахла стиральным порошком и не была мне мала. Мама всегда вставала по утрам и спала в своей кровати. Молоко в холодильнике пахло, как должно пахнуть, а йогурты не становились газированными.

Самое большое отличие заключалось в том, что у мамы появилась работа, и она больше не могла лежать в постели весь день, потому что слишком устала или расстроена, чтобы подняться. Еще она сказала, что принимает специальные таблетки, которые врач назначил, чтобы она была не такой грустной и более «устойчивой», но этого я тоже не поняла, потому что она ведь не падала; но, определенно, мама выглядела куда счастливее. Я каждый день ходила в школу, поэтому мы не сидели дома с утра до ночи, как раньше. У нас появился новый будильник, чтобы просыпаться вовремя, и маме приходилось вставать и отводить меня в школу, и она почти всегда успевала, и я не опаздывала на уроки. В школе у меня было много друзей, и учителя говорили, что я молодец. Я приносила домой рисунки и другие вещи, которые мы делали в школе, и мама прикрепляла их на холодильник магнитами, как в тех домах, которые показывали по телевизору. Иногда я приглашала кого-нибудь в гости после уроков, и мама, бывало, даже пекла нам кексы с глазурью. Она вела себя как те мамы из телепередач.

Поначалу Анна часто к нам заходила, потом стала появляться реже и реже, хотя всегда напоминала, что я могу звонить ей в любой момент, и проверяла, чтобы ее номер висел на холодильнике. Это тоже было кое-что новое: теперь, когда у мамы была работа, у нас появилось достаточно денег, чтобы поставить в квартире телефон, и я больше не боялась остаться одна взаперти без еды, если мама куда-нибудь уйдет. Я вообще не очень боялась, потому что мама никогда не оставляла меня одну.

Потом у мамы появился ухажер. Его звали Дэйв. Он приносил мне сладости и шоколадки, но я все равно его не любила. Я привыкла, что дома всегда только мы с мамой, но когда Дэйв приходил, то давал мне 50 пенсов, чтобы я посидела в своей комнате, а мне не нравилось там сидеть, но я этого не говорила, чтобы мама опять не начала плакать. Я собиралась рассказать Анне про Дэйва и про то, что меня отправляют в мою комнату, но не хотела, чтобы у мамы были неприятности и чтобы она грустила, поэтому молчала.

Потом я как-то вернулась домой из школы, а Дэйв ушел, и мама лежала в кухне на полу и плакала. На следующее утро она пропала. Я позвонила Анне.





-* * *




Следующие несколько лет все так и повторялось. Какое-то время мы жили нормально, мама вела себя, как обычная мать, ходила на работу на полдня — убирала или помогала в местном кафе, — чтобы совмещать ее с моим расписанием. Потом знакомилась с каким-нибудь мужчиной — некоторые были лучше, некоторые хуже, — и переставала интересоваться мной. Спустя пару недель или месяцев мужчина ее бросал, у мамы случался нервный срыв, и меня забирали обратно к Ронде, пока мама не поправится достаточно, чтобы дальше заботиться обо мне.

Иногда между началом срыва и моментом, когда я (или Анна) решала, что мне пора уезжать, проходило несколько недель, и в эти недели я постепенно начала узнавать кое-какие подробности о моем отце и о том, что случилось до моего рождения.

Я всегда спрашивала про папу. Когда я была маленькая, мама говорила, что он живет в горах, далеко-далеко. Я представляла себе каменную хижину, а в ней папу — молодого и красивого, наверное, с бородой, который пасет овец, и ему помогает овчарка, его лучший друг; или водит трактор по полям и моется в ручье, а не в ванной или в душе. Когда я спросила, почему он нас не навещает и не живет с нами, мама просто сказала, что он очень далеко. Иногда она ставила мне «их» песню: у нее была красивая мелодия, но очень грустные слова — мужчина пел про то, что все в мире страдают. Я не понимала, почему они не выбрали песню повеселее — я бы выбрала, — но не говорила этого маме, чтобы она не плакала.

Годам к восьми я начала думать, что мама просто не знает, кто мой отец, как у некоторых моих подружек в школе, а может, они с ним разошлись, когда я была маленькой, и она не хочет мне говорить. Я думала, она просто сочинила историю про мужчину, который живет в горах, и про песню, которую они слушали вместе, чтобы я считала, что у меня есть хороший папа, который хотел бы со мной познакомиться и который обязательно со мной общался бы, если б жил не так далеко.

Мне никогда не приходило в голову, что он умер, до ее последнего срыва.





* * *


К тому времени мне исполнилось пятнадцать лет, но наша жизнь осталась прежней. Всю неделю, приходя домой из школы, я заставала маму в кровати — плачущей или спящей. Видно было, что в какой-то момент она вставала поесть, потому что на кухне царил кавардак, и каждый вечер я убирала за ней, когда возвращалась домой, чтобы там не так ужасно пахло и у мамы не было лишних поводов расстраиваться. Но это, конечно, не помогало — она все равно постоянно плакала.

Я стала приходить все позже и позже, потому что дома было ужасно уныло. Иногда оставалась ночевать у подруг, но боялась, что их родители станут задавать вопросы, если делать так слишком часто. Когда я была младше, то порой спрашивала Анну и разных психотерапевтов, к которым она меня отправляла, почему мама такая. Все они отвечали примерно одинаково: что тут нет моей вины, и она тоже не виновата, просто так работает ее мозг, и ей трудно справляться. По сути, это был вовсе не ответ, и никому он не помогал — мне так точно.

Я была обычным ребенком, довольно послушным и беспроблемным; по крайней мере, мне так казалось. Хорошо училась в школе, не курила и не пила, не прогуливала уроки. Вот только половину времени мама этого вообще не замечала. Иногда, когда у нее случался особенно тяжелый срыв и она пропадала или делала разные плохие вещи — например, резала себе руки кухонным ножом, и я опять оказывалась у Ронды, — я спрашивала Анну, почему меня возвращают к маме, если она не справляется. Анна говорила, это вполне естественно, что мама хочет жить со мной, но меня отправят обратно, только когда будут уверены, что она справится и что у нее есть право воспитывать меня, но они всегда действуют только в моих интересах.

Вот только я не понимала, каким образом.






* * *


Тем вечером, когда я возвращалась из школы мимо «Кэлли» и через парк, было уже почти совсем темно, а у нас в окнах не горел свет. Я решила, что мама уже легла спать — про себя я молилась, чтобы она правда спала, а не плакала, как обычно бывало, когда я приходила домой. Я очень устала и не хотела никаких драм. Спящая мама не представляла особой проблемы.

Я прошла в кухню, потому что ужасно проголодалась. В ту неделю в доме почти не было еды. Мама работала уборщицей, но пропускала смены, и, думаю, ее уволили, хоть она мне и не сказала. За весь день я поела только раз, бесплатно в школьной столовой, поэтому очень надеялась отыскать в холодильнике хоть какие-то остатки, чтобы разогреть в микроволновке. Я повернула выключатель — и чуть не подскочила в воздух, когда увидела маму, сидевшую за столом в темноте. Перед ней стояли стакан и ополовиненная бутылка водки.

— Боже мой, мама! — воскликнула я. — Ты меня напугала! Что ты тут делаешь?

Мама посмотрела на меня пустыми глазами и похлопала по стулу рядом с собой.

— Сссадись, — сказала она.

Несмотря на прочие проблемы, выпивкой мама не увлекалась, поэтому я была очень удивлена. Я присела рядом с ней, задержав дыхание, чтобы не чувствовать исходящую от нее вонь. Она, наверное, неделю не была в душе.

— Ты же все время спрашиваешь о своем отце, — запинаясь, пробормотала мама.

— Хм…

Я никогда не видела ее в таком состоянии и не знала, что делать. Мне не хотелось ее провоцировать. В последнее время я не заговаривала об отце, потому что от этого она сильно расстраивалась, но, похоже, теперь мама сама решила рассказать о нем. Я подумала, что лучше всего будет ей не мешать.

— Он мертв, — сказала она низким серьезным голосом.

— МЕРТВ! — внезапно выкрикнула мама, хлопнув по столу, и я подскочила на месте.

— Ох!

Слезы защипали мне глаза — из-за мужчины, которого я даже не знала. Почему она вдруг решила мне рассказать спустя столько лет? Стоит ли ей верить? Что… что с ним произошло?

— Этот УБЛЮДОК, — снова закричала она. — Он… он…

— Папа, ты имеешь в виду?

Она опять хлопнула по столу.

— НЕТ! Его УБЛЮДОК брат!

Я поморщилась. Никогда не слышала, чтобы мама ругалась или употребляла подобные слова.

— Его брат? Чей брат?

На мгновение мне показалось, что она просто напилась и несет чушь. Когда мама лежала в госпитале, то часто говорила всякую бессмыслицу. Анна объясняла, что дело в лекарствах — из-за них она такая, — но на этот раз все было по-другому. Несмотря на выпитое, мама казалась на удивление трезвой. По моей коже побежали мурашки.

— Уилл, — продолжала она. — Твоего отца звали Уилл. Его брат… его брат потащил Уилла за собой в тот день. В горы. И он умер. Это он виноват. Его брат. Адам.

— В какие горы? Ты же говорила, он живет в горах… или где? Я считала, ты все выдумала.

Мама схватила меня за запястье и попыталась заглянуть в глаза, но взгляд ее метался из стороны в сторону, и ей не удавалось сфокусироваться. Потом она зловеще расхохоталась:

— Он УМЕР в горах! УМЕР — а не живет. Мы были на каникулах. Катались на лыжах. Он катался. Он виноват. Адам. А перед тем… раньше… до того, как они поехали… знаешь что? Знаешь, что он сделал со мной? — шипела мама.

Внезапно ее взгляд стал полностью осознанным.

— Я была умной. Отлично училась. В Оксфорде. Вся жизнь лежала передо мной. А потом Адам все разрушил, потому что убил Уилла. А до того он…

— Он убил моего отца? — хриплым голосом перебила я.

Мама обмякла на своем стуле.

— Они этого не сказали. Сказали, произошел несчастный случай. Но Я ЗНАЮ! — Теперь она снова кричала. — Я ЗНАЮ! Они поднялись в горы, и Адам вернулся, а Уилл — нет. Он умер. Это его вина. Адама. ВОТ ПОЧЕМУ Я СТАЛА ТАКОЙ! ВОТ ПОЧЕМУ! А перед тем он, он, он…

— Что?

Мама взмахнула рукой.

— Я не могу тебе сказать. Это слишком жутко… Тебе не надо знать.

Она привстала со стула и сразу рухнула на пол. Я просунула руки ей под мышки и усадила назад.

— Знаешь, давай-ка я отведу тебя спать.