Самая темная ночь

– Пообещай мне, пожалуйста.

– Обещаю. – Роза всхлипнула и прижала руку ко рту, словно хотела сдержать рыдания.

Нине отчаянно хотелось ее утешить, побыть с ней, но нужно было взглянуть в лицо врагам.

– Скажи ей, что я очень ее люблю. Что мы с Нико оба любим ее. А когда вернется Нико… – голос Нины дрогнул, – скажи ему, что он моя вечная любовь.

Голос Цвергера становился все громче, во дворе отчаянно кричали дети, и Нине уже ничего другого не оставалось – она спустилась по приставной лестнице, помогла Розе втащить ее наверх и дождалась, когда закроется люк в потолке. Наконец лицо ее подруги – нет, сестры – исчезло. Нина сошла по ступенькам, миновала гостиную, кухню и остановилась на залитом солнцем дворе.

– Я сдаюсь! – крикнула она.

Цвергер резко обернулся и торжествующе шагнул к ней:

– Долго же ты с этим тянула.

– Я спала, когда вы приехали. Надо было переодеться.

Он окинул ее взглядом, и на его лице вдруг отразилось отвращение:

– А это что такое?

Нина посмотрела вниз, на бледно-голубой корсаж платья, и увидела два мокрых пятна на груди.

– Где ребенок? – спросил Цвергер.

– Умер. Родился мертвым. По вашей вине.

– Я тебе не верю!

– Почему? Потому что у меня сочится молоко? Вы не знаете, что молочные железы работают у матери, даже если ее дитя мертво? Повторю: в этом виновны вы.

Цвергер принялся озираться, его взгляд остановился на детях. В два прыжка он оказался рядом с Агатой:

– Она говорит правду? Ее ребенок родился мертвым?

Агата посмотрела на отца, всем телом дрожа от страха, затем снова на Нину.

– Да, – проговорила девочка. – Ребенок был мертвый. Роза сказала, это от потрясения.

– Что ж, отлично. Однако, я думаю, обыск все равно не помешает.

Цвергер пролаял приказы на немецком, и все, кроме двоих солдат, бросились в дом. Загрохотала падающая мебель. Шум поднялся такой, что Лючия наверняка проснулась. Солдаты услышат ее плач и найдут убежище на чердаке… Нина задержала дыхание, не смея даже надеяться, что все обойдется, но вскоре солдаты вышли из дома и отрапортовали Цвергеру по-немецки.

– Не может быть! – рассвирепел он. – А где его сестра? Та, что плюнула мне в лицо? Где она? – Цвергер снова надвинулся на Нину. – Я знаю, ты что-то скрываешь.

– Нет.

– Скрываешь, определенно. – Он схватил Нину за руку, потащил за собой и поставил перед Альдо и детьми: – Посмотрите на нее! На еврейку! Вы все это время прятали в своем гнездышке кукушку, и это из-за нее вы потеряли своего Никколо. Она привела беду к вам на порог – вы что, не поняли?

– Ты лжешь! – крикнул Альдо и не бросился вперед лишь потому, что на него были нацелены ружья солдат.

– Я могу доказать, – заявил Цвергер.

– Доказать, что она еврейка? Какое мне до этого дела? Она жена моего сына, а значит, моя дочь, и ничто этого не изменит. А насчет других твоих обвинений… мы оба знаем, что единственная причина ареста моего сына – это ты. Ты, и только ты забрал его у нас!

Лицо Цвергера побагровело от ярости:

– Да что с вами такое? Вы идиоты? Не понимаете, что она ваш враг?

Нина дернула Цвергера за рукав, и он развернулся к ней.

– Я уже в вашей власти, – сказала она. – Зачем вы продолжаете их мучить?

– Верно, ты в моей власти. И я могу убить тебя прямо здесь и сейчас. Ты знаешь, что я могу это сделать.

Дети закричали, и Альдо тоже не выдержал – по его лицу покатились слезы. Нине необходимо было это прекратить немедленно – ради своей семьи.

– Хватит! – закричала она. – Вам нужна я, только я! Перестаньте издеваться над ними. Мало вам других злодейств?

Цвергер высвободил руку, за которую его держала Нина.

– Вовсе не я тут злодей, – процедил он. – Ты виновница их бед.


К Нине подступил один из солдат, чтобы связать руки, но Альдо рванулся к ним:

– Оставьте ее! Не трогайте!

В следующую секунду ему в висок уперся ствол пистолета Цвергера:

– Закрой рот и отойди, старик.

– Папа, не надо! – закричала Нина; она впервые назвала так свекра. – Вы должны меня отпустить. Дети без вас пропадут. Вы нужны им и Розе!

– Но я этого не вынесу…

– Вынесете. Вы сможете. А теперь отпустите меня. Я буду молиться о том, чтобы однажды снова вас увидеть.

Слезы ослепили Нину, и когда солдаты тащили ее к кузову грузовика, она уже не видела ни его, ни детей. Она ослепла, но не оглохла, и крики родных людей звенели в ее ушах, пока грузовик увозил ее по дороге прочь от Меццо-Чель.





Глава 25




Солдаты швырнули Нину на деревянный настил в кузове и хохотали, когда грузовик трясло на выбоинах и ее подбрасывало. К тому времени, как грузовик остановился, проскрипев покрышками, она уже ничего не соображала от боли.

Ее высадили у торца огромного здания неизвестно в каком городе. Вернее, выволокли из кузова, передавая из рук в руки, чья крепкая хватка оставляла синяки, и те же железные лапы понесли-потащили ее в подъезд и дальше по извилистому коридору, а затем она оказалась на широком внутреннем дворе.

Посреди двора стояла виселица. В петле висело тело мужчины, медленно покачиваясь в лучах послеполуденного солнца под синим, до боли синим небом. На голове повешенного был черный мешок, скрывавший лицо, но Нина все равно его узнала.

Она узнала его по одежде, потому что сама штопала эти брюки множество раз, и этот темно-синий пиджак на нем, выцветший по швам и с неподходящей по размеру нижней пуговицей, тоже был ей знаком. Нина узнала эти брюки и пиджак.

Они принадлежали Нико.

Она упала на колени, попыталась запретить себе смотреть в ту сторону, но подняла голову и посмотрела. Ей необходимо было убедиться окончательно и бесповоротно, что это он.

Нина смотрела на тело любимого мужчины сухими глазами, крик застрял в горле, она не обращала внимания на пинки и рычание солдат, которые требовали: «А ну встать, чертова сука! Давай вставай!»

Только когда один из них намотал ее волосы на кулак и дернул вверх, она встала и позволила себя увести от места казни и оставшегося на виселице тела возлюбленного. Ее протащили по еще одному коридору и по лестничному пролету вниз, втолкнули в комнату, где стены были выкрашены в страшный темно-красный цвет высохшей крови, и заперли там.

Ее надолго оставили одну. Нина лежала на полу, не в силах подняться, со связанными руками. Грудь налилась молоком и невыносимо болела; бюстгальтер, подкладки, которые ей дала Ромильда, и платье на груди давно пропитались молоком насквозь, и от его душераздирающего запаха некуда было скрыться.

Караульный вернулся спустя несколько часов, а может, и позже, и отвел ее в другую комнату. Там он заставил ее сесть на стул у стола – руки у нее по-прежнему были связаны за спиной – и включил верхний свет, чтобы не дать ей заснуть.

Нина сидела и ждала, размышляя, готова ли она умереть, найдет ли в себе силы встретить смерть так же отважно, как это, без сомнения, сделал Нико.

Время тянулось, час за часом; Нина положила голову на стол, попыталась задремать, но мысли кружились каруселью, а свет в комнате был ослепительно ярким. Казалось, она никогда уже не сможет заснуть, и Нина подумала, что это один из способов приблизить смерть – не спать, пока не сойдешь с ума.

Дверь распахнулась, вошел Цвергер. Он сел за стол напротив и пару минут был всецело поглощен папкой с документами – открыл ее и принялся раскладывать на столе бумажки, тщательно и аккуратно, как расставляют шахматные фигуры на доске. Там были письма, какие-то бланки, фотографии, маленькая записная книжка, которую он отложил в сторону, и удостоверение личности. Ее фальшивое удостоверение.

Наконец Цвергер пододвинул стул поудобнее, пригладил назад волосы и поставил локти на разделявший их с Ниной стол.

– Чуть больше года назад Никколо Джерарди сильно удивил собственных родственников и соседей, когда привез с собой в Меццо-Чель жену. Все были уверены, что он вернется к своему истинному призванию, когда его братья подрастут, чтобы самостоятельно управляться на ферме. Но Никколо, вопреки их ожиданиям, сделал нечто уму непостижимое – привез домой девицу, совершенно чужую в здешних краях горожанку, которую встретил в Венеции и которая – тут я позволю себе процитировать одного из соседей Джерарди – «не знала, с какой стороны к корове подойти». Никого не напоминает, нет?

Нина, не желая смотреть на мерзкую физиономию Цвергера, сосредоточила все внимание на разделявшем их столе. Отвечать она не собиралась. И сдаваться тоже.

– Что ж… Должно быть, ты не удивишься, если я добавлю, что ни в одной венецианской церкви нет записи о венчании Нины Марцоли. Ты ведь именно так мне представилась, верно? Ни одна Нина Марцоли не значится также в списке учениц курсов медсестер при ospedale. А директор приюта Святого Антония в Падуе и слыхом не слыхивал о девочке по имени Нина Марцоли. И вот теперь ты видишь, куда меня привели все эти нестыковки. К тебе. К шлюхе, к ядовитой змее, которая втерлась в доверие к Никколо, проскользнула в его постель и проникла в его сердце. Теперь меня терзает любопытство. Как тебе удалось соблазнить Никколо и отвратить его от истинного призвания – от служения Богу? – Цвергер в ожидании ответа побарабанил пальцами по столешнице невпопад. – Тебе что, и правда нечего сказать?[47]

– Что такие люди, как ты, знают о Боге? Ты завидовал Никколо, потому что он был тем, кем тебе самому никогда не стать. И ты его уничтожил. Ты убил хорошего, благородного человека, который умел любить и сам был любим.

– Замолчи!

– Нико говорил мне о тебе. О том, почему тебя выгнали из семинарии. Твое желание вернуться в Австрию тут было ни при чем, верно? Тебя отчислили, потому что ты не давал житья другим семинаристам. Ты их обворовывал, издевался над ними, бил и всячески отравлял им существование. Нико не мог это терпеть. Он пошел к ректору и все ему рассказал. Тогда-то тебе и пришлось распрощаться с мечтой стать священником.

– Захлопни свой мерзкий рот!

Цвергер обезумел от ярости, но Нина уже не могла остановиться:

– О чем ты молишься, когда остаешься наедине с Богом и преклоняешь перед Ним колени? Вряд ли о прощении, ибо ты не признаёшь собственных грехов. О чем ты молишься один в темноте?

– О победе, – процедил Цвергер сквозь зубы. – О победе над тобой и всем твоим родом.

– Ты не победишь. Тебе разве неизвестно, что для таких, как ты, война уже проиграна?