Самая темная ночь

Нико обнял ее так крепко, что она забыла, где заканчивается ее тело и начинается его, а потом были еще поцелуи – медленные, нежные, чарующие. Обоих охватила дрожь, но Нина не чувствовала холода.

– Подожди немного, – прошептал Нико, и она ощутила его дыхание на своих губах.

Он встал, подошел к кровати, снял шерстяную подстилку, лежавшую на матрасе, вместе с подушками, простыней и одеялом, и разложил все это прямо на полу посередине комнаты. Выпрямившись, он перехватил взгляд Нины и пояснил:

– Не хочу перебудить весь дом и отвечать завтра на неудобные вопросы Карло.

Затем он снова наклонился – развязать шнурки на ботинках, но дальше раздеваться не стал, просто сел на импровизированное ложе и поманил Нину к себе.

Она опустилась рядом, подогнув ноги и накрыв их подолом ночной рубашки, затем взяла Нико за руки.

Он встретил ее вопросительный взгляд, не отводя глаз, но почему-то покраснел – румянец проступил на высоких скулах.

– Мне нужно кое в чем признаться, – проговорил наконец Нико.

– В чем же?

– Я никогда не делал этого раньше.

– Я тоже.

– Боюсь тебя разочаровать.

– Ты меня не разочаруешь.

– Значит, ты говоришь мне «да»? – спросил он, и голос его дрогнул от волнения, любви и надежды.

– Да, мой Нико. Да, любимый…





* * *


Доски были слишком жесткими под шерстяной подстилкой, а тонкое одеяло не спасало от гулявших по полу сквозняков – ветер прорывался в щели под окном и под дверью, – но Нина покоилась в объятиях мужчины, который любил ее, и никогда еще она не чувствовала себя так безопасно и блаженно. Лежать, прижавшись к нему, слушать умиротворяющее биение его сердца, изгнать прочь все страхи до утра – в этом было незамутненное счастье, и Нина впервые чувствовала себя такой счастливой после того дня, когда отец пришел за ней в дом призрения, где она навещала маму.

– Ты не спишь? – прошептала Нина.

– Нет. Я слишком счастлив, чтобы заснуть. Хочу, чтобы это длилось вечно.

– Если бы… Если бы только мы могли проснуться завтра и узнать, что война закончилась. Как было бы чудесно, правда?

– Но война уж точно не продлится вечно. Так просто не должно быть.

– А когда наступит мир и будет возможно все что угодно, что ты сделаешь прежде всего?

– Если будет возможно все что угодно? Наверное, поступлю в университет.

– А что будешь изучать?

– Наверное… сельское хозяйство. Звучит, конечно, не очень увлекательно, но мне и правда многому нужно научиться – как сохранять землю плодородной, увеличивать урожай, защищать растения от болезней, и так далее. Я знаю об этом совсем мало, вон та книга на комоде – единственное руководство по сельскому хозяйству, которое у меня есть. Я хочу узнать больше.

– Мне вовсе не кажется, что это скучно, – сказала Нина и чуть крепче обняла его, словно для того, чтобы подчеркнуть свои слова. Лампу они давно погасили, но сейчас ей хотелось видеть его лицо.

– А ты чем займешься, когда война закончится? – спросил он через несколько секунд.

– Я хочу изучать медицину и стать врачом, как мой папа. – Нина впервые поделилась этой мечтой с кем-то, кроме отца. И впервые позволила себе думать об этом, с тех пор как покинула Венецию.

– Ты станешь замечательным врачом. В тебе есть то, что для этого нужно: ты добрая и терпеливая. И очень сильная, когда нужно проявить силу. А специализацию уже выбрала?

– Пока нет. Папа специализировался на нефрологии.

– Я знаю. Мне отец Бернарди сказал, что познакомился с твоим папой, когда ему понадобилась помощь из-за камней в почках.

– Раньше к папе приезжали больные со всей Европы, но после принятия расовых законов он вынужден был закрыть клинику. После этого он стал лечить пациентов тайно, сам к ним ходил. Большинство были совсем бедными, я даже не помню, чтобы ему кто-то платил.

– Как же вы жили?

– У него были кое-какие сбережения. Один друг, не еврей, хранил их у себя, иначе эти деньги конфисковали бы. Кроме того, мы научились экономить. Все, чего мы хотели, – это жить в мире со всеми, оставаться в городе, где я родилась и где родились мои мама и папа, и все поколения наших предков, о которых нам известно. Много веков Венеция была нашим домом, а теперь… – Нина замолчала – боялась, что, если продолжит, ее незамутненное счастье растает и исчезнет.

– Венеция снова станет вашим домом, – сказал Нико. – Как только закончится война.


– Но, возможно, тогда будет слишком поздно. Мои родители…

– Не заслуживают того, что творится. И ты не заслуживаешь.

– Я с детства привыкла молиться – просить Господа защищать мою семью, хранить нас от бед…

– И сейчас молишься?

– Не молилась уже несколько лет. Надеюсь, ты из-за этого не подумаешь, что я плохой человек?

– Никогда, – прошептал Нико, нежно коснувшись губами ее лба. – Помимо прочего, еще и потому, что мне знакомы те же сомнения и страхи.

– Ты больше не веришь в Бога?

– Я очень хочу верить, но то, что мне довелось видеть и делать самому… изменило меня. Оставило след. И теперь я уже не могу представить себе, чем закончится эта война и где буду я, когда она закончится.

– Ты будешь здесь, со мной. Мы будем вместе, – пообещала Нина. – Скажи мне, что ты сумеешь поверить хотя бы в это.

– Я поверю, Нина. Ради тебя я буду в это верить.





Глава 17

2 апреля 1944 года




Настало Вербное воскресенье, и, к затаенному смятению Нины, это означало, что месса продлится дольше обычного. Как правило, она старалась демонстрировать вовлеченность и внимание, хотя бы для того, чтобы не огорчить отца Бернарди, но ей тяжело было даже просто держать спину прямой, а глаза – открытыми в переполненной душной церкви. Впрочем, ее отсутствующего взгляда сейчас никто бы и не заметил – она, как всегда, заняла привычное место у стены, и головы людей поблизости то и дело опускались, вздергивались и снова клонились вниз, когда прихожане погружались в дремоту.

Вместо того чтобы прислушиваться к нескончаемому богослужению на непонятной латыни, она пыталась вспомнить похожий день начала Песаха, иудейской Пасхи, который был, казалось, вечность назад. В прошлом году он выпал на конец апреля, но Нина не знала, да и не задумывалась никогда, как устанавливается эта дата. Возможно, их праздник уже прошел – насколько она помнила, бывали годы, когда он приходился и на конец марта.

В прошлом году ее семья уделила этим священным дням недостаточно внимания, поскольку за соблюдение традиций у них всегда отвечала мама, а после того как ее перевезли в дом призрения, устраивать седер без нее было до боли странно и тягостно. Тем не менее Нина перемыла и до блеска натерла все столовое серебро и китайский фарфор, выгладила скатерть и салфетки, которые мама доставала только на Песах, а потом помогла Марте сделать уборку в квартире. Они вычистили все от пола до потолка, и Марта приготовила незамысловатое меню – куриный суп с шариками из мацы и ореховый пирог. Это была не такая обильная трапеза, как полагалось, но папа остался доволен. Они вместе вознесли молитвы, затем папа задал ей четыре ритуальных вопроса, будто она все еще была маленькой девочкой, и в заключение они вместе по обычаю произнесли: «L’Shana Haba’ah B’Yerushalayim!» – «В следующем году – в Иерусалиме!» А потом отправились в дом призрения, прихватив с собой пирог, который был таким мягким, что даже мама смогла прожевать кусочек, а перед возвращением домой Нина спела ей колыбельную.[39]

Сейчас ее рассеянный взгляд, блуждая по церкви, остановился на пугающе реалистичной статуе Христа, и Нине пришло в голову, что, возможно, отец Бернарди сумеет ей помочь с вычислением дней Песаха в этом году. Ведь христианская Пасха, должно быть, мистически связана во времени с иудейской. Надо будет отвести его в сторонку под каким-нибудь предлогом, решила Нина, и спросить. Но только не сегодня, не на паперти – там всегда собирается народ, и всем всё слышно. Придется выдумать повод заглянуть к нему домой на неделе.

Когда месса закончилась, Нина встала в очередь из прихожан, желавших пообщаться с отцом Бернарди на ступеньках лестницы, и долго ждала, пока он пожимал руки взрослым, целовал в макушку детей и терпеливо выслушивал рассказы о бедах и заботах, которыми каждый хотел поделиться. Когда настал наконец черед семейства Джерарди, к удивлению Нины, священник первым делом взял за руки именно ее и на этот раз был многоречивее обычного:

– Дорогая моя Нина, вот ты-то мне и поможешь.

– Чем же я могу помочь, падре? – спросила она.

– О, ни о чем важном речи не идет, – отозвался он, а затем, подступив поближе, произнес вроде бы шепотом, но так, что все услышали: – Шишки на больших пальцах ног меня ужасно беспокоят, и я подумал – может, ты, как медсестра, что-нибудь посоветуешь?..

Выражение лица у него при этом было напряженное, но, возможно, ему просто неловко было обсуждать перед толпой свидетелей состояние собственных ног, подумала Нина.

– Конечно, падре. Я только прихвачу из дома аптечку и…

– Не стоит. У меня в домике при церкви есть все необходимое для первой помощи.

– Иди, – подтолкнула ее Роза. – Я тебе обед попозже разогрею.

Так все и решилось – отец Бернарди взял Нину под локоть и повел обратно в церковь, остановившись лишь один раз пожать руки отбившимся от остальной паствы прихожанам. Далее они прошли по узкой галерее, соединявшей церковь с домом священника, а, едва оказавшись в своем скромном жилище и закрыв за ними обоими дверь, отец Бернарди повернулся к Нине с робкой улыбкой:

– Прошу простить, что заманил тебя сюда обманом, но другого выхода у меня не было.

– Значит, шишки на ногах вас ничуть не беспокоят? – догадалась Нина, оценив его актерское мастерство.

– Беспокоят, увы, но это подождет. Есть дело поважнее.

– Что-то с Нико? – У Нины от испуга даже перехватило дыхание.

– С ним все хорошо, но нам нужна твоя помощь. Один из его… э-э… друзей ранен.

– Как? Где?

– Нико сам тебе расскажет. Они наверху.

Нина бросилась бежать по узкому и темному лестничному пролету, перепрыгивая через две ступеньки:

– Нико! Ты где?