Салихат

– Идем, идем. Там только Расима-апа и Агабаджи.

Оказавшись внутри, Генже смотрит по сторонам, не скрывая любопытства, и восхищенно прищелкивает языком. Сама-то она ютится с двумя младшими братьями и тремя сестрами в одной комнате, а в другой спят родители. Отец ее с зимы без работы, живут на то, что присылает старший брат Генже Нурулла, который на заработках в России. Об этом никто не говорит, но все знают, что Нурулла живет в Москве с одной русской – у них даже ребенок уже есть – и возвращаться не собирается, хотя ему давно засватали хорошую девушку. Теперь мать Генже соседям в глаза смотреть не может со стыда. Генже иногда мечтает, что уедет жить к брату и там выйдет замуж, но сама понимает – этому не бывать. Никому Генже не нужна, кроме своей матери, да и то потому, что помогает той с детьми управляться. Скоро Генже выдадут замуж – избавятся, чтобы не была лишним ртом, а за малышами станет ходить Гульзар, пока не придет ее очередь быть засватанной. К тому времени одна из младших девочек подрастет ей на смену, а там и сыновья приведут жен, мать и не заметит, что дочери одна за другой покинули дом.

Наливаю Генже чаю. Она кладет в стакан сразу пять кусков сахару, и еще один берет, чтобы пить вприкуску. В доме у них сахару никогда не бывает, если только по праздникам, да и то не для всех. Младшие не знают вовсе, что такое сладости. Подкладываю Генже чуду одно за другим, и она все съедает, хоть и уверяет, будто не голодная. Мы говорим о Мине, о том, что нас наверняка позовут раскрашивать ее хной, как самых близких подружек, и на свадьбу тоже позовут, хоть будет уже холодно сидеть целый день во дворе, лучше, когда свадьба летом, как моя.

– А муж тебя к Мине отпустит? – шепчет Генже, испуганно косясь на дверь.

Мне смешно, я не знаю, как объяснить подруге, что муж совсем не страшный и не злой и что я им за все месяцы ни разу не битая. Поэтому просто говорю, что отпустит, если попрошу хорошенько.

– И как тебе тут живется? – спрашивает Генже, хрустя карамелькой.

В ее глазах плещется любопытство, она нетерпеливо ерзает по кушетке: столько всего надо спросить, а времени мало, вот-вот истечет отведенный ей час, а потом надо спешить домой.

Рассказываю про свои обязанности, про Расиму-апа. Генже кивает, она не удивлена, свекрови все одинаковые, говорит она важно, тут ничего не поделаешь, надо терпеть и угождать ей, как мужу.

– А Агабаджи? Вы дружите?

– Нет, – качаю головой. – Она странная…

– Как это? – Генже аж вперед подалась, так хочет скорее узнать подробности.

– Молчит, из комнаты почти не выходит. Как будто сердится на что-то или обижается. Родила на днях, ты слыхала? Двух девочек.

– Вай! Вот ужас-то, сразу двух! – Подруга всплескивает руками. – Муж побил ее?

– Не побил, но ругался сильно.

– Добрый, повезло ей. Ты только представь: две девочки. – Генже потрясена. – Не дай Аллах семье такое горе.

– Почему горе? Ведь они живы-здоровы.

– Ох. – Всем своим видом Генже дает понять, что лучше бы девочкам вовсе не появляться на свет. – Ну, а ты пока не?.. – Она делает красноречивый жест рукой.

Опускаю глаза и киваю, сдерживая радость и гордость. Генже первая, кому я говорю после Джамалутдина. Подруга обнимает меня, поздравляет и желает благополучного разрешения, ну и чтобы мальчик, конечно. Я говорю, что до мая еще так много времени. Мне странно сознавать, что внутри ребеночек, он никак о себе не заявляет.

– Как же тебе повезло. – Генже вздыхает. – Ты замужняя, живешь в богатом доме и понесла так быстро… А как у меня сложится, одному Аллаху ведомо.

Участливо сжимаю ее пальцы, пытаюсь утешить, только слова звучат фальшиво. Кто знает, какая судьба ждет Генже? Конечно, Фаттах заглядывается на нее, но решать все равно его родителям. И если до сих пор те не отправили сватов, значит, присмотрели для сына другую. Отец у Генже не лучше, чем у Мины. Отдаст первому, кто посватается. Да все отцы одинаковые, спешат сплавить дочерей, чтобы не принесли позор в семью или не остались старыми девами.

Генже пора уходить. Она благодарит за угощение. Я приглашаю приходить еще, и она обещает. Провожаю подругу до ворот, возвращаюсь и собираю грязную посуду. Расима-апа дремлет после обеда в своей комнате. Я снова одна, мне грустно и хочется, чтобы скорее вернулся Джамалутдин. Прошли те дни, когда я боялась его и радовалась, когда он уезжал. Теперь боюсь только одного: вдруг он уедет и больше не вернется?





8




Уже неделя, как идет Рамадан, священный для мусульман месяц. Именно в этот месяц людям, живущим на Земле, был особой милостью Всевышнего ниспослан Коран. В Рамадан особенно много запретов, и не только на прием пищи в светлое время суток, но и на многое другое. Нельзя сквернословить, проводить праздно время и сплетничать, надо читать духовные книги, ходить в мечеть, навещать родственников и делать богоугодные дела.

Я впервые за много лет могу не поститься. Беременные и кормящие приравниваются к больным, то есть не способным держать пост. Поэтому мы с Агабаджи едим, когда захотим, а Расима-апа, Джамалутдин, Загид и Мустафа ждут темноты. К счастью, уже конец октября, поэтому темнеет рано, можно успеть поесть до наступления ночи. Но все равно, каждую третью ночь мне теперь не спать: готовить и подавать. Мы, женщины, дежурим по очереди, отправляясь в постель только перед утренним намазом. Загид, который любит поесть и страдает от дневных запретов больше отца и брата, приказал жене приступать к своим домашним обязанностям, какие она выполняла раньше, и это хорошо, ведь иначе мне пришлось бы не спать чаще. Загид все еще зол на Агабаджи, и она, страшась мужниного гнева, слушается его беспрекословно. Малышки много спят, так что Агабаджи только кормит их да укачивает.

Уже неделя, как Джамалутдин не приходит ко мне в спальню. Теперь муж даже коснуться меня не может до заката. На супружеские ласки при свете дня такой же строгий запрет, как на еду и питье. Джамалутдин останется дома, пока будет длиться Рамадан, так он мне сказал. Он отложил свои дела, читает Коран или ходит с Мустафой в мечеть. Муж не любит, когда его отрывают от чтения Священной книги, поэтому я стараюсь не входить к нему лишний раз без нужды, а только когда он сам меня зовет или возникает неотложный вопрос.

Я не перестаю удивляться Джамалутдину. Его мысли, поступки и слова не доступны моему пониманию. Мы никогда не обсуждаем, куда он ездит, что его тревожит, чем он живет и с кем общается. Джамалутдин не спрашивает, кто приходит на женскую половину, ему это, кажется, безразлично, если только визитеры – не мужчины. Вот Загид, тот не преминет каждый раз после ухода гостьи подробно расспросить Агабаджи, кто приходил, к кому да зачем. Джамалутдин ни разу не давал мне денег, да мне они ни к чему, тратить-то их негде и не на что. Все, что нужно лично мне, он привозит сам, а остальное покупает Расима-апа. Иногда меня подмывает спросить, большой ли выкуп получил отец и как идет их общий бизнес по торговле овощами, но, конечно, я никогда не спрошу о том, что меня не касается.

На людях муж суров и немногословен, при Расиме-апа и сыновьях говорит со мной сдержанно, но стоит нам остаться вдвоем, он меняется. В глазах появляется странное выражение, которое я не могу разгадать. Джамалутдин старается не проявлять нежностей, они недостойны мужчины и только портят жену, но он с удовольствием трогает мои волосы, или еще как-нибудь показывает, что я ему нравлюсь. В постели это совсем другой человек, и не знаю, найдется ли у какой-нибудь женщины более страстный муж. Так странно, что наутро, после всего, что мы делали, Джамалутдин каждый раз снова отстраняется. Он спешит по своим делам и может вернуться через несколько дней, не предупредив об отъезде. Кажется, будто он забывает обо всем – о доме, о семье, – едва оказывается за пределами двора. Меня это не удивляет и не обижает, я воспринимаю как должное все, что делает муж.

Я выкинула из головы мысли о его первой жене и о том, что Джамалутдин с ней сделал. Мне не узнать, как все было на самом деле. Главное родить здорового мальчика. Тогда моя жизнь изменится к лучшему, хотя и сейчас все хорошо, ведь если не считать вечно недовольной Расимы-апа и неприятного Загида, я, пожалуй, самая счастливая женщина в нашем селе. У отца мне жилось куда хуже. Уже одно то, что я забыла про побои, кажется чудом (та пощечина от Расимы-апа не в счет). Единственное, о чем я скучаю из своей прежней жизни, это Жубаржат и ее дети. Ну, и по Диляре скучаю, конечно.

С приходом поста в доме не слышно громких звуков, телевизор на мужской половине стоит выключенный. Загид почти весь день спит, чтобы не растрачивать силы и не мучиться от жажды – с ней труднее справиться, чем с голодом. Он даже курить на время бросил, а я-то была уверена, что он даже спит с сигаретой в зубах. Расима-апа теперь совсем благочестивая, к ней ходят подруги читать Коран да вести богоугодные беседы, только без чая и сладостей, которые я им раньше подавала.

Не во всех семьях соблюдают Рамадан. Кто-то просто не ест днем, а в остальном ведет себя как обычно; другие и вовсе не боятся гнева Всевышнего, принимая пищу, когда вздумается, – конечно, не на людях, но за закрытыми дверями. Всякое происходит, главное, чтобы соседи не увидели. Мой отец говорит про таких, что они будут гореть в аду за свои грехи. Сам он заставляет соблюдать пост даже малышей и беременную жену. Помню, однажды, будучи лет семи или восьми, я так захотела пить, что не удержалась и тайком, как мне казалось, выпила кружку воды до наступления темноты. Но отец увидел. Он избил меня, а потом два дня не давал пить. Я едва не умерла от жажды, и только мольбы мачехи заставили отца сжалиться надо мной и отменить запрет. С тех пор я больше не помышляла о нарушении поста.

Я сижу на кухне и торопливо, пока не увидела Расима-апа, ем курзе с соленой черемшой, запивая теплым чаем. Днем я стараюсь не готовить горячую пищу, чтоб не дразнить домашних, и нам с Агабаджи приходится довольствоваться пирожками да холодными лепешками, и только ночью мы едим хинкал, и суп, и мясо. Не успеваю отправить в рот последний кусочек, как заходит Расима-апа. Увидев меня за недостойным занятием, она недовольно поджимает губы. Я, хоть и выполняю распоряжение Джамалутдина, все же чувствую вину. По себе знаю, ужасно видеть, как кто-то ест, когда тебе нельзя. Поэтому, не допив чая, поспешно выплескиваю остатки в раковину. Во время Рамадана Расима-апа днем на кухню не ходит, значит, что-то срочное.

– К тебе пришли, – говорит она.

Кто это может быть? Неужто Генже? Скорее всего, ведь я звала ее приходить снова, как только у нее получится. Только придется на этот раз обойтись без угощения. Может, Генже пришла почитать Коран? А вдруг с ней Мина? Вдруг отец позволил ей выходить из дому, отменив запрет на время Рамадана?.. Теряясь в догадках, спешу в гостевую комнату. Вхожу и не могу сдержать радости: Диляра!

Она в тяжелом пальто, кое-где тронутом молью, и в теплом платке, ведь недавно шел мокрый снег. Мы обнимаемся и целуем друг друга, а потом Диляра снимает пальто, оставшись в широкой сборчатой юбке и кофте с люрексом. Живот у нее очень большой, и я говорю сестре, чтобы скорее садилась. Когда прошел мой первый восторг, удивленно спрашиваю, как она здесь оказалась.


– Соседи наши, Шомаевы, приехали к родственникам и согласились взять нас с Назаром. Своей машины-то у нас нет. Я пристала к Назару, что хочу проведать отца и мачеху. Муж не посмел отказать, и Рагимат-апа тоже. Она такая богобоязненная! Заставляла меня пост держать наравне со всеми, да Назар воспротивился.

– Ты, наверное, пить хочешь! – спохватываюсь я. – Сейчас чай принесу.

– И поесть бы немножко. – Диляра виновато улыбается. – Ели-то мы ночью, а позавтракать я не успела. А отца, сама знаешь, сейчас просить бесполезно, он и воды не даст.

Приношу Диляре курзе и кусок баранины, на который, я знаю, Загид глаз положил, чтобы съесть после заката. Ну, он-то обойдется, а сестре надо хорошо питаться, тем более, она с мужем небогато живет, мясо в их доме не каждый день бывает. Терпеливо жду, пока Диляра утолит жажду и голод, а потом приступаю к расспросам. Нам обеим столько надо узнать друг у дружки!

– Как Жубаржат? Как отец? Как малыши? – засыпаю я Диляру вопросами.

Хочу знать про всех сразу, но особенно про мачеху. После того как мы виделись последний раз, боюсь, ей совсем стало худо.

– Отец хорошо, – начинает Диляра, а сама почему-то глаза прячет. – Правда, недавно простыл, сейчас кашляет. Малыши подрастают, сестренки такие хорошенькие, видно, что красавицами станут, когда вырастут! Алибулатик кушает хорошо, все время улыбается.

– Ну а Жубаржат? Жубаржат что?

Диляра минуту молчит, а потом отвечает медленно, будто специально слова подбирает.

– Худая стала. А так, ничего…

– Наверное, снова ребеночка ждет?

– Нет.

Диляра кусает губы, смотрит в сторону и нехотя добавляет:

– Отец бьет ее.

– Так и нас бил, вот новость.

– Не так, как нас. – Сестра поднимает взгляд, в ее глазах застыли слезы. – Ох, Салихат! Боюсь я за нее. Как бы чего не вышло…

– Чего не вышло? – Страх внутри поднимается, прямо из живота к горлу, не дает дышать нормально. – Или не все говоришь, да?

– У Жубаржат ноги все синие и спина… Только лицо чистое, а под одеждой… – Диляра зажмуривается и трясет головой.

– Откуда знаешь?

– Мне по надобности приспичило, а в уборной Жубаржат – платье оправляла, не успела прикрыться, когда я вошла. Она сначала отпиралась, потом заплакала и просила, чтобы я никому…

– Ай, как плохо. Надо ее родителям сказать или брату!

– Да они забыли уже, что она жила с ними когда-то.

Диляра права. Никакой отец не вступится за замужнюю дочь, если ту муж бьет, скажет – сама виновата. А братья ее всегда на стороне отца. Сестры для них что занозы, от них одни неудобства. От ужаса, что Жубаржат может умереть от побоев, я холодею.

– Что не так она делает? Разве перечит ему? Разве плохая жена? Скажи! – требую я у сестры, как будто она в ответе за поступки отца.

– Ничего не знаю. – Сестра решительно обрывает разговор, который ей не по душе. – Ай, зачем только тебе сказала. Жубаржат сама разберется. А то у нас больше забот нет, как о ее синяках думать.

– Тебе она никогда не нравилась.

– Глупости говоришь. Она нам заместо матери была, заботилась о нас. Только я не хотела к ней привязываться. Знала, выйду замуж – потеряю всех, кого люблю. Мать умерла, Джамилю отец выгнал, еще и Жубаржат пришлось бы от сердца отрывать? Так что я сразу решила: люблю только тебя, коли ты моя сестра.

Я обдумываю ее слова и соглашаюсь. Женщине ничего не принадлежит, даже ее дети. Все, что она видит, трогает и носит – собственность мужчины, который над ней главный: отца, брата или мужа. Женщина владеет чем-то только до тех пор, пока мужчина не решил, что теперь будет иначе, и не отнял детей, или украшения, или одежду – чаще всего в наказание за проступок. Но бывает такой муж – и без проступка накажет. Девушка, едва ее сосватали, считай, теряет и родителей, и сестер с братьями, даже если жених живет в соседнем доме. Так что в словах Диляры много мудрости. Она старше всего на год, а какая взрослая!

– Ты сама как? Давай скажи. – Диляра нетерпеливо дергает меня за рукав. – Мне ведь спешить надо, Назар не велел задерживаться. Нам обратно с Шомаевыми возвращаться, не дождутся нас – придется пешком идти.

Говорю Диляре, что живу хорошо, что муж мною доволен, потом сообщаю главную новость. Я уже могу не краснеть, когда рассказываю о ребеночке. Диляра рада, ей самой рожать в следующем месяце. Надеюсь, все пройдет хорошо, ведь мы вряд ли скоро увидимся. Перед тем как уйти, Диляра выпивает еще одну чашку чая. Когда я ее проводила почти до дверей, вдруг появляется Агабаджи. Судя по всему, она не знала, что у меня сестра в гостях, потому что встала как вкопанная и смотрит на Диляру, не мигая. Диляра тоже смотрит, и лицо у нее при этом странное: насмешливое и снисходительное. Так они стоят минуту или две, а потом Агабаджи разворачивается и уходит.

– Ты не обращай внимания, – растерянно говорю я Диляре. – Она всегда такая.

– Ох, как же не хотелось с ней встречаться. – Диляра досадливо морщится, с трудом натягивая пальто, которое ей тесно.

– Не понимаю, что с Агабаджи. Я ничего плохого ей не делала.

– Ай, сестренка, глупая ты! – Диляра улыбается. – Агабаджи родом из Назарова села. Нравился он ей, замуж за него хотела. А Назар за меня посватался, понимаешь теперь?

Да, теперь понимаю. Если бы Диляра раньше сказала, я бы по-другому вела себя с Агабаджи. А теперь уж поздно, нам не подружиться.

Сестра уходит, и дом снова погружается в тишину.

Я еще не знаю, что видела ее в последний раз. Когда они с мужем поедут обратно, водитель потеряет управление на скользкой дороге, машина перевернется, и Диляра, не пристегнутая ремнем, погибнет. Назар останется жив, но выйдет из больницы без руки и с обезображенным лицом. Обо всем этом Джамалутдин расскажет мне только через два месяца, когда могилу Диляры уже заметет снегом.