Салихат

9




Я держу на руках своего сына. Ему всего час от роду, и с трудом верится, что это и правда он – мой малыш, устало дремлющий после трудного пути. Я любуюсь крохотными пальчиками, темным пушком в том месте, где позже будут брови, и прядками влажных волосиков. Я совсем не чувствую усталости и боли, хотя простыня подо мной намокла от крови. Мне странно, что я не умерла от мук, силу которых раньше не представляла. Но я готова терпеть и большую боль, лишь бы появлялось на свет очередное дитя.

За распахнутым окном теплый майский день. Со двора доносятся ритмичные звуки – это Агабаджи отбивает валиком белье. Я перестала ориентироваться во времени, с тех пор как ночью проснулась от необычных ощущений в пояснице. Время, помноженное на боль и страх, тянулось так медленно, казалось, с начала родов прошло два дня, а то и целых три. Я почти не помню, что говорила и делала Мугубат-апа, но она определенно была здесь, командовала мною, как раньше командовала Агабаджи, и я выполняла все, что она велела. В комнате была Расима-апа, она стояла в отдалении, не приближаясь к кровати, и наблюдала за моими муками. В какой-то момент я очутилась в липкой темноте, где было страшно и одновременно хорошо, но властный голос Мугубат-апа заставил меня вернуться обратно.

Расима-апа хотела забрать уснувшего ребенка, чтобы положить в колыбельку, но я не отдала. Так крепко в него вцепилась, что пришлось бы отрывать малыша силой, чтобы унести. Испугалась: вдруг он исчезнет, пока я сплю, и, когда проснусь, его уже не будет? Расима-апа пробормотала что-то насчет головы, которая не в порядке, и ушла, а я стала ждать Джамалутдина.

Конечно, ему сразу сказали про сына. Но я не слышала ни выстрелов из ружья, ни радостных криков во дворе. Может, Джамалутдин и вовсе уехал по делам, не дождавшись окончания родов. Ведь это не первенец для него, глупо ждать восторга и волнения от такого сдержанного человека. Когда начались схватки, Джамалутдин зашел в спальню, сказал, что уже послали за Мугубат, и ушел. Ни слова ободрения, ни ласкового взгляда, ни тревоги на лице. С той минуты я его больше не видела, но даже во время сильных приступов боли не забывала, что он в доме, и старалась сдерживать крики, как это делают наши женщины испокон веков.

И вот чудо свершилось. Теперь я буду неустанно благодарить Аллаха за безграничную милость Его. Я еще не знаю, как зовут малыша, это решит Джамалутдин. Мне страшно, что сынок может умереть от неведомой детской болезни или просто потому, что многие новорожденные умирают. У одной соседки умерли подряд трое (и как только она не сошла с ума от горя), но потом она родила еще одного, и он остался жив.

Сынок такой маленький и хрупкий, что кажется почти невероятным, что он когда-нибудь превратится во взрослого мужчину. У него появятся братики и сестренки, но, сколько бы детей ни послал Всевышний, первенец навсегда останется самым любимым и желанным ребенком.

Должно быть, я задремала – проснулась от скрипа отворяемой двери. Малыш на моих руках, отяжелевший и теплый, закряхтел, не открывая заплывших глазенок. Я перекладываю его с одной руки на другую и только потом смотрю, кто потревожил наш покой. Это Джамалутдин. Вид у него слегка растерянный, будто он не знает, что ему надо сделать и что сказать.

– Как ты? – спрашивает он.

– Хорошо.

Голос у меня хриплый – наверное, повредила что-то в горле, когда, не сдержавшись, кричала во время особенно сильных схваток.

Джамалутдин осторожно берет младенца. В его руках тот кажется крошечным. Я на миг зажмуриваюсь, боясь, что Джамалутдин или уронит ребенка, или сломает ему что-нибудь. Но муж, не боясь, уверенно поднимает сына и говорит:

– Добро пожаловать в этот мир, Джаббар!

Имя нашему сыну выбрано. Пожалуй, оно вполне ему подходит[6]. Про себя повторяю имя на все лады, пока Джамалутдин рассматривает ребенка, поворачивая его так и эдак. Похоже, он остался доволен. Положив запищавшего кроху в колыбельку, Джамалутдин садится перед кроватью на корточки и, достав из кармана футляр, открывает и показывает мне – внутри серьги и кольцо из золота с рубиновыми камнями.

– Ай, красиво! – восхищенно шепчу я, приподнявшись.

– За каждого сына будешь получать такой подарок. Клянусь, заслужила!

Не за дочерей – за сыновей только… Да и правда, кто благодарит жену за девочек? Поэтому согласно киваю, а потом закрываю глаза. Хочется спать. Чувствую, что Джамалутдина рядом уже нет. Входит Расима-апа, меняет подо мной простыни и дает пить. Мне неприятны ее прикосновения, но я не могу ей помешать, сил совсем не осталось.

Джаббар начинает плакать, и я прикладываю его к груди. Он жадно сосет пока еще пустую грудь, больно сжимая деснами набухшие соски. Я нежно целую его лобик и спутанные темные волосенки, вспоминая, как держала на руках своих новорожденных братьев – я не испытывала к ним того, что испытываю сейчас. В который раз благодарю Аллаха за ниспосланное мне счастье, а потом, осторожно положив малыша рядом, засыпаю.

Следующие два дня такие долгие! Я встаю только в уборную или покачать колыбельку. Расима-апа приносит поесть, а в остальное время я или сплю, или смотрю в стену, отчаянно скучая по мужу. Мне нельзя быть с ним в течение всего нифаса, сорока дней после родов. Когда Джаббарик просыпается, я даю ему грудь, меняю пеленки и снова укачиваю.

Один раз заходит Агабаджи. Она поздравляет меня с сыном, а у самой в глазах холод и на губах нет улыбки. Судя по всему, Загид заставил ее прийти. Не дожидаясь моего ответа, она спешит уйти, положив руки на округлившийся живот. Ей рожать в сентябре. Я рада, что Агабаджи так быстро ушла. Каждый раз, как смотрю на нее, вспоминаю Диляру и тот день, когда видела ее в последний раз. Конечно, Агабаджи не виновата в гибели Диляры, но я помню взгляд, полный ненависти, которым она одарила мою сестру. Агабаджи и слезинки по ней не проронила, это уж точно. Полгода уж прошло, а все никак не могу забыть. Назар, говорят, присматривает себе новую жену, только у Агабаджи уже есть муж, так что надеяться ей не на что. Да и посмотрела бы она теперь на калеку? Говорят, он совсем страшный, лицо все обожженное, и рукав рубахи заправлен за пояс штанов.

Я впервые, как себя помню, лежу и бездельничаю, ведь я ни разу ничем не болела. Интересно, что сделал бы со мной отец, если бы увидел днем в кровати? Разве роды уважительный повод, чтобы лежать? Жубаржат – та почти сразу вставала и шла готовить обед. С Алибулатом получилось по-другому, поэтому отец и разозлился на нее так сильно.

Как-то там Жубаржат? Ничего я о ней не слышала с тех пор, как Диляра про нее рассказала. Даже если мачеха умерла от побоев, никто мне не скажет. Про Диляру Джамалутдин долго молчал – боялся, что ребеночек раньше срока выйдет. А когда признался, сказал: «Твоя сестра уже похороненная, забудь!» У нас не принято, чтобы женщины ходили на похороны. Мужчины заворачивают мертвое тело в ковер и относят на кладбище. Женщины могут дома поплакать, пока мужчины не вернулись. А после уж никаких слез, ничего. Так и я, узнав про Диляру, плакать не стала. Забилась в укромное место и посидела немного, закусив рукав кофты, чтобы не завыть от горя. Потом встала и пошла обед готовить.

Со смертью сестры будто еще одна ниточка порвалась, которая меня с родным домом связывала. Маму я не помню, придется и про Диляру забыть. Если Жубаржат предстанет перед Всевышним… что ж, забуду и про нее. Теперь в моей жизни только Джамалутдин и Джаббар, пока новые детки не появились.

Через неделю после рождения Джаббара я уже полный день работаю по дому, и Расима-апа очень этим довольна. Агабаджи снова прикидывается больной, у нее это в привычку вошло. Мне легко без большого живота, который в последние месяцы мешал наклоняться и поднимать тяжелое. Кровь уже почти не течет, боль и страх, пережитые при родах, вспоминаются смутно, картинка того дня блекнет и скоро исчезнет совсем. Джаббар, мой ненаглядный сыночек, хорошо кушает, много спит и не доставляет хлопот, одну только радость. Налюбоваться на него не могу, при каждой возможности ищу в крохотном личике черты Джамалутдина и, когда нахожу, радуюсь еще больше.

Чувствую, что отношение ко мне Расимы-апа изменилось. Она по-прежнему ворчит, если я что не по ней делаю, но в глазах что-то вроде уважения появилось. Тетка Джамалутдина понимает, что, родив мальчика, я по-настоящему вошла в семью, и непросто будет теперь вернуть меня отцу, чем она грозилась в первые месяцы. Агабаджи, разочаровав мужа двумя девочками, хоть и не совсем лишилась расположения Расимы-апа, но перестала пользоваться послаблениями, которые раньше ей выпадали. Видимо, не нарадуется, что так скоро опять понесла, теперь у нее вся надежда на рождение сына.

Дочками Агабаджи почти не занимается. Когда малышки, ползая по полу, хватают мать за подол юбки, она раздраженно отцепляет крохотные пальчики, а то еще и ногой наподдаст и меня при этом не стесняется. Агабаджи шлепает их, хотя близняшкам нет и восьми месяцев. Когда Айша и Ашраф начинают лопотать, у Агабаджи на лице такое выражение… Стань они немыми, и она спасибо скажет. Мне жаль малышек, поэтому, когда Агабаджи не видит, я тайком ласкаю их, вытираю сопливые носы и меняю штанишки. Они так и льнут ко мне, приходится в присутствии матери не подпускать их близко и не позволять ластиться, не то им достанется – за Агабаджи не заржавеет.

Джамалутдин снова уехал, но для меня привычное дело, что он бывает дома лишь полмесяца, а остальные дни проводит неведомо где. В этот раз, правда, он взял с собой не только Загида, но и Мустафу, хотя тот не хотел ехать. В доме остались одни женщины, если не считать малыша Джаббара. Вот поэтому я и удивилась, когда наутро после отъезда мужа и пасынков Расима-апа велела мне идти на мужскую половину. Зачем, если накануне я там все вымыла-вычистила?

Первая моя мысль, когда увидела на кушетке отца: он стал совсем старик! Лицо в морщинах, волосы и борода поседели, тело похудело и будто сдулось, как воздушный шарик проткнули иголкой. Только выражение на лице осталось прежнее, суровое и подозрительное.

Отец сидит не шевелясь и смотрит на меня в упор. Осмеливаюсь подойти и целую протянутую руку с грязными от въевшейся земли ногтями.

– Салам алейкум, дорогой отец, – говорю я, как и подобает почтительной дочери.

– Алейкум асалам, Салихат, – отвечает он и заходится в приступе надрывного кашля.

Я терпеливо жду, пока пройдет приступ, потом, не решаясь сесть в присутствии отца, интересуюсь его здоровьем и спрашиваю, не желает ли он чаю и курзе. Я и двух минут не пробыла в одной комнате с ним, а мне уже хочется сбежать, пусть хоть на кухню за угощением. Но Расима-апа меня опережает. С преувеличенно-радушной улыбкой она вносит поднос с чайником и тарелками, расставляет все на столе и приглашает гостя попробовать угощение, сокрушаясь, что Джамалутдина нет дома, не то оказал бы тестю все почести. Я молчу, пока идет обмен обязательными любезностями, и гадаю, что понадобилось отцу. Если бы он пришел к Джамалутдину, то не стал бы задерживаться, узнав, что тот уехал. Я почти забыла о существовании отца (его дом теперь как другая планета) и оказалась не готова к его появлению, всколыхнувшему во мне ужасы прошлых лет.

Когда Расима-апа уходит, отец пересаживается к столу. Я наливаю ему чай, накладываю на тарелку кушанья и, повинуясь едва уловимому движению бровей, опускаюсь на краешек стула, сложив руки на коленях и опустив глаза.

– Слышал, у тебя родился сын, да продлит Аллах его годы, – говорит отец, и его голос можно даже назвать дружелюбным, в нем нет злобных ноток, к которым я привыкла с детства.


– Моему Джаббару уже почти три недели. – Я не могу скрыть своей радости и надеюсь, что отец разделит ее со мной, ведь это его первый внук.

– Не твоему. – Он хмурится. – Это ребенок Джамалутдина. Дети принадлежат отцу!

– Да, отец, конечно.

– Принеси его сюда.

– Он спит сейчас.

– Ты все такая же своенравная. – Отец качает головой. – Видно, мало муж тебя учит.

Не решаюсь признаться, что Джамалутдин меня и пальцем не тронул за целый год, – чего доброго, отец посчитает своим долгом поговорить с ним о должном воспитании жены. Вспоминаю про Жубаржат, про рассказ покойной Диляры. Вопрос вертится на языке, и я собираюсь с силами, чтобы задать его.

– Как малыши? Как здоровье Жубаржат?

– Здорова, что с ней станется, – ворчит отец, игнорируя вопрос о детях.

– Может, отпустишь ее как-нибудь ко мне ненадолго? Со дня свадьбы не видались…

– Некогда ей по гостям расхаживать, за детьми пригляд нужен да за хозяйством.

Чувствую, он не просто так пришел, только, повинуясь традициям, не переходит сразу к делу. Не поверю, что отец соскучился по мне или внука захотел увидеть. Должно быть, он знает, что Джамалутдин уехал, и поэтому пришел. Мне не по себе становится, и я встаю со словами:

– Пойду проведаю сына.

– Сядь! – рявкает отец.

Воспоминания о ежедневных наказаниях в родительском доме так сильны, что я вздрагиваю от ужаса, забыв, что уже год подчиняюсь мужу, а не отцу. Я едва дышу от страха и сижу, потупившись, стиснув руки, чтобы не видно было, как они дрожат. Пусть бы Расима-апа вошла в комнату! Я уверена, что сейчас отец набросится на меня и начнет избивать.

– Уйдешь, когда разрешу, – уже спокойнее говорит он, и я перевожу дыхание. – Слушай, что скажу, женщина.

Отец впервые так ко мне обращается, и я настолько удивлена, что решаюсь поднять на него взгляд. Он хмурится и смотрит в угол.

– Ты знаешь, что Джамалутдин за тебя выкуп большой дал?

У меня от изумления открывается рот.

– Деньги дал на мой бизнес, много денег, да. Сказал: «Давай, уважаемый, вместе твой бизнес делать, станем с тобой самые богатые люди в долине!» Под условие, что тебя отдам. Я отдал. Он деньги платил, не обманул, честный человек твой муж, да. Я земли еще купил, семена купил, грузовик хороший купил, работников нанял. Летом, в том году еще. Как время урожая стало, Джамалутдину говорю – деньги снова надо, чтобы оптовикам овощи сдавать. Они же сгниют в два дня, если не отвезем, да. Он сказал – некогда сейчас, потом приходи. Я потом пришел, он снова за свое. Говорит – не нужен мне твой бизнес, сам им занимайся, а мне есть о чем думать. Половина урожая пропала, вай, чуть не плакал, обидно стало, понимаешь? Ладно, как зима настала, я к нему не ходил, думал – зачем уважаемого человека зря беспокоить. Весна началась, я снова к нему, мол, пора дела наши делать, а Джамалутдин: «Какие такие наши дела?» Я про уговор ему напомнил, а он: «Я тебе денег дал, я твою дочь в свою семью взял, что еще хочешь? Ты теперь мой родственник, давай жить по-хорошему!» Что значит для него – по-хорошему? Ты мне скажи, женщина, что твой муж надумал? Почему так со мной обошелся? За что мне такое неуважение и обида? Я старше его, я тебя ему отдал, я условие выполнил, а теперь – «какие наши дела», да?!

Я в ужасе смотрю на отца. И зачем он мне все это рассказал? Зачем впутывает в мужские дела? Хочет, чтобы Джамалутдин меня убил, когда я заговорю с ним о таких вещах? Женские темы для разговоров – это хозяйство и ребенок, а за остальные отец и сам бы свою жену быстро прибил.

Отец жует верхнюю губу, впалая грудь под рубахой вздымается и опадает тяжело, будто он делает усилие, прежде чем глотнуть воздуху. Он ждет моего ответа, а мне в голову ничего не идет. Мое молчание, которого отец столько лет от меня добивался, на этот раз злит его, я вижу – он еле сдерживается, да и то потому, что не в своем доме, там его гнев уже обрушился бы на меня. С трудом размыкаю губы.

– Отец, ничего не знаю, клянусь… Джамалутдин со мной дела не обсуждает. Если придешь в другой раз, когда он вер…

– В другой раз?! Ай, гадина!

Мне чудом удается увернуться от кулака, который просвистел в нескольких сантиметрах от моего лица. Миг – и я уже на другом конце просторной залы, тело привычно сгруппировалось, ноги готовы бежать, если отец погонится за мной. Но он вовремя спохватывается, вспомнив, что я не в его власти.

Отец бросает на меня взгляд, полный ненависти, и глухо говорит:

– Не боитесь вы гнева Аллаха, нечестивцы, за деяния ваши гореть вам в аду. Ты мне больше не дочь, пусть никогда твоя нога не переступит порог моего дома!

Дверь захлопывается, наступает тишина. Я смотрю в окно – отец, прихрамывая, быстро идет к воротам, размахивая руками и качая головой, будто говорит сам с собой. Я понимаю, что больше его не увижу. Странно, но эта мысль не вызывает во мне ни сожаления, ни радости. Я пытаюсь убрать со стола, но не могу. Руки так дрожат, что я того гляди перебью всю посуду. Мне пора к сыну, он наверняка проснулся и плачет. Кроме меня, к нему некому подойти, взять на руки и утешить. Да я и не доверила бы малыша ни Расиме-апа, ни Агабаджи.

Составляю грязную посуду на поднос и уношу на кухню. О том, что услышала от отца, не хочу думать. Может, и подумаю, но не сейчас. Расима-апа караулит меня на кухне, на ее лице злорадство, наверняка все слышала и расскажет Джамалутдину. Я поворачиваюсь к ней спиной и начинаю мыть тарелки. Приличия не позволяют ей спросить, почему мой отец так кричал. Да и зачем спрашивать, если она подслушивала под дверью? В этом доме ни у кого не может быть секретов, особенно у меня.

Джаббарик плачет в колыбельке. Его плач похож на писк новорожденного котенка. Он намочил пеленки, а еще голодный, ведь я кормила его больше трех часов назад. Обнимаю теплое тельце, целую влажные волосики. Как же я его люблю! Он вырастет и станет похож на своего отца. Он уже на него похож, только пока еще слишком мал, чтобы кто-то, кроме меня, мог разглядеть в сморщенном личике будущую красоту Джамалутдина.

Я прикладываю сына к груди, и в этот момент мне все равно, за сколько купил меня муж и почему так поступил с отцом. Мой мир – это Джаббар. Не представляю, как буду делить любовь к нему с другими детьми, которые родятся вслед за ним. Так странно ощущать себя матерью. Когда моей маме было столько, сколько мне сейчас, Диляра уже пыталась ходить.

Диляра… Ее малышу уже исполнилось бы несколько месяцев, позволь ему Аллах появиться на свет. На головку Джаббара капают мои слезы. Надо перестать думать о маме и сестре. Они на кладбище, я никогда их больше не увижу. Если буду расстраиваться, молоко пропадет, его и так не очень много. Я кормлю Джаббара и мечтаю о том, как вернется Джамалутдин и мы снова будем делить постель. От этих мыслей по телу бежит тепло, которое, должно быть, передается малышу. Он жадно сосет грудь, а наевшись, отваливается, довольный, и засыпает.

Я еще не знаю, что мои беды пока и не начинались вовсе.





10