Салихат

– Ну, ты, тише, – строго сказала Мугубат-апа. – Что кричишь? Вай, стыдно, стыдно так кричать! Ведь муж в доме, что он скажет, что люди скажут? Скажут, у Джамалутдина невестка порченая, родить нормально не может, да.

Агабаджи сразу притихла. Стонала сквозь зубы, закусив сунутую Расимой-апа тряпицу, так что получалось коровье мычание. Я отошла в дальний угол и присела на сундук. От этой суматохи и криков Агабаджи у меня заболело внутри. Мне хотелось уйти, но я не знала, можно или нет, вдруг что понадобится, а если Расима-апа меня не найдет, станет ругаться.

– Почему… так… рано? – выдохнула Агабаджи в перерыве между схватками. – Ведь… еще… два… месяца… уй! Уй, ааааааааааааа!

– Молчи, – прикрикнула Мугубат-апа. – Сунь в рот свою тряпку и терпи, да? Аллах один ведает, когда нашим детям появляться на свет. Тебе и лучше, родишь – не заметишь, весом-то такой ребенок меньше, чем другие, да. На днях помогала Марзии Абдулкадыровой, мальчик у нее родился почти пять килограммов, безменом взвесили и не поверили, все село сбежалось посмотреть. А Марзия ничего, ну, постонала немножко, когда муж по делам отлучился. И то сказать, почти два дня рожала, чуть на тот свет не отправилась, хотя у нее уже четверо.

– Ууууу-ваааай!..

Прошел час, потом второй и третий. Расима-апа и Мугубат-апа остались с Агабаджи, а я пошла заниматься делами. Надоело слушать, как Агабаджи стонет да жалуется. Неужели и мне так мучиться? Жубаржат вон как легко рожает, не крикнет ни разу. И Мугубат-апа она никогда не зовет, говорит – зачем лишние траты, лучше я сама. Дождется, пока схватки станут сильные, пойдет в спальню и дверь запрет. Пускает уже на ребеночка посмотреть, вымытого да запеленатого.

Я подаю Загиду обед и жду, что он спросит про Агабаджи, но он не спрашивает. В последнее время он со мной почти не говорит и не смотрит тем своим взглядом, от которого мне нехорошо делалось – может, узнал, что я понесла, а может, по другой причине. Мне куда спокойнее теперь, хвала Аллаху. Через некоторое время возвращаюсь, чтобы собрать грязную посуду. Загида в комнате уже нет, должно быть, пошел без дела болтаться по селу, что ему до мучений жены.

Агабаджи теперь стонет громче, и на лице у Мугубат-апа легкая тревога. Она давит ладонями на живот Агабаджи, а Расима-апа держит ее ноги разведенными. Агабаджи норовит вырваться и кричит:

– Пустите, умереть дайте, нож дайте мне, сама себе живот разрежу, аааааааа!

Мугубат-апа уже не говорит, что стыдно так кричать, она давит изо всех сил, пот стекает со лба, она скинула платок, закатала рукава платья и давит, давит. Мне не видно, что там между ног у Агабаджи. Расима-апа заслоняет кровать своим большим телом, видны только щиколотки Агабаджи, которые тетка Джамалутдина сжимает, как тисками. Я шарахаюсь от распахнутой двери, мне не хватает воздуха. Иду на кухню попить воды, но едва наливаю себе, как слышу тоненький писк новорожденного.

У Расимы-апа на руках крохотный сморщенный младенец, она кутает его в чистые тряпки, а Мугубат-апа склонилась над Агабаджи и что-то внимательно разглядывает у нее между ног.

– Ай! – вдруг удивленно говорит Мугубат-апа и вытаскивает из Агабаджи еще одного ребенка. – Ай, гляди, вторая девочка.

Так Агабаджи и впрямь носила двойню! Обе крохи пищат, женщины обмывают их и пеленают, а Агабаджи лежит в луже крови, с прокушенными губами и дорожками слез на бледном лице. Я наклоняюсь над ней, поправляю подушки и радостно говорю:

– Поздравляю, Агабаджи, сразу две дочки!

Ее лицо искажается ненавистью, она цедит сквозь сжатые зубы:

– Издеваешься, да? Ладно, посмотрим, кого ты родишь!

Я недоуменно смотрю на нее. Должно быть, у Агабаджи помутнение от боли и пережитого ужаса. Не знаю, что ей ответить, да и надо ли отвечать? Тут Расима-апа замечает меня и велит идти на кухню, ставить еще воды кипятиться. Когда я возвращаюсь обратно, дверь в спальню Агабаджи закрыта, и оттуда слышится ласковый голос Расимы-апа, баюкающий младенцев.

Загид, узнав о рождении дочерей, рассвирепел. Кричал на Агабаджи, грозился ее убить, если еще раз опозорит его девчонкой, вместо того чтоб рожать, как положено, сыновей. Бедняжка закрывала лицо краем одеяла и пыталась что-то сказать в свое оправдание, мол, она не виновата, и следующим непременно будет мальчик, хотя сама наверняка в тот момент меньше всего хотела новых родов.

Мне стало жалко Агабаджи. Она не виновата, ее правда. Детей дает Аллах, невозможно родить мальчика только потому, что хочешь именно мальчика. Я слышала, в России есть специальные аппараты, которые просвечивают беременным живот и дают увидеть, кто внутри. Но зачем? Ведь ребенок – уже – мальчик или девочка, и этого не изменишь, как ни старайся.

Я думаю о малыше, который растет во мне. Пусть бы это был мальчик, хотя я и девочке буду рада. Надеюсь, Джамалутдин не будет ругаться так, как Загид. Роды еще не скоро, в самом конце весны, и пока в моем теле нет никаких изменений. Живот по-прежнему плоский, тошнота прошла, поэтому я работаю почти как раньше, чтобы не злить Расиму-апа, а Джамалутдину говорю, что стараюсь отдыхать, как он велел.

Джамалутдин возвращается на третий день. Расима-апа, сообщив ему, что он дважды стал дедушкой, добавила, что девочки, Айша и Ашраф, обе выживут, хотя и совсем крошечные. Ее слова сочатся медом, на губах улыбка, а в глазах страх – как племянник воспримет двойной позор сына? Я наблюдаю за Джамалутдином из дальнего угла комнаты – он остается спокойным, лишь спрашивает, как себя чувствует Агабаджи, и, удовлетворившись ответом, уходит на свою половину.

Чуть позже захожу к нему с чайником горячего мятного чая. Джамалутдин уже переоделся в домашнюю одежду и умылся, его влажные волосы мелко вьются, на уставшем лице печаль и тревога. Раньше я его таким не видела. Замираю в нерешительности. Он, сидя по-турецки на циновке, читает Коран. Подняв голову, Джамалутдин откладывает Священную книгу и подзывает меня, похлопав ладонью по подушке рядом с собой.

– Садись, побудь со мной, пока отдыхаю. Потом мне нужно уехать.

– Опять? – вырывается у меня, но я тут же испуганно закусываю губу.

– Не хочешь, чтобы уезжал? – На его губах улыбка, и глаза оттаяли, стали не такие настороженные.

Я киваю, стыдливо опустив голову. Знаю, нельзя в таком признаваться, но не могу говорить мужу неправду, ведь он сколько раз внушал мне, что это грех.

– До ночи вернусь. – Джамалутдин отставляет в сторону опустевшую чашку и жестом останавливает мой порыв налить еще. – Хочу побыть с тобой, пока не начался Рамадан.

– Он уже через неделю…

Только сейчас до меня доходит, что целый месяц мы будем спать в разных спальнях. Джамалутдин не сможет приходить ко мне по ночам, пока длится пост. Хотя религия дозволяет мужу и жене вступать во время Рамадана в интимные отношения после захода солнца, лишь немногие решаются на это, считая более правильным не грешить в священный месяц.

– Не надо расстраиваться, Салихат. – Джамалутдин кладет руку на мой живот. – Самое главное мы успели сделать.

– Вы ругать меня станете, если там девочка? – шепчу я, ощущая тепло его большой ладони через тонкую ткань платья.

– Я не такой глупый, как Загид, – смеется Джамалутдин, но тут же снова серьезнеет. – Девочки тоже нужны, кто будет рожать, если женщин не останется? Но если первой будет девочка, потом непременно должны родиться мальчики.

Я согласно киваю. Знаю, мне предстоят не единственные роды, и заранее к ним готова, пусть даже каждый раз придется проходить через мучения. Рождение детей для замужней женщины – благо, и плохо той, которую Аллах обделил этой милостью. Бездетная женщина – бесчестье для своих родителей и мужа, который с ней разводится или берет вторую жену. В каждом селе живет хотя бы одна такая несчастная, которую с позором вернули в родной дом. Кроме моей мачехи Джамили, у нас есть еще одна такая, Эйлиханум-апа. Она живет на краю села, в покосившемся домике, одна после смерти родителей. Эйлиханум-апа старая, ей уже больше сорока. Половину жизни она провела в позоре, после того как муж вернул ее, бракованную, и женился на плодовитой. Бедная Эйлиханум-апа совсем сошла с ума: стала считать детей бывшего мужа за своих, подкарауливала девочек у родника и зазывала к себе, чтобы угостить чаем с лепешками. Хотя они уже выросли, до сих пор обходят дом бывшей жены отца стороной. Мне всегда было ее жалко, и я не могла без слез смотреть на трясущееся лицо Эйлиханум, когда встречала ее по дороге к роднику.

– У тебя нигде не болит? – спрашивает Джамалутдин.

Хоть он задает этот вопрос не в первый раз, я все равно удивляюсь. Представляю, что отец спросил о таком у Жубаржат, а Загид у Агабаджи, и становится смешно. Этих мужчин интересует только, когда будет горячий ужин и родится ли у них очередной мальчик. И снова, как это часто бывает со мной последнее время, я думаю: ведь меня мог сосватать не Джамалутдин вовсе, а один из таких, как Загид. Думаю так и холодею от страха, как когда-то от мысли, что выхожу за Джамалутдина. Да, в моей голове всегда много путаницы. Лучше уж пойти и сделать что-нибудь по хозяйству, тогда времени на всякие глупости не останется. Я всегда так делаю, когда начинаю думать не к месту.

– К тебе в гости никто не ходит, – продолжает Джамалутдин. – Я спрашивал у Расимы-апа.

Конечно, хочу я ответить, никто не приходит, как я могу кого-то позвать, если совсем не выхожу из дому? Джамалутдин понимает это по моему лицу, потому что говорит:

– Завтра утром иди на родник за водой. Там повидаешь своих подруг и пригласишь на чай. Мы с Загидом уезжаем на целый день, никто мешать вам не будет. Только смотри, не набирай полные ведра!


Не в силах скрыть радости и благодарности, прижимаюсь к мужу, его борода колет мне щеки, он смеется. Вот так, мне даже не пришлось просить, а ведь со дня свадьбы я все думала, как бы это сделать, чтобы не разозлить его.

Ночью я особенно сильно стараюсь доставить Джамалутдину удовольствие, и он шепчет мне такие слова, которые я никогда, ни за что не повторю вслух.





* * *


На другой день из мужчин в доме остался один Мустафа, но и он после завтрака ушел в школу и в мечеть до самого вечера. Агабаджи в своей комнате оправляется после родов, еду ей носит Расима-апа. Из-за двери слышно попискивание младенцев. Слава Аллаху, обе девочки живы. Я поскорей заканчиваю утренние дела, сердце заходится от страха: а ну как Расима-апа не позволит выйти за ворота? Вдруг Джамалутдин, уезжая, не сказал ей, что разрешил мне сходить на родник? Пока раздумываю, как бы подступиться к Расиме-апа, она сама подходит, когда я за домом развешиваю белье, и, швырнув мне под ноги ведро, молча уходит. Я хватаю ведро и спешу к воротам, опасливо озираясь на дом, но за занавесками никакого движения.

Открываю калитку и выхожу на дорогу. Это так странно после четырех месяцев заточения. На мне вязаная кофта, которая плохо спасает от ветра. По небу бегут тучи, солнца нет третий день подряд. Того гляди, зарядят осенние дожди, а теплой куртки у меня нет, придется просить у Джамалутдина.

Надо спешить, и не только потому, что Расима-апа запомнила время моего ухода. За водой обычно ходят рано утром и перед обедом, а потом уже только вечером, так что скоро на роднике никого не останется. Он недалеко, надо только подняться на некрутой пригорок. Там, под старыми деревьями с высохшими стволами, в любую погоду стоит очередь из женщин, которые болтают и ждут свой черед набрать ледяной и чистой, как слеза, воды.

Издали пытаюсь понять, кто там, у родника? Вижу четыре закутанные фигуры, но лиц не рассмотреть. Спешу, тороплюсь по разбитой дороге, не обращая внимания на грязь, не успевшую засохнуть после недавнего дождя. Как я хочу увидеть Жубаржат! Обнять ее, узнать, как мои братики и сестрички. Но Жубаржат среди женщин нет. Воду набирает Арувджан-апа, за ней стоит, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, Фаиза Акифова. Она только весной вышла замуж, ей на тот момент двадцать шесть стало. Отец думал, уже не удастся сбыть ее с рук, но нашелся покупатель, хромоногий вдовец, так что Фаиза с тех пор ходит гордая, задрав длинный нос, будто в том, что старой девой не осталась, целиком ее заслуга.

Вот Фаиза отходит в сторону, и я вижу свою подружку Генже. Она с младшей сестрой, Гульзар, вдвоем-то можно больше воды унести. Генже звонко смеется, показывая белоснежные зубы, они у нее так и сверкают на смуглом лице. Арувджан-апа хмурится, вот-вот сделает замечание. Негоже молодой девушке так себя вести, особенно когда неподалеку от родника прогуливаются парни. Знаю, почему Генже смеется. Один из парней – Фаттах, он давно ей нравится, и она все ждет, что он ее засватает, а Фаттах не торопится, только посматривает на Генже да скалит зубы.

Тут Генже видит меня и, бросив ведро и наплевав на приличия и на то, что о ней Фаттах подумает, кидается навстречу.

– Салихат, сестренка, мы думали, ты мертвая, слышишь, да?!

Она понимает, что сказала глупость, и поспешно добавляет:

– Ведь со свадьбы тебя не видать, слухи всякие ходят, будто тебя в доме держат, никуда не пускают. Скажи, как ты, только скорей, моя очередь подходит. Если вовремя домой не приду, отец прибьет, да!

Гульзар делает сестре отчаянные знаки, но та отмахивается, в нетерпении теребя меня за кофту. Я рада видеть Генже, но тут долго стоять нельзя, да и холод проникает в самые кости.

– Все расскажу, Генже. Вот что, ты приходи ко мне сегодня после обеда попить чая.

Генже глядит, словно не веря, что я это всерьез. На ее лице такой страх, что мне становится смешно.

– Правду говорю, можешь прийти, муж позволил, его дома сегодня нет.

– А, ну тогда приду! – Она снова улыбается. – Вот только отец уйдет, у матери спрошусь хоть на часок. Больше нельзя, за малышами надо смотреть.

– И про Мину не забудь, захвати ее с собой.

– Да ведь Мины нет.

– Вай, что говоришь? Умерла, да?!

– Аллах с тобой, живая! Засватали ее, свадьба сразу после поста, вот она и сидит дома, так что считай, нет ее… Набери и мое ведро! – Это она сестре.

– А кто засватал? Не Хайрулла ли Ширханов, на которого она заглядывалась?

– Ай, нет. – Генже мрачнеет. – Хайрулла в город подался, на заработки, говорят, сейчас он уже в России. А там спутается с русской потаскухой и останется насовсем, не он первый, да ты сама знаешь. Как Хайрулла уехал, старый Эмран-ата сразу тут как тут. Вот как ждал, поняла, да? Мина плакала, в ногах у отца валялась, да только он ее избил и в чулане замкнул. Не выпускает.

Генже начинает всхлипывать, ей уже плевать, что Фаттах может услышать, а может, она как раз хочет, чтобы он услышал. Вдруг он тоже уедет в Россию, а неженатых парней в селе почти не осталось, одни вдовцы да те, кто вторую жену взять хочет. Есть такие, кто не разводится, а просто берет еще одну, хотя официально это запрещено. Да только кто в наше село сунется, чтобы порядок навести?

Мне становится не по себе, как подумаю о том, что красавица Мина достанется уродливому Эмрану-ата, похоронившему в прошлом году вторую жену, которая померла от старости. У него уж и внуки подрастают, как же бедняжка Мина с ним станет жить? Но некогда раздумывать над судьбой подруги, домой пора. Подставляю ведро под струю, она тонкая, ждать долго. Говорю Генже:

– Скажи, видишь ли ты Жубаржат? Здорова она? Ходит сюда?

– Ай, вижу, сестренка, почти каждый день вижу. Ничего, здоровая, только страсть какая худая, вот будто совсем ничего не ест, да. Про тебя спрашивала, не слышала ли я какие новости, но я сказала: «Не слышала, Жубаржат, да и тебе-то лучше знать, все-таки ты за отцом Салихат замужем».

Мне сразу такое облегчение! Значит, с Жубаржат все хорошо, раз на родник ходит. Дожидаюсь, пока ведро наполнится наполовину, и спешу обратно. За месяцы, что живу с Джамалутдином, отвыкла ходить на родник. Забыла, какое ведро тяжелое, а ведь до свадьбы таскала полные ведра на другой конец села. Железная дужка больно врезается в ладонь, каблуки туфель попадают в выбоины на разбитой дороге. Я теперь хожу не в резиновых галошах, а в настоящих туфлях, какие раньше лишь по праздникам надевала. Напоминаю сама себе городскую фифу, которая черной работы в глаза не видела. Хорошо, никто навстречу не попался, не то разнесли бы весть, что Салихат Азизова совсем от работы отвыкла.

Вхожу во двор, и Расима-апа тут как тут – брезгливо заглядывает в ведро, где на дне плещется вода, и велит ощипать кур, которым она только что свернула головы. Это мне наказание за поход к роднику. Расима-апа знает, что хуже для меня занятия нет, особенно сейчас, когда я от плохих запахов впадаю в дурноту. Но я так рада, что смогла отлучиться из дома и что скоро придет Генже, что безропотно выполняю ее поручение, и позже пеку чуду с курятиной, хотя самой есть их не хочется.

Сегодня Агабаджи в первый раз после родов вышла на кухню. Видимо, голод выгнал ее из комнаты, и она, прислонившись к дверному косяку, молча стоит и смотрит, как я смазываю взбитым яйцом чуду перед тем, как ставить в духовку. Смотрю на ее лицо – ведь хочет есть, но не попросит. Помнит, как гадость мне сказала, когда я ее поздравляла. Жалко ее, она такая изможденная, с опавшим животом, в грязном халате и нечесаная, поэтому кладу на тарелку два горячих чуду:

– Вот, возьми, поешь!

Но Агабаджи отворачивается и уходит. Позже Расима-апа собирает для нее еду на поднос. Мне хочется крикнуть ей вслед: «Как Агабаджи станет есть мою стряпню, если я ей хуже чумной?» Но я молчу, я не могу сказать этого вслух, и столько мыслей каждый день умирает в моей голове, потому что удел младшей в семье – соглашаться и молчать.

После обеда спрашиваю разрешения у Расимы-апа принять Генже. Ей хотелось бы мне отказать, но Джамалутдин и на этот счет оставил указания. Она с недовольным лицом кивает, прибавив, что мне повезло, сегодня она никого в гости не ждет, поэтому зала свободна. Скорей, пока она не передумала, приготавливаю все для чая, приношу небольшое блюдо с чуду, пиалу с колотым сахаром и цветные карамельки без фантиков, одеваюсь в нарядное платье и жду Генже, молясь Аллаху, чтобы мать отпустила ее.

Наконец вижу в окно, как она заходит во двор и останавливается, опасливо глядя на дом. Выбегаю и тащу ее за собой, а она сопротивляется, прикрывая лицо платком, и бормочет:

– Точно мужчин нет дома? Отец если узнает…