Салихат

– И что?

– Про Буйнакск говорили, про убитых, и про оружие, и еще Джамалутдин-ата спрашивал, что с Мустафой делать, мол, не нравится тому это все, муллой стать хочет, а кто-то ответил – поздно уже, Мустафа много видел, и вообще, какой из него мулла. Мужчины рассмеялись, а Загид громче всех. Дольше я побоялась под дверью стоять, ушла. Вернулась, только когда гости уехали, и муж позвал убираться.

– Кто еще знает?

– Никому не говорила, вот тебе только.

Вид у Агабаджи виноватый и испуганный, но вместе с тем торжествующий, ведь она раньше меня узнала, чем занимаются наши мужья. Странно, но я не чувствую ни ужаса, ни гнева, вообще ничего. Только пустоту внутри. Агабаджи сказала правду, в этом нет сомнений. Почему тогда ее рассказ на меня никак не подействовал? Наверное, это шок, доходит вдруг до меня. Только в состоянии шока люди остаются спокойными после дурных известий.

– Я пойду, – говорит Агабаджи, внимательно глядя на мое лицо. – Расима-апа хватится.

Она встает и уходит. А я продолжаю сидеть возле кровати, на которой остался опустевший поднос. Я смотрю на него и не понимаю, как я могла есть всего десять минут назад. Так много в моей жизни изменилось за это время…

Да изменилось ли? Как я жила, так и буду жить дальше. Заниматься детьми и хозяйством, беременеть и рожать новых детей. Только теперь каждую минуту буду знать: Джамалутдин может умереть. Это реальность, к которой нелегко привыкнуть, но я привыкну и к ней, как привыкла ко всему остальному. Моя любовь к мужу не станет меньше только потому, что он выбрал неправедный путь.

Кто я такая, чтобы судить его? Всего лишь слабая женщина, не обладающая ни знаниями, ни опытом, чтобы иметь собственное мнение. Я уверена, Джамалутдин не стал бы заниматься таким, будь у него выбор. Он справедливый, мудрый человек. Поэтому, когда Джамалутдин вернется, я никак не покажу, что о чем-то знаю. Все равно он не скажет правду, только разозлится, да и Агабаджи не поздоровится, а я обещала ей молчать.

Но на деле все совсем не так просто. На следующий день машина Джамалутдина въехала во двор. Самое трудное оказалось – подойти к мужу, чтобы приветствовать его. Впервые у меня появилась от него тайна, и хотя тайна эта не моя, и не делает меня в чем-то перед ним виноватой, от этого не легче. Джамалутдин наверняка заметил мое волнение и непременно спросит о его причине. Придется солгать, и я заранее прошу у Аллаха прощения за этот вынужденный обман, направляясь в комнату мужа с подносом, уставленным кушаньями. Впервые возвращение мужа не радует меня. Вдруг не смогу сдержаться и выдам себя…

– Ты какая-то странная, Салихат, – говорит Джамалутдин, пробуя дымящуюся ароматную халпаму[7] с бараниной. – Что случилось, говори.

Под его пристальным взглядом я съеживаюсь, призывая на помощь мужество.

– Ай, Джамалутдин… мне нет прощения. По моей вине чуть не умер наш сын.

– Рамадан? Или…

– С младшим все в порядке. Это Джаббар… то есть, с ним тоже уже все хорошо, но он…

– Успокойся, – Муж отставляет в сторону тарелку, приготовившись внимательно слушать. – Просто расскажи мне все, а я сам решу, насколько ты виновата.

Я сбивчиво, опустив глаза, рассказываю про дождь, про собственную беспечность, про болезнь Джаббара, и что врач хотел забрать его в больницу, а Расима-апа не позволила… Когда я умолкаю, Джамалутдин долго молчит. Так долго, что еще немного – и я закричу от ужаса. Лучше бы он ударил меня. Внезапно страх перед наказанием вытесняет прочие страхи. Видимо, мой проступок куда серьезнее, чем я думала.

– В том, что случилось, нет твоей вины, Салихат, – внезапно говорит Джамалутдин.

– Как нет? – не могу поверить своим ушам. – Я же сказала, что…

– Я слышал, что ты сказала. – Он нетерпеливо поводит плечом, это знак, что мне надо умолкнуть. – Джаббар заболел не потому, что ты плохо за ним смотрела, а потому, что загружена домашними делами, даже когда у тебя младенец на руках. В доме есть еще женщины, способные разделить с тобой хлопоты по хозяйству. Я давно хотел попросить Расиму-апа, чтобы она поровну распределяла обязанности между собой, тобой и Агабаджи, но не было случая. Теперь пришло время. Сегодня с ней поговорю.

– Ай, нет, Джамалутдин, прошу, не надо! Вы не знаете… Расима-апа, она… – Я в испуге умолкаю, осознав, что чуть не поддалась преступному искушению.

– Что? Говори.

– Прошу… – беспомощно повторяю я, на коленках отползая в дальний угол комнаты. – Не заставляйте меня… накажите меня, я одна виновата в болезни Джаббара…

– Ну-ка иди сюда!

Джамалутдин резко поднимается, в два шага преодолевает расстояние между нами, подхватывает меня под мышки и волочет на циновки. Я подчиняюсь, он в сто раз сильнее меня, и – странное дело – мне нравится эта сила в Джамалутдине, я невольно загораюсь от прикосновения властных рук и закрываю глаза, покоряясь неизбежному. Ощутимая встряска за плечи заставляет меня очнуться и посмотреть на мужа. Он возвышается надо мной, вот сейчас он по-настоящему зол, и мои губы начинают дрожать.

– Что происходит в те дни, когда меня нет? Обычно я спрашиваю у тетки. Теперь хочу услышать от тебя.

Аллах, видимо, все же решил наказать меня в мудрости Своей. Но что за ужасное наказание выбрал Он! Доносить на Расиму-апа… Она непременно узнает, и тогда ее отношение ко мне, которое улучшилось, вновь изменится. Словно прочитав мои мысли, Джамалутдин добавляет:

– Все, что скажешь, не выйдет из этой комнаты. Но ни слова лжи! Так что случилось за последнюю неделю, кроме того, что Джаббар болел?

– Ничего такого, клянусь. Мы с Агабаджи работали, и Расима-апа работала. Готовила еду, и… – Я запинаюсь, лихорадочно придумывая для нее какое-нибудь правдоподобное занятие, но мне на ум ничего не приходит, ведь не скажешь же мужу, что почти целыми днями, пока его нет, Расима-апа только и делает, что принимает соседок да пьет чай с карамельками.

– Тебе хватало времени, чтобы кормить Рамадана, заниматься Джаббаром и отдыхать?

– Конечно, – храбро вру я, надеясь, что Аллах простит мне маленькую ложь про отдых.

– Ну хорошо. – Джамалутдин прохаживается по комнате, забыв про остывшую халпаму. – Теперь скажи, почему Расима-апа не позволила забрать Джаббара в больницу?

Уж конечно, Расима-апа не снизошла до каких-либо объяснений в тот ужасный день.

– Может, потому, что кому-то из нас пришлось бы ехать вместе с ним, а меня с мужчиной Расима-апа никак отпустить не могла. Да и Рамадан (имеется в виду не пост – пост уже закончился, а младший сын), как бы я его оставила?

– Могла поехать Агабаджи. Ты понимаешь, что Джаббар мог умереть?!

Из моих глаз начинают течь слезы.

– Ох, Джамалутдин, я так сильно испугалась. Все молила Всевышнего…

– Прекрати. Сейчас прекрати плакать, ну? – Муж говорит со всей строгостью, на которую способен, но я понимаю – это он потому, что так надо, а на самом деле уже не гневается. – Молоко пропадет, чем станешь ребенка кормить? Давай иди к нему. Он с кем там? Один?


– Спит он. Иду, да, простите меня, – бормочу я, поднимаясь и пятясь к двери.

Оказавшись в своей комнате, обессиленно сползаю на пол, не обращая внимания на жалобный плач малыша (Джаббар вместе с дочками Агабаджи играет в гостевой комнате под присмотром Расимы-апа). Мои ноги трясутся, руки липкие от пота. Но одновременно с пережитым страхом я испытываю невероятное облегчение. Он не узнал, не выпытал мою страшную тайну! О, если бы и все последующие дни сохранить ее! В этот момент я ненавижу жену Загида за то, что она сделала меня своей соучастницей. Из-за нее я едва не донесла на Расиму-апа, чтобы отвести мысли Джамалутдина от грозящей мне опасности.

Поздним вечером, когда я сижу на постели и расчесываю длинные, отросшие ниже пояса, волосы, неожиданно открывается дверь и входит Джамалутдин. Сначала он замирает на пороге, глядя на меня, а потом закрывает дверь и подходит к кровати. До окончания нифаса еще несколько дней, и я не ждала его в спальне сегодня, поэтому испуганно вскакиваю, уверенная, что стряслось плохое. Но муж не выглядит встревоженным или сердитым. Он говорит:

– Продолжай.

Джамалутдин устраивается на полу и смотрит, как я снова начинаю расчесывать волосы. Я смущена, хотя и рада его приходу. Так соскучилась по нему за этот месяц! Но Джамалутдин не посмеет нарушить запрет, он просто посидит немного и пойдет спать. Его взгляд прожигает меня насквозь, я смущенно опускаю глаза, уводя недостойные мысли в сторону. Старательно думаю о детях и о том, что завтра утром нужно замочить нут и поставить кипятиться много воды для стирки… Но вот Джамалутдин одним движением стягивает меня на пол, щетка со стуком падает на голые доски, и я испуганно кошусь в дальний угол комнаты – не проснулись ли мальчики?

Муж начинает меня целовать. Его поцелуи требовательные, совсем не похожи на обычный поцелуй перед тем, как идти спать. Его руки спускают с моих плеч сорочку, губы обжигают кожу, я слышу тихий стон – в нем и желание, и нетерпение, и мучительная потребность быть со мной. Машинально упираюсь ладонями в широкую грудь мужа, пытаясь освободиться, и бормочу:

– Сегодня нельзя… еще пять дней…

– У тебя ведь уже закончилось?

Я понимаю, о чем Джамалутдин спрашивает, и смущенно киваю, сама не своя от желания, которое от него так быстро перешло в мое тело. Ох, что же такое со мной, ведь уже больше двух лет с первой брачной ночи, я давно бы должна привыкнуть к ласкам мужа, но каждый раз шайтан забирает мой мозг и волю, оставляя взамен горячие волны внутри, которые уже не уйдут просто так. Я знаю, что никакие запреты Джамалутдина не остановят, я целиком в его власти, ничего тут не поделаешь.

– Аллах простит наш грех, – бормочет Джамалутдин, укладывая меня на кровать. – Я больше не могу ждать.

В этот раз, несмотря на долгое воздержание, я не могу целиком отдаться ощущениям. Мне кажется, что один из детей сейчас проснется. Рамадан может захотеть кушать, а Джаббар спит очень чутко, и те звуки, которые мы издаем, могут разбудить его. Когда все закончилось, и я заворачиваюсь в простыню, Джамалутдин спрашивает, почему я такая напряженная, неужели из-за того, что мы не дождались окончания нифаса? Я объясняю. Джамалутдин кивает:

– Да, дети должны спать в другой комнате.

– Но… – Я растеряна. – Ведь Рамадан совсем маленький, я по ночам его кормлю…

– Дети будут спать в другой комнате, – жестко повторяет Джамалутдин.

Сейчас он совсем не похож на нежного любовника, каким был несколько минут назад. Его брови сурово сдвинуты, голос не допускает неповиновения. Я не удивлена, давно привыкла к таким внезапным переходам в его настроении, остается лишь подчиниться.

– Хорошо. Завтра перенесу колыбельку Рамадана и матрас Джаббара в соседнюю комнату, буду оставлять на ночь дверь открытой.

Услышав то, что и хотел услышать, муж так же быстро смягчается. Он ложится, опираясь на согнутую руку, и смотрит, а я отвожу глаза, потому что на его лице снова желание.

– Иди сюда, – говорит Джамалутдин.

Я устраиваюсь на его груди и вздыхаю от счастья. Вот бы лежать так бесконечно, чтобы Джамалутдин никуда не уезжал и мне не надо было за него волноваться! Внезапно из глубины сознания всплывает вчерашний ужас от рассказа Агабаджи, и меня охватывает озноб, будто кто-то открыл окно и впустил в комнату дождь с ветром. Ай, зачем думать о том, откуда вернулся Джамалутдин и с кем встречался? Чего доброго, не смогу удержаться и спрошу его, и тогда не лежать мне больше вот так, чувствуя жар его тела и биение сердца…

– Завтра придут рабочие делать водопровод.

– Что? – От удивления я приподнимаюсь. – Вы не шутите, нет?

Джамалутдин смеется:

– Не шучу. Уже давно надо было. Придется копать во дворе, чтобы проложить трубы, а потом вскрыть часть стен, и на кухне тоже. Зато, когда работы закончатся, колонка станет не нужна. Вода потечет прямо из крана, а когда установим бойлер, то и горячая будет течь.

Какие удивительные вещи говорит мой муж! Когда он в первый раз рассказал про этот самый водопровод, еще когда Джаббар не родился, я не восприняла его слова всерьез. А он, оказывается, не шутил. И сколько же денег придется выложить за такое! Да еще этот бойлер, наверняка опасная штука. Если в нем все время будет кипяток, зачем держать его в доме, где маленькие дети? Может, Джамалутдин зря это затеял? Нетрудно таскать воду с колонки позади дома, это же не на родник ходить, в самом деле. Интересно, есть ли у кого еще в селе водопроводы? Наверное, в тех двух одинаковых каменных домах, которые стоят в отдалении, у въезда в село, они есть. В них с момента постройки никто не живет, во всяком случае, я ни разу не видела, чтобы к их воротам подъезжали машины или в них заходили люди.

– Но рабочие – мужчины, как мы станем при них мыться и готовить? – растерянно спрашиваю я, отчего Джамалутдин снова смеется.

– Пока работы будут идти на мужской половине, вас это не коснется. А потом посмотрим.

– Это чтобы нам жизнь облегчить, да?

Джамалутдин молчит. Я смотрю на его лицо, но не могу понять, о чем он думает. Для Зехры он не провел водопровод, значит, не любил ее так, как меня? Или дело вовсе не во мне? Может, это Расима-апа попросила сделать водопровод. Хотя она не ходит на колонку, но мыться любит с комфортом, чтобы воды было много, и нам с Агабаджи через день приходится греть на плите целый бак.

– Знаешь, Салихат, я в этом месяце никуда уезжать не буду, – вдруг говорит Джамалутдин. – Устал, отдохнуть хочу. Да и водопровод начнут делать, нельзя, чтобы вы оставались в доме с посторонними.

Мое дыхание перехватывает. Лежу не шевелясь, не веря. Неужто Аллах услышал мои молитвы? Неужто оставляет Джамалутдина только мне, пусть всего и на месяц?..

– Что молчишь? Или не рада?

– Ай, что такое говорите, – крепче обнимаю его. – Я так скучаю, когда вас дома нет…

Чуть не добавила: «А теперь еще и боюсь, вдруг совсем не вернетесь», но вовремя проглотила эти слова.

– Перестань уже говорить мне «вы»! Я тебе не чужой, а в твоем уважении и почтительности давно убедился.

Сегодня такой странный вечер! Сперва Джамалутдин нарушил запрет, потом сказал, что целый месяц будет дома, а теперь такое… Кажется невероятной мысль, что теперь я не смогу обращаться к мужу со всем уважением. Что скажет Расима-апа, когда это услышит? Или при посторонних все останется по-прежнему?..

Надо что-то сказать в ответ, но не могу ничего придумать. К счастью, в этот момент начинает плакать Рамаданчик, и я поспешно встаю, обернувшись простыней, и беру ребенка на руки. Джаббар привык спать под плач младшего братика, он просто поворачивается на другой бок, но сон его по-прежнему крепок.

– Он проголодался, – говорю, повернувшись к Джамалутдину. – Кормить пора.