Салихат

Жубаржат не терпится поцеловать моих сыночков, но надо ждать, покуда проснутся. Я счастлива, что она пришла, соскучилась – не передать.

– Как отец отпустил тебя?

– Я не спросилась. – Жубаржат тихонько, чтоб не разбудить детей, смеется. – Он с утра в Махачкалу уехал, к вечеру только вернется. Давно собиралась к тебе, да то одно, то другое… сначала сама болела, потом Алибулатик захворал, его выхаживала – ни до чего дела не было. А теперь вот собралась наконец, да не зря: вместо одного ребенка – сразу двое!

– В дом пойдем? Чаю подать?

– Что ты! – Жубаржат машет рукой. – Ведь я пост соблюдаю, у Абдулжамала с этим строго. Здесь хорошо, не жарко, да и из окон нас не видать. Как живешь? Как муж, ладится у вас?

– Слава Аллаху. Ай, Жубаржат, ты ведь правду тогда говорила: мне теперь и почет, и уважение, а рожу еще сына – совсем хорошо станет, хочу, чтобы много деток было, как у тебя!

– У меня-то не будет больше. – На лицо мачехи набегает мимолетная тень, но она уже опять смеется. – Да и хватит, с этими-то едва справляюсь.

Я смотрю на Жубаржат и радуюсь вместе с ней, больше всего тому, что она уже не выглядит такой больной, как в том году. Пусть такая же худая, но в глазах уже совсем другое выражение, щеки покруглели, и плохого запаха больше нет. Странно видеть ее не беременной. Видать, сглазили плодовитость Жубаржат плохие люди, не убереглась она от зависти, ай, не убереглась. Тут я вспоминаю про главное, даже по лбу себя хлопаю с досады, как сразу не вспомнила?

– Про Джанисат скажи скорей, все-все скажи! Родила уже, да?

– Куда там. – Жубаржат странно усмехается и глядит в сторону.

– Но понесла ведь?

– Вот и нет! Больше года прошло, а она такая же, как в день свадьбы, уж и так я ее рассматриваю, и эдак, а на днях специально к ней вошла, когда она платье меняла. Живот плоский, что твоя доска.

– Ай, как это? Отец выгнать ее может… не в первой ведь.

– Так-то оно так, да не эдак. Слушай, что скажу. – Губы Жубаржат совсем близко, от шепота моему уху щекотно. – Только ты никому, да? Джанисат в пристройке живет, а Абдулжамал-то в доме остался, потому и знаю, часто ли он к ней в спальню ходит. По первости чуть не каждую ночь, так хотелось молодой жены, только недолго ходил – видать, перемоглось.

Я недоуменно смотрю на мачеху. О чем она? Совсем не понимаю.

– Да старый стал! Думаешь, мужчины до самой смерти могут это с женами делать?

– А разве… разве нет? – лепечу я, чувствуя, как пунцовеет лицо.

Джамалутдин убьет, коли узнает про эти разговоры! Но так интересно слушать Жубаржат, такие вещи она говорит и не боится…

– Ну кто, может, и нет, а только Абдулжамал к Джанисат перестал ходить. Так, изредка только. А с изредка разве понесешь? – Жубаржат качает головой в притворном сожалении. – Если он ее выгонит, она молчать не станет, все скажет отцу да братьям, а те его позор по всему району разнесут. Вот и надеется Абдулжамал, вдруг Аллах смилостивится и пошлет ребеночка.

– Жалко Джанисат… тебе жалко, да?

– Вай, глупость сказала, Салихат! Для Джанисат только в радость, что старый муж к ней редко ходит. Живет как в раю. Делами я ее не нагружаю, она только за малышами смотрит, старшие уже сами о себе заботятся. Ну, за водой на родник ходит, так это разве тягость? Она там с подружками видится, небось душу отводит разговорами, по часу иной раз воду жду. Я ей ничего не говорю, пусть тешится, мне-то что.

Рамаданчик начинает кряхтеть и дергать крохотными ручонками. Скорей беру его, чтоб не разбудил Джаббара и дал нам еще поговорить, расстегиваю платье и даю ему грудь. Малыш жадно присасывается, меня пронзает боль пополам с удовольствием. Джаббара я кормила, пока снова не понесла. Надеюсь Рамаданчика хотя бы год кормить, так мне это нравится, да и дети здоровенькими растут на материнском молоке.

Жубаржат на время умолкает, дает покормить ребенка, а я раздумываю над тем, что услышала. Вот не думала, что смогу с мачехой обсуждать такое про моего отца. Ведь это так стыдно, да и может ли быть правдой? Конечно, Жубаржат меня старше и столько лет замужняя, она может всякие вещи знать, о которых я не догадываюсь. А отец зачем брал еще жену, если такой старый? Что теперь эта Джанисат станет делать? Ведь люди будут пальцем показывать, позором наградят – не отмоется. Пусть жизнь ей в доме Абдулжамала хорошая, но если Аллах не дает женщине детей, как жить с таким горем? И то правда, пока лишь год с никаха прошел, может, сладится все, родит Джанисат хотя бы одного ребеночка.

– Так вы подруги с ней? – спрашиваю я, укладывая сытого Рамаданчика обратно.

– Да ты что! Джанисат твердо свое место знает. Почтительная, тихая, говорит мало. Хорошая девушка, родители ее должно воспитали. Лицом уж такая красивая, и телом тоже. Видела я ее грудь – куда там мне или тебе! Жаль, что старику досталась. Ей бы молодого мужа, сразу бы родила. Ну, да не мое это дело. Я не нарадуюсь, что получила помощницу. С ней куда легче жить стало, да и муж не бьет больше, ему теперь есть кого бить, меня разве интересно лупить после стольких лет? – Жубаржат снова смеется.

– А какие еще новости? Ты же знаешь, я не хожу никуда, особенно когда беременная.

– Зарема, старшая дочка Мазифат-апа, замуж вышла в том месяце.

– Ай, наконец-то! Да ведь старая совсем, кто ж взял ее?

– Не знаю, меня на свадьбе не было, говорю же – Алибулатик хворал, я с детьми осталась. Абдулжамал в Махачкалу ездил и Джанисат с собой возил. Когда вернулся, сказал, что Ихлас-ата хорошего мужа старшей дочери нашел, какой-то он там важный человек в торговле, домами и магазинами владеет, не смотри, что старый – зато уважаемый, да. Теперь сваты за Зарифой выстроились, это хорошо, ведь у нее тоже возраст, еще год-другой, и никому не станет нужна. Думаю, что на подходе новая свадьба.

Мы обсуждаем свадьбы, наряды, волю родителей в выборе мужа, пока не приходит время расставаться. Меня вот-вот хватятся, а Джаббар начинает ворочаться и хныкать. Жубаржат оставила детей на Джанисат. И хоть отец мой вернется только вечером, ей надо возвращаться, потому что приличная женщина не может проводить вне дома много времени, даже если навещает родственников. Если какая из соседок запомнила, когда Жубаржат заходила в наш двор и когда вышла, пойдут пересуды, которые дойдут и до ушей отца. Даже если ему теперь есть кого бить заместо Жубаржат, зачем давать лишний повод? Жубаржат спешит обратно, взяв с меня слово, что в другой раз уже я к ней приду. И разве не интересно мне взглянуть на Джанисат?..





12




Я перебираю четки, вознося безмолвную молитву Всевышнему, что оставил в живых моего сыночка. Из моих глаз текут слезы, но это слезы облегчения. Все четыре дня, пока Джаббар находился между жизнью и смертью, я не проронила ни слезинки, была такая спокойная, что Расима-апа забеспокоилась: не повредилась ли я умом от переживаний.

Джаббар гулял под дождем в тот вечер, когда погода испортилась. Был конец октября, дни стояли теплые. После дневного сна я, как обычно, отправила сынишку, одетого только в штанишки и рубашку, во двор под присмотром близняшек, а сама стала замешивать тесто для чуду. Я не видела, что пошел дождь, не слышала, как капли забарабанили по стеклу и завыл ветер. Где были мои глаза и уши?.. Только когда пришли близняшки и попросили горячий чай, потому что замерзли, я схватилась Джаббара. Оказалось, он куда-то спрятался от девочек, чтобы не мешали ему играть, а Айша и Ашраф вернулись домой, едва с неба полило. Я выскочила во двор, бегала под холодным дождем и звала Джаббара, но не могла найти, пока он сам не вышел из сарая: не хотел идти домой, потому что испугался наказания, мой глупый сынок, которому еще и полутора лет не сравнялось. Конечно, я отругала его, а потом сильно растерла, напоила горячим чаем и уложила спать, надеясь, что все обойдется.

На другой день у Джаббара поднялась температура, он буквально горел, его тошнило. Сначала он бредил, а потом совсем затих, и это было страшнее всего. От отчаяния мне хотелось кричать, но я стиснула зубы и стала обтирать сына прохладной водой. Потом мы с Расимой-апа перенесли ребенка из моей комнаты в другую, чтобы не заболел Рамаданчик, и сели на пол у дивана в ожидании врача из амбулатории соседнего села, наша-то давно закрылась. Джамалутдин уехал несколько дней назад, и я не знала, когда он вернется. Врач появился только к вечеру, его привез на своей машине муж соседки. К тому времени Джаббар уже несколько часов был без сознания, лишь ненадолго открывал глазки, но никого из нас не узнавал.


Когда врач-мужчина вошел в ворота, Расима-апа велела мне оставаться на месте, а сама перенесла Джаббара на мужскую половину. Как я ни уговаривала ее позволить пойти вместе с ней, Расима-апа осталась непреклонной. Нельзя, сказала она, чтобы чужой мужчина видел тебя в домашней обстановке, даже если ты наденешь платок. И мне пришлось подчиниться. Все то время, пока врач был у Джаббара, я места себе не находила, металась из одного угла в другой и молилась. Рамаданчик надрывался в колыбельке, но у меня не было сил, чтобы приложить его к груди. Наконец вернулась Расима-апа. Она сказала, что врач предложил забрать Джаббара в больницу, но, услышав «нет», оставил лекарства и уехал. Почему, закричала я, почему вы отказались от больницы? Ведь мой сын умрет здесь, он уже умирает! Расима-апа дала мне пощечину и сказала, что не допустит меня до ребенка, пока не приду в себя. Тогда я вытерла слезы, попросила прощения и пошла к Джаббару. Оказалось, врач сделал ему укол, и сынок смог уснуть, даже дышал нормально. Тогда я подумала, что все, может быть, обойдется.

Несколько дней я не спала и почти не ела, давала Джаббару лекарства и питье, слушала его дыхание, обтирала прохладной водой. За Рамаданом смотрела Агабаджи, я только кормила его и сразу возвращалась к Джаббару. Первые три дня температура у него будто приклеилась к цифре «39» на градуснике, а потом стала падать.

Сегодня первый день, когда жизнь Джаббара, похоже, вне опасности. Мне наконец-то наступил покой. Больше не буду такой беспечной, не буду думать, что с детьми ничего не случится только потому, что я так хочу. Сколько бы дел у меня ни было, на первом месте все равно дети, ведь я отвечаю за них перед Аллахом и мужем. Я одна была бы виновата.

Я содрогаюсь при мысли о том, что Джаббарик в самом деле мог умереть. Вслушиваясь в его дыхание, любуюсь осунувшимся личиком сына, таким спокойным во сне. Потом иду к колыбельке Рамадана, проверяю, не испачкал ли он пеленки, накрываю одеяльцем. В комнате прохладно, на дворе настоящая осень с дождем и ветром. Надо бы поесть, но страшно оставить детей хоть на минутку одних.

Вдруг входит Агабаджи с подносом. Она ставит его на кровать. На подносе стакан чая и тарелка с курзе.

– Поешь, – говорит она. – Побуду с тобой пока.

Я с жадностью принимаюсь за свой ужин. Курзе с бараниной сочные, жирные, есть их удовольствие. Надо восстанавливать силы, Рамаданчик требует много молока. Агабаджи садится на пол подле кровати, поджав под себя ноги в растоптанных тапочках. Раньше ее присутствие было бы мне в тягость, а теперь я рада, что она тут. У меня так плохо на душе, несмотря на то что Джаббар почти поправился. Хочется поговорить хоть с кем-то, а кроме Расимы-апа и малых детей, во всем доме только Агабаджи и есть.

– Как он? – Агабаджи кивает на матрас, расстеленный на полу, на котором спит Джаббар.

– Хорошо.

– Он поправится.

– Знаю. – Я доедаю курзе и беру новый. – Спасибо, что присмотрела за Рамаданом.

– Ладно, чего там. – Она пожимает плечами. – Когда один из моих заболеет, ты тоже станешь смотреть за остальными.

– Агабаджи… – Я собираюсь с силами, чтобы задать вопрос, который давно вертится у меня на языке. – Ты… ну, это… когда еще рожать будешь?

Ее лицо искажается, и я невольно отворачиваюсь под ее взглядом – в нем столько боли и злобы, что лучше бы я не спрашивала. Но когда Агабаджи начинает говорить, я понимаю: она злится вовсе не на меня, не на мое любопытство.

– Да хоть бы не было их больше, этих детей! Если опять случится девочка, конец мне. – В голосе Агабаджи отчаяние, она теребит пальцами край своей выцветшей юбки и кусает губы. – Дома-то меня отец и пальцем не трогал, веришь, да? А помнишь, что Загид сотворил со мной за Асият? В тот раз мне повезло, что жива осталась. А ну как новая девчонка? Кто за меня вступится, если Джамалутдина-ата дома не окажется? Или убьет меня Загид, или родителям вернет. Не знаю уж, что хуже…

– Уверена, будет мальчик.

– Вот как у тебя так выходит, а? – Губы Агабаджи кривятся плачем. – Один за другим два сына, наверняка и третьего родишь. Я не завидую, нет. Твои мальчики хорошие. Я их люблю, особенно Джаббара. Часто представляю, что он мой. Потом смотрю на дочек и тошно делается, так бы и убила их!

– Ай, что говоришь, побойся Аллаха!

– Скорей бы они выросли. Скорей бы Загид нашел им мужей. Пока они в одном доме со мной, не будет мне покоя. Загид ко мне почти и не приходит, говорит – зачем стану с тобой спать, девчонок одних рожаешь!

– Вот у наших соседей, Абдулазимовых, сперва появились четыре дочки, а потом три сына один за другим. Рожай себе, пока мальчик не появится. Хвала Всевышнему, в достатке живем, мужья деньги в дом носят, дети нужды не знают. Ты молодая, много лет рожать можешь.

– Хорошо тебе говорить. Рамадана родила – не крикнула. А я… как вспомню – ужас берет!

Агабаджи умолкает ненадолго, а потом, нахмурившись, вроде как через силу продолжает:

– Говоришь, мужья деньги приносят? А знаешь, откуда берут они их? Пусть бы мы в бедности жили, да. Я б тогда не боялась, что дочери сиротами могут остаться, а я – вдовой.

Мне делается страшно. Я смотрю на жену Загида, взглядом умоляя не продолжать. Не хочу слышать, что она скажет дальше. Чувствую: все изменится, едва слова выйдут из ее рта. Так бы и зажала себе уши, но не могу даже рукой пошевелить.

– Неужто не хочешь узнать, чем твой муж занимается? – Она недоверчиво щурится.

– Не надо мне знать. Прошу, Агабаджи, молчи! Джамалутдин прибьет…

– Слушай, вот что ты такая, а? – Агабаджи вдруг вскакивает и начинает метаться по комнате из угла в угол, туда-сюда мимо спящих детей. – Ничего знать не хочешь, придумала спокойную жизнь и в нее веришь. Там, за забором-то, столько плохого! Раз мы тут спрятаны, так думаешь, и нет ничего? Надоело мне, что я одна знаю и боюсь. Хочу, чтобы и ты боялась!

– Ну, сядь, – гневно говорю я. – Слышишь, да?

Агабаджи послушно садится. Вид возбужденный, лицо раскраснелось. Она не успокоится, покуда все не расскажет. Лучше уж сразу с этим покончить. Может, ничего страшного и нет, одни ее фантазии. Жена Загида странная, это всем известно.

– Давай говори.

Она испуганно косится на дверь. Встает, подкрадывается к ней, приотворяет и, убедившись, что за ней никого нет, возвращается на место.

– Думаешь, куда они так часто ездят? Вот в те районы, где война идет, и ездят. В леса, в горы. Помогают этим… как их… ну, которые машины взрывают, а в России – метро и остановки транспортные.

– Террористам?

Слово, мерзкое на вкус, как прогорклый кусок жира, слетает с моих губ, я в ужасе прикрываю рот рукой. Я надеюсь, что Агабаджи рассмеется над моим предположением, но она совсем не смеется. Смотрит пристально, и в глазах у нее страх.

– Откуда у Джамалутдина-ата деньги, думаешь? Он и Загид прячут этих бо… – Агабаджи спотыкается о незнакомое слово, – боевиков. И оружие им достают, помогают через границу переходить, и всякое такое… Слышала, что в Буйнакском районе творится? Туда чаще всего они и ездят, да еще Мустафу берут с собой.

– Врешь ты. Этого не может быть.

– Аллахом клянусь. Сама слышала! Летом еще. Помнишь, к Джамалутдину-ата тогда гости приезжали? Ты на сносях была, а Расима-апа хворала сильно, пришлось мне самой на стол подавать. Когда я входила, они сразу замолкали, а как выходила – опять говорили. И вот когда они уже расходиться собирались, будто шайтан в меня вселился… притаилась я за дверью и немножко послушала.