Салихат

– Хорошо, корми.

Он что, останется смотреть?.. Я в замешательстве сажусь на постель спиной к нему, не решаясь напомнить, что мужья не должны при таком присутствовать. Отгибаю край простыни и даю Рамадану грудь, к которой тот жадно припадает. Теперь в комнате тихо, слышно только причмокивание малыша, но я спиной чувствую взгляд Джамалутдина. Мне одновременно стыдно и приятно, как будто мы еще ближе с ним стали, если только такое возможно.

Рамаданчик засыпает прежде, чем заканчивает есть. Он спокойный малыш, почти никогда не плачет, и животик не мучает его, как мучил когда-то Джаббара. Я кладу его обратно в колыбельку и возвращаюсь в кровать. Я смущена, мне хочется остаться одной, но Джамалутдин считает иначе. Он кладет руку мне на живот и говорит:

– Скоро опять понесешь. Пусть снова будет сын.

– Нет, – мотаю я головой. – Лучше девочка.

– А вдруг за девочку побью тебя, как Загид Агабаджи? – смеется Джамалутдин.

– Бедная Агабаджи… если родит еще одну дочку, что тогда с ней станет?

– Не бойся, жива останется, хотя и проку от нее никакого. Ну, – он склоняется надо мной, его лицо так близко, что я невольно закрываю глаза, – а теперь скажи мне «ты».

– Ай, нет… не могу… Может быть, завтра…

– Сейчас.

Слова, такие простые, будто застревают в горле. Зачем Джамалутдин меня мучает? Пусть бы все осталось, как есть. Он крепко держит меня и не собирается отпускать, покуда не услышит что хочет.

– Ты… останешься до утра?

Больше мне ничего в голову не приходит.

Вместо ответа Джамалутдин стягивает с меня простыню, и я удивляюсь, как это совсем недавно я хотела, чтобы он ушел?..





13




Это случилось через три недели после того нашего разговора.

За эти дни я привыкла, что Джамалутдин теперь почти всегда дома, отлучается только в магазин или к соседям, и в конце концов поверила, что так будет всегда.

Я снова, как в первые месяцы после свадьбы, каждое утро приношу ему завтрак, а после вечернего намаза жду мужа в спальне. Иногда кажется: я сплю и вот-вот проснусь, а Джамалутдин уже снова далеко. Но начинается новый день, и он тут, руководит прокладкой водопровода, принимает гостей, держит на коленях Джаббара и рассказывает ему что-то интересное, а сынок то серьезно хмурит бровки, то вдруг начинает заливисто смеяться.

Те серьезные бородатые мужчины приезжали к Джамалутдину аж трижды за неполный месяц. В такие вечера мы втроем: я, Расима-апа и Агабаджи – подаем много кушаний, чай и кальяны. Правда, последний их приезд случился уже после того, как на кухне из крана потекла вода, так что стало уже не так тяжело готовить и мыть посуду в большом количестве.

Три или четыре дня Расима-апа ходила очень на меня обиженная. Это Джамалутдин поговорил с ней, чтобы мне меньше работы стало. Я обрадовалась послаблению, но не потому, что лентяйка. Появилось больше времени на малышей, не только на своих, но и на Агабаджиных. Ее девочки меня заместо матери считают и ходят по пятам как привязанные.

Сначала Расима-апа всеми способами демонстрировала свое неудовольствие: бросала на меня злые взгляды, тяжко вздыхала и жаловалась на недомогания. При этом продолжала принимать соседок, ела как обычно и вид имела вполне здоровый. Я не обращала внимания, говорила с ней со всей почтительностью и при каждом удобном случае повторяла, как радуется Джамалутдин младшим сыновьям и как ждет от меня новых. Расима-апа смирилась и стала распределять дела на день поровну между мной и женой Загида, оставляя себе то, что мы никак не успевали.

Агабаджи весь последний год и так работала почти наравне со мной, а теперь целыми днями занята во дворе и на кухне тоже, хотя раньше появлялась там, только чтобы взять свежую лепешку или налить чаю. И жаловаться она забыла, и сил у нее на все хватает. В общем, все совсем не так, как раньше, когда Расима-апа ее за принцессу держала. Правда, это, может, только пока она снова не понесла. Загид ведь опять начал ходить в ее спальню, поэтому Агабаджи в хорошем настроении и даже иногда обращает внимание на дочек, чего за ней раньше не водилось.

В этот день непогода случилась – давно такого в наших краях не было. Когда я утром развешивала белье во дворе под навесом, дождь так и хлестал, того гляди, мокрый снег пойдет. Я вернулась в дом совсем продрогшая в своей толстой вязаной кофте, накинутой поверх платья. К вечеру дождь усилился, так что малышам пришлось забыть о прогулке. А раз их отцы тоже остались дома, пошалить не получилось, поэтому Джаббарик был не в духе, обижал девочек, а те боялись плакать или жаловаться – знали, что за слезы им от взрослых еще больше достанется. Так у нас родители с раннего детства приучают дочерей повиноваться мужчине.

Я рано закончила с делами, еще восьми не было. Рамаданчик уснул, а Джаббара забрал с собой в залу Мустафа. Недавно он начал читать ему вслух суры из Корана, я не возражала, наоборот, радовалась, что сынок становится ближе к Всевышнему. Расима-апа гостила у родственников в соседнем районе и должна была вернуться только через неделю. Джамалутдин после ужина попросил его не беспокоить и закрылся в своей комнате с Загидом, чтобы что-то обсудить.

Я наливаю в чашки горячий чай, кладу в пиалу фруктовые карамельки и несу к Агабаджи, которая полчаса назад ушла укладывать дочек спать и попросила меня прийти, как освобожусь. Ногой толкаю приоткрытую дверь. Жена Загида поднимает глаза от платья, которое штопает при свете лампы, прикладывает палец к губам, кивнув на матрас, где спят Айша, Ашраф и Асият.

Ставлю поднос на крышку широкого сундука, который вместо стола, и сажусь на пол рядом с Агабаджи. Ее комната такая же просторная, как моя, но здесь всегда беспорядок. Из мебели только кровать да шкаф, который, должно быть, не вмещает всей одежды, раз она по углам лежит, как придется, – и женская, и детская. Кровать разобрана, а тканое покрывало, подарок родственников Агабаджи на ее свадьбу, валяется рядом. Я дивлюсь, почему Загид не сделает Агабаджи замечание, и неужели ей самой нравится жить в беспорядке, но, конечно, не спрашиваю ее о таком. Убирать или нет свою комнату – ее личное дело, главное, чтобы в доме, куда в любой момент могут войти гости, всегда было чисто.

Порыв ветра бросает в окно щедрую горсть дождя, стекло угрожающе трещит, и мы обе вздрагиваем. Агабаджи кутается в платок из овечьей шерсти, вид у нее какой-то болезненный. Я протягиваю ей чашку, но она словно не видит, в глазах странное выражение.

– Что такое с тобой? – спрашиваю, а сама боюсь услышать ответ: вдруг она еще что-нибудь узнала про наших мужей и сейчас станет рассказывать.

– Беременная я, – говорит Агабаджи и улыбается все шире, а потом смеется от счастья.

– Ай! А если… – невысказанный вопрос замирает на моих губах, я гляжу на нее с испугом.

– Теперь уж точно мальчик. – Голос у Агабаджи такой уверенный, будто она в России проверилась на том аппарате для беременных. – Вот даже думать другое не хочу, понятно, да?

– Конечно, мальчик, – поддерживаю я ее, хотя сама в сомнениях. – И когда срок?

– Да не скоро еще, летом.

– Загид знает?


Она мотает головой.

– Боюсь говорить. Вот когда живот увидит, тогда и узнает… а пока поживу спокойно.

Мы смеемся, и этот смех объединяет нас против всех тех мужчин, которые бьют своих жен за рождение девочек. Странно, думаю я, мы стали настоящими подругами, а ведь не так давно друг друга совсем не выносили.

Да и зачем нам вспоминать прошлые обиды? Мы теперь взрослые женщины, по очереди детей рожаем, у Агабаджи вон четвертый на подходе. Ох, хоть бы и правда уже был у нее мальчик! Насколько она хочет сына, настолько я мечтаю о дочке. Даже знаю, как ее будут звать: Эльмира. Такое красивое имя! Джамалутдин позволил мне самой выбрать имя для нашей первой дочери, когда она появится на свет. Но пока я не ощущаю признаков новой беременности.

Мы пьем чай, хрустя карамельками, и разговариваем про воспитание детей и о том, как важно, чтобы они росли правоверными мусульманами. Про хозяйство и про то, что больше не можем видеться с подругами, которые вышли замуж да разъехались по разным селам. Я часто думаю о Мине и Генже. За обеих сердце болит, все бы отдала, чтобы с ними повидаться, но если в случае с Генже это еще возможно, то о Мине давно пора забыть.

Агабаджи родом не из нашего села, и с родителями и братьями-сестрами видится редко. Ее мать, которой уже больше сорока, в том году сильно заболела после рождения последнего ребенка. Агабаджи навещала ее в Рамадан и вернулась расстроенная. Сказала, что больше домой не пойдет, хотя ее отец (с моим-то не сравнить!) к дочерям относится хорошо, не бьет их.

Пора укладывать Джаббара спать, и я встаю, чтобы идти за старшим сыном. В этот момент снаружи раздается звук, будто кто-то стучит в ворота. Окно спальни Агабаджи выходит не во внутренний двор, как мое, а как раз в сторону ворот. Замерев, я прислушиваюсь, но теперь слышу только привычный шум дождя. Верно, показалось, думаю я и собираюсь уже выходить, но тут звук повторяется. Теперь и Агабаджи его услышала, она удивленно приподнимается и смотрит в ту же сторону. Сомнений не остается: стучат в ворота, которые, конечно, уже заперты на ночь.

Агабаджи быстро подходит к окну, пытаясь вглядеться в темноту.

– Никак, стряслось что-то…

Мы в любом случае должны оставаться на своей половине, пока мужчины не велят нам другое. Встав рядом с Агабаджи, я вижу сквозь мутные потоки воды размытую фигуру в белой рубашке, это Джамалутдин, широко переступая через лужи, быстро идет по двору и пропадает в темноте. Дальше, сколько ни вглядываюсь, ничего не вижу, поэтому отхожу от окна и говорю:

– Должно быть, кто-то из соседей заболел, вот и пришли звонить по телефону в амбулаторию. Пойду я, Джаббару время спать, спокойной ночи.

– И тебе, – говорит Агабаджи, снова усаживаясь за шитье.

Когда вхожу в залу, Джаббарик спит на кушетке, раскинув ручки и тихо посапывая, такой хорошенький, с вьющимися темными волосиками и тенями от длинных ресниц на пухлых щечках. Мустафа сидит рядом на полу, подогнув под себя босые ноги, и читает Коран, перебирая четки.

– Заснул почти сразу, только три аята успел послушать, – улыбается он. – Ничего, привыкнет. Завтра пораньше возьму его к себе.

Я склоняюсь, чтобы поднять малыша, как вдруг входит Джамалутдин. У него странное лицо. Спокойное и собранное, но я понимаю, что он встревожен. Его тревога передается мне.

– Оставь ребенка тут, – отрывисто говорит он мне. – Выходи.

Мустафа медленно поднимается, глядя на отца. Тот смотрит в ответ тяжелым взглядом, и пасынок, не выдержав, отводит глаза.

Аллах! Неужели беда с кем-то из родственников? – проносится в моей голове. Кто из них? Отец? Жубаржат? Дети?..

– Что? – выдыхаю я, оказавшись за дверью. – Что, скажи скорей!

– Иди за мной. – Джамалутдин быстро идет по коридору, я едва поспеваю, сердце от страха бьется где-то в горле. У входа на мужскую половину он останавливается и смотрит на меня так, будто в первый раз сегодня увидел.

– Ты без платка. Быстро сходи надень его и возвращайся сюда.

Я машинально выполняю его указание, и через три минуты мы входим на мужскую половину. Джамалутдин запирает на ключ дверь, разделяющую две части дома, и говорит:

– Так, теперь слушай. Расимы-апа нет дома, Агабаджи совсем дурная, толку от нее никакого. Загид поехал за врачом, вернется не раньше, чем через час. Осталась только ты. О том, что сейчас увидишь, не смей ни расспрашивать меня, ни рассказывать кому-то, поняла? Вообще никому, даже Агабаджи.

Я киваю, и мне становится еще страшнее.

– Хорошо. Знаешь ту пустую комнату – возле двери на задний двор? Принеси туда много теплой воды и полотенца. Только быстро, слышишь, да?

– Все сделаю. Но… что же такое случилось, Джамалутдин?

Я в ужасе смотрю на мужа, он колеблется – говорить или нет.

– Не задавай вопросов, сама увидишь. Ну, поторопись!

Бегу в мужскую комнату для омовений, дрожащими руками набираю в таз теплой воды (теперь, благодаря водопроводу, все стало куда проще, раньше пришлось бы кипятить на кухне бак), хватаю стопку наглаженных полотенец и, стараясь не расплескать воду, спешу мимо жилых комнат в хозяйственные помещения. Одна комната в самом конце дома пустует – там держат мешки с овощами, прежде чем спускать их в подпол на зимнее хранение. Последний раз я была в той комнате пару месяцев назад, мыла грязные полы после того, как мешки унесли. Сейчас дверь туда приоткрыта, я вхожу и сразу останавливаюсь, чтобы глаза привыкли к полутьме. Воздух в комнате спертый, пахнет пылью и джутовыми мешками, через окно без занавески виден все тот же нескончаемый дождь.

– Иди сюда, – слышу я голос Джамалутдина из дальнего угла, где тускло светит фонарь, положенный на пол. – Давай скорей воду.

Осторожно ступаю по скрипучим доскам, таз в моих руках дрожит, вода плещется о стенки. Джамалутдин сидит на корточках перед странной грудой тряпья и перебирает ее. Внезапно тряпье издает стон. От неожиданности я шарахаюсь в сторону, немного воды выплескивается из таза.

Переждав секунду, заставляю себя идти дальше. То, что я приняла за тряпье, оказывается человеком. Это бородатый мужчина с задранным кверху бледным лицом. Его глаза закрыты, ноги раскинуты, одна рука неловко загнута за спину, будто мужчина подложил ее, чтобы не так жестко было лежать на голых досках, а другая, правая, широко отведена в сторону. Мужчина снова стонет, и от этого мурашки ползут по спине.

– Ближе, – велит Джамалутдин и отодвигается в сторону, давая мне место.

Я опускаюсь на корточки, ставлю перед собой таз и рядом кладу полотенца. Теперь я вижу то, чего не могла увидеть, пока Джамалутдин не подвинулся. Мужчина ранен. Грязная белая рубаха разорвана от ворота до самого низа и открывает впалую волосатую грудь, которая тяжело поднимается и опадает, и каждый раз при этом из глубокой раны в правом боку вытекает кровь. На полу большая темная лужа, и рубашка тоже вся в крови.

Кто принес к нам раненого и откуда? Это те вопросы, которые Джамалутдин запретил задавать.

Мне становится дурно от вида и запаха крови и от стонов мужчины, поэтому я закусываю губу и начинаю дышать глубоко, чтобы избавиться от приступа тошноты. Странно, но едва я поняла, зачем Джамалутдин меня сюда позвал, весь мой страх тут же прошел. Я не задумываюсь, что может означать появление этого мужчины в нашем доме и чем оно может обернуться для Джамалутдина и остальных, я просто знаю, что должна хорошо сделать работу, которую муж мне поручил.

Джамалутдин ничего не говорит, я и сама знаю, что от меня требуется. Подползаю ближе, беру из стопки первое полотенце, опускаю в таз и, отжав, осторожно прикладываю к ране. Мужчина дергается от боли и открывает глаза. Он смотрит на меня и пытается подняться, но Джамалутдин кладет руку ему на плечо и заставляет лечь обратно:

– Спокойно, спокойно, Абдулбари. Это моя жена.