Салихат

Я иду по улице, опустив голову, хотя так хочется посмотреть по сторонам – вдруг что изменилось? Краем глаза ловлю любопытные взгляды прохожих, меня окликают две или три знакомые женщины – хотят поболтать, но я не могу остановиться даже на минутку, так тороплюсь. Когда сзади раздается громыхание грузовика, испуганно шарахаюсь на обочину: может, это грузовик отца? Но в кабине незнакомый парень, и я, переждав, пока осядет пыль, спешу дальше.

Вот и ворота отцова дома. На минутку останавливаюсь, чтобы унять колотящееся сердце, прежде чем войти. Мне кажется, прошла целая вечность с тех пор, как я выходила отсюда невестой, хотя на самом деле – всего-то год. Я толкаю створку ворот – она не заперта – и вхожу во двор. Сразу бросается в глаза почти законченная пристройка. Вокруг мусор, к забору прислонены лопаты и инструменты. Осталось только покрыть крышу и вставить стекла. Пахнет свежеструганным деревом и каким-то строительным варевом. Теперь мне понятно, почему отцу надо расширять бизнес. Много денег ушло на стройку, и еще больше – на выкуп за невесту.

Мне не по себе – вдруг отец дома? В голом, выжженном солнцем дворе я как на ладони, но мне придется пересечь его, прежде чем войти в дом. Видимо, отец и в самом деле уехал, иначе уже вышел бы навстречу, заготовив что-нибудь потяжелее.

Тишина такая, будто и не живут тут семеро детей. Я сразу иду в кухню: где еще быть Жубаржат, как не на кухне? Я готова к встрече с ней, но вздрагиваю, увидев, во что превратилась мачеха.

Это тень, а не человек. Женщина, воспитывающая без помощи столько детей, не должна весить сорок килограмм, но Жубаржат, по всему, весит еще меньше. На ее лице заметны только запавшие глаза, все остальное словно провалилось внутрь. Кожа странного зеленоватого цвета и в нескольких местах в застарелых кровоподтеках. Старенькое залатанное платье висит на Жубаржат так, словно она сняла его с Расимы-апа или еще кого толще: в него поместились бы три таких Жубаржат. Я сразу понимаю, что мачеха очень больна.

Должно быть, на моем лице такой ужас, что Жубаржат не решается сделать шаг навстречу, сказать хоть слово. Вдруг меня будто кто в спину ударяет, и я, сделав несколько спотыкающихся шагов, почти падаю на руки мачехе, захлебываясь рыданиями. Жубаржат обхватывает меня, гладит по спине и что-то успокаивающе шепчет. Сама она спокойна и ей удается усадить меня и дать стакан воды.

– Я знала, что придешь, Салихат. Вчера Джамалутдин тут был. Я поняла: он тебе расскажет. Только боялась, вдруг ты придешь раньше, чем Абдулжамал из дому выйдет.

– Ай, Жубаржат… Отец, как он мог?..

– Зачем плачешь, глупая? Когда узнала, что Абдулжамал вторую жену берет, такой праздник настал в моей душе – жаль, поделиться было не с кем.

Я в изумлении гляжу на мачеху. Может, от горя она повредилась рассудком?..

– Да в уме я, в уме, – смеется Жубаржат. – Грех это, но я так молила Аллаха, чтобы избавил меня от мучений быть Абдулжамаловой женой! И вот мои мольбы услышаны, Салихат!

Видя, что я ничего не понимаю, мачеха принимается рассказывать.

– Как ты замуж вышла, совсем житья мне не стало. Абдулжамал так меня в день твоей свадьбы избил, видать, отбил что-то внутри. Хворала я долго, думала – кровь вся вытечет, когда ходила, за стены держалась: такая слабость – и болело ужасно. Пришлось Алибулатика овечьим молоком откармливать. У меня-то молоко почти сразу кончилось. Но ничего, через пару месяцев оклемалась, снова занялась хозяйством – а до этого соседки по очереди приходили помогать, тайком от Абдулжамала. Он думал, что я и с детьми, и с делами справляюсь, а я даже ведро воды с родника не могла принести. Одно было плохо: как нифас закончился, Абдулжамал стал ко мне в спальню ходить почти каждую ночь. Раньше-то терпимо было, я лежала да ждала, когда он закончит и уйдет. А теперь так больно, хоть криком кричи! Будто резали меня внутри ножом, кромсали на кусочки. Ну, первую неделю я терпела, губы в кровь кусала, чтобы не кричать, а потом не вытерпела – призналась. Ох, и разозлился Абдулжамал! Думала, снова начнет ногами по животу бить. Но он… – Жубаржат замолкает на мгновение, зажмурившись со стыда, бледные щеки окрашиваются подобием румянца – хуже сделал. Насиловал всю ночь. И всю следующую ночь тоже. Лучше бы избил! Под утро сознание теряла. Потом уж не так больно стало, наверно, притерпелась. Уй, как боялась снова беременной сделаться! Когда-то много детей хотела, а после Алибулатика стала бояться, что умру в родах. Наверное, поэтому беременность не наступала. Почти полгода я радовалась, а потом все же понесла. В ноябре было, а как узнала про Диляру, все из меня и вышло. Только нифас кончился, Абдулжамал снова за свое. И опять я понесла, в феврале уже. А в марте скинула. Все бы ничего, только запах ужасный стал от меня. Чуешь? – Жубаржат придвинулась поближе. – А вот сейчас? Ага, говорю же, пахнет. Абдулжамал злился страшно, мыться каждый вечер заставлял, да все без толку. Будто что портится внутри меня. Тогда он совсем перестал ходить. Я своему счастью поверить не могла. Только все думала, как же он теперь без этого дела будет? Да и детей больше рожать не смогу. Про вторую-то жену не догадывалась. А как он сказал, то-то праздник настал в моей душе! Правда, первые дни в страхе жила: ну как выкинет на улицу, а деток себе оставит? Но Абдулжамал успокоил: тут жить останусь, и дети при мне. А молодая его жена будет за ними смотреть, пока своих не родит. Я так осмелела, что спросила – кто она? Оказалось, Джанисат Асламова. Джанисат у них единственная дочка, красивая девушка и молодая совсем. Я подивилась, как это Варис Асламов согласился отдать Джанисат за старика, а потом вспомнила, что они друзья с Абдулжамалом, да и выкуп хороший, за тебя Джамалутдин почти столько же дал. Ай, никах скоро! Успеть надо много: пристройку закончить, купить многое для невесты, еды наготовить. Мне соседки ходят помогать, а скоро сестры Абдулжамала приедут, им в пристройке комнаты подготовлены, только двери поставить осталось…

Я прячу лицо в ладони и сижу, раскачиваясь, не веря, что все это сейчас услышала.

– Теперь мне жизнь хорошая настанет, – радуется Жубаржат. – Ты прости, что к тебе не шла. Все хотела навестить, да боялась: увидишь ты меня и расстроишься.

– Но… ты ведь не больна, Жубаржат? Скажи, что все хорошо с тобой!

– Все хорошо, – твердо и одновременно мягко говорит Жубаржат.

Я вижу – она лжет, но боюсь просить сказать правду. Уж лучше буду делать вид, что поверила. Аллах милостив.

– А какая ты будешь с Джанисат? – спрашиваю я. – Строгая будешь? Станешь ругать и жаловаться на нее Абдулжамалу?

– Ай, Салихат, что за глупости говоришь.

– Все старшие жены так делают.

– Да много ты знаешь их, старших жен, – смеется мачеха.

– У Алауддина Рахимова вторая жена, – загибаю я пальцы, – еще у Убайдуллы Хашимова…

– И что? Их младшие жены жаловались, что старшие житья им не дают?

– Кюбре на роднике жаловалась, что Алауддин позволяет своей первой жене так ею помыкать, что любая свекровь позавидует.

– Им поменьше надо болтать, девчонкам этим, – ворчит Жубаржат, ставя на стол мешок с мукой и миску с водой для теста. – Пусть радуются, что мужья их старыми девами не оставили да привели в дом не к матерям, а к старшим женам, эти хоть не такие ревнивые.

– Разве матери ревнуют сыновей к их женам?

– Уж ты мне поверь, – кивает Жубаржат, тонким слоем рассыпая муку по столу. – Вот погоди, надумает твой сын жениться… Ох, какая я! – внезапно она хлопает себя белыми от муки ладонями по щекам, оставляя на них пыль. – Совсем забыла! Погоди.

Жубаржат выбегает и вскоре возвращается, держа что-то в руках. Она протягивает мне крошечный костюмчик: штанишки и кофточку, расшитые забавными желтыми цыплятами.

– Это Джаббару. Сама шила. Ты не думай, это новое, никто из моих не носил!

– Спасибо. – Я растроганно прижимаю одежку к себе.

– Как ребеночек-то?

– Ест да спит.

– Год после никаха – и уже мальчик! Совсем как у меня было. Но ты не останавливайся. Тебе надо родить мужу много сыновей.

– А где дети? Надеюсь, все здоровые? – Я только сейчас спохватываюсь, что до сих пор не спросила про своих братьев и сестер, которых не видно и не слышно.

– Слава Аллаху! Азим и Гусейн с отцом в поле. Младшие спят. Адиля помогать мне пытается, Алибулатик недавно пошел, теперь за ним пригляд нужен, вот дочка и смотрит, она такая ответственная.

– Можно на маленьких посмотрю?

– Только не разбуди, мне столько надо успеть, пока они спят!


Я на цыпочках подкрадываюсь к комнате, где устроена общая спальня для детей. Три мальчика и две девочки спят на разбросанных по полу старых одеялах. Как я по ним соскучилась! И как они выросли! Особенно Алибулат, его я только и видела в люльке новорожденным. Жаль, не могу обнять их. Может, как-нибудь в другой раз.

Возвращаюсь на кухню и предлагаю Жубаржат свою помощь, но она качает головой.

– Нельзя тебе тут больше, Салихат. Не подумай, я тебе рада, но вдруг Абдулжамал до времени вернется, худо станет нам обеим.

Она права. Да и отпущенное мне время вышло, надо держать обещание, данное Джамалутдину. Жубаржат провожает меня до ворот. Я вижу, ей не хочется, чтобы я уходила, и беру с нее слово, что она навестит меня в ближайшие дни. Жубаржат обещает, но мы обе знаем, что вряд ли она сможет прийти.

Только вернувшись домой, я понимаю, что мы ни словечком не обмолвились о нашей общей боли – погибшей Диляре.





11




Наш второй сын появился на свет в середине священного месяца Рамадан, поэтому его имя предопределил сам Аллах. В этот раз роды прошли легко, и маленький Рамаданчик не доставил мне страданий, которых я натерпелась, когда рожала Джаббара. По случаю очередного мальчика я получила подарок от мужа: золотые серьги, кольцо и браслет.

За время, что я провожу вдали от чужих глаз, оправляясь от родов, вспоминаю все произошедшее за год, ведь чем еще мне заниматься, кроме как баюкать малыша да вспоминать?

Много событий случилось с того дня, как я ходила навестить Жубаржат.

Генже вышла замуж в соседнее село, свадебный кортеж ехал мимо наших ворот и увозил ее. Я помахала вслед рукой, но она под своей накидкой меня не увидела. Вроде как недавно у нее родилась дочка, а больше я о Генже ничего не слыхала.

Мину так и не нашли, посчитали ее мертвой. Соседки сплетничали, что для нее так лучше. Все равно муж убил бы, если бы нашел. Но я надеюсь, подруга где-то прячется, а может, смогла добраться до России, ведь мир не без добрых людей.

Мой отец снова женился. Конечно, новая жена – неофициальная, ведь с Жубаржат он не развелся. Был только никах, и по документам Джанисат его женой не записана. Джамалутдин ходил на торжества три дня подряд и сказал, что Абдулжамал очень этим был довольный, а еще больше – деньгами на бизнес, которые получил в качестве подарка. Я хотела знать подробности, но Джамалутдин сказал только, что гостей было много, и платок вынесли в положенное время, так что свадьба прошла как надо.

Год назад Агабаджи разрешилась новой девочкой и чуть не умерла от побоев Загида. Еле-еле его от нее оттащили, она уж не дышала, а потом месяц ходила с синяками и прятала лицо, чтобы никто не видал их. Загида Джамалутдин услал куда-то надолго. А когда тот вернулся, нам совсем житья не стало: то одно ему принеси, то другое, это он есть не будет… И почему дети так громко плачут? Если мы их не уймем, он сам ими займется. Мне так жалко стало Агабаджи, что я решила: забуду про ее ненависть к Диляре, это дело прошлое, сделаюсь ей подругой, раз больше никто ее не жалеет. Я думала, что она, по обыкновению, посмотрит презрительно и отвернется, но все стало совсем по-другому. Агабаджи позвала меня в свою комнату, предложила сесть и стала говорить. Говорила, пока все, что наболело внутри, не выговорила, а потом прощения попросила за то, что так долго была неприветливая. Так что мы наладили нормальные отношения. Правда, дочек Агабаджи по-прежнему почти не замечает, куда охотнее возится с Джаббаром, чем со своими близняшками и младшей.

Айше и Ашраф скоро два годика, они бегают по двору и лопочут. Девочки мало между собой похожи. Младшей, Асият, недавно исполнился год. Старшие присматривают за ней и берут в свои игры, хотя малышка только-только ходить выучилась.

Джаббар, мой любимый сынок, с девочками водиться не хочет, замахивается на них крошечным кулачком, если те пытаются взять его игрушку, хмурит брови и сидит один под деревом, забавляя себя всякими нехитрыми способами. Он не по возрасту серьезен и с каждым месяцем становится все красивее, мне на радость и Джамалутдину на гордость. Хвала Аллаху, с самого рождения Джаббар ни разу не болел, даже зимой, когда все подхватили простуду, Джаббару одному удалось уберечься от хвори.

Джамалутдин часто отлучается по делам. Правда, бывают месяцы, когда он никуда не уезжает, и сам принимает гостей, иной раз они и на ночь остаются, и тогда нам прибавляется лишней работы. Я настолько к этому привыкла, что научилась заранее чувствовать день, когда Джамалутдин вернется. Ему я об этом не говорю, но к такому дню стараюсь одеться нарядней и приготовить одно из любимых блюд мужа. Мои предчувствия всегда сбываются, и так радостно видеть удивление Джамалутдина, когда я приношу ему, уставшему с дороги, любимые кушанья.

В это трудно поверить, но за время, что мы женаты, муж ни разу не разгневался на меня по-настоящему. Бывало, что я чувствовала вину за небольшие проступки и сразу сама просила прощения. Джамалутдин сдержан со мной и не показывает нежных чувств, хотя они, я теперь уверена, у него есть. Мужчине не пристало выражать привязанность к женщине, иначе его будут считать слабым. Я чувствую любовь Джамалутдина, когда смотрю в его глаза, когда он обнимает меня в постели, оставаясь в спальне до предрассветного намаза. Я перестала бояться, что муж может сделать со мной плохое, и покойная Зехра больше не стоит между нами, как вначале. С рождением второго сына мое положение только укрепилось. Даже Расима-апа уже не приказывает, а просит помочь. Теперь свою злобу она вымещает на Агабаджи, ведь Загид относится к жене с нескрываемым презрением, а Джамалутдин не вмешивается в домашний уклад, оставляя его целиком за Расимой-апа.

Только однажды между мной и Джамалутдином вышло что-то вроде ссоры. Случилось это несколько месяцев назад, сразу после пятнадцатилетия Мустафы. Младший сын Джамалутдина в тот день попросил у него позволения учиться в религиозной школе района. Тогда я впервые за много месяцев услышала, как муж повысил голос на кого-то из домашних. Он кричал на бедного Мустафу, угрожая страшными вещами, вплоть до немедленной женитьбы на соседской Ширванат-дурочке, если тот еще раз заговорит о чем-то подобном. Кончилось тем, что Джамалутдин отослал сына прочь, велев несколько дней не попадаться ему на глаза, и ушел к себе, хлопнув дверью так, что зазвенела посуда. Расима-апа в испуге раскрыла Коран и стала дрожащим голосом читать вслух, надеясь таким образом успокоить гнев племянника.

Я подумала-подумала, к кому сначала идти, и отправилась к Мустафе, потому что Джамалутдина беспокоить было нельзя. Но поговорить не получилось. Я пыталась как-то утешить Мустафу, а он отворачивался, молчал и всем видом показывал, как хочет, чтобы я ушла, но не смел попросить об этом, ведь я жена его отца. Пришлось уйти ни с чем.

Мустафа из подростка превратился в красивого юношу, широкоплечего и высокого, но своей мягкостью и добротой по-прежнему напоминает ребенка. Джамалутдин и Загид теперь берут его в свои поездки. Возвращаясь, Мустафа закрывается в комнате, а когда выходит, я вижу страдание в его глазах. Не знаю, что именно ему приходится делать в тех поездках, но что бы это ни было, оно не доставляет Мустафе радости. Может, ему и правда лучше пойти по духовному пути? Почему Джамалутдин так упорствует? Почему злится, когда Мустафа просит о таком богоугодном деле? Разве недостаточно одного сына, который ему вместо правой руки?

Я набралась смелости спросить мужа об этом, но ничего хорошего не вышло. Джамалутдин со сдержанной яростью велел мне заниматься ребенком и домашним хозяйством, а в мужские дела не вмешиваться, иначе пожалею о своей дерзости. Он не бил меня и даже не кричал, ведь я ждала Рамаданчика, но мне стало страшно потерять его хорошее отношение ко мне. Поэтому я поспешила уйти, а вечером с замиранием сердца ждала мужа в спальне. Но он не пришел, а на другой день уехал еще до завтрака.

Джамалутдин тогда отсутствовал неделю, и эти дни я места себе не находила, все валилось из рук, не хотелось ни есть, ни спать. Джаббар постоянно капризничал, живот тянуло болью, и я боялась начать рожать прежде времени. Муж еще не успел вернуться, а я дала себе слово, что для спокойствия нашей семьи больше не заговорю с ним о том, что меня не касается. Джамалутдин – мужчина, он главный в доме и знает, что для кого лучше, особенно для его детей. Когда наконец я смогла обнять его после долгой дороги, он все понял по моему лицу и улыбнулся мне. Никакое другое наказание я не усвоила бы лучше, чем то, которое Джамалутдин выбрал тогда для меня.

Через три месяца родился Рамаданчик, и все стало хорошо.

Теперь я наслаждаюсь ролью матери двух сыновей. По случаю недавних родов мне не надо по ночам готовить и подавать еду домашним, это делают Расима-апа и Агабаджи, которой пока не удалось забеременеть снова, хотя с рождения Асият прошел целый год. Пост в самом разгаре, и к Джамалутдину несколько раз приезжали родственники из дальних сел. Сейчас, в начале октября, уже нет такой изнуряющей жары, как летом, хотя дни стоят очень теплые, и дождей совсем нет.

В светлое время суток жизнь в доме, как и во всем селе, замирает. Расима-апа, Агабаджи с дочками, Джамалутдин и Загид спят после обязательного ежедневного чтения Корана вслух; Мустафа все свободное время проводит в мечети.

Одевшись и напихав побольше чистых хлопковых тряпок в шаровары, я выхожу в сад, прихватив полусонного Джаббара, хотя мне рано пока покидать комнату. Но лежать и слушать тишину невыносимо, да и чувствую я себя хорошо, нигде не болит.

Джаббар сразу засыпает под раскидистым абрикосом на расстеленном покрывале. Я возвращаюсь в дом за младшим, который продолжает крепко спать, пока я удобнее устраиваюсь с ним на руках. Прислонившись спиной к теплому стволу, я закрываю глаза и наслаждаюсь запахами сада и нагретой земли, нежаркими лучами солнца, которые проникают сквозь ветки и падают на мое лицо, тяжестью младенца и глубокой уверенностью в том, что этот малыш – далеко не последний наш с Джамалутдином ребенок. Я вспоминаю день, когда мы так же сидели под деревом с Мустафой, и он рассказывал о последнем дне своей матери, а я жутко боялась, что Джамалутдин может поступить со мной так же, как с ней, если захочет. Сейчас мне смешно вспоминать об этом, будто целая жизнь прошла между тем днем и сегодняшним.

Теперь хорошо бы девочку. Я вожусь с малышками Агабаджи не только потому, что они внучки Джамалутдина и мои родственницы, но и потому, что люблю их, будто своих. Я представляю, как буду наряжать дочку, какая она будет красавица, как станут защищать ее братья, какого хорошего мужа найдет ей Джамалутдин… и едва не пропускаю Жубаржат, которая входит в ворота и направляется к дому.

Первую минуту не верю своим глазам. Вторую – не могу ни встать, ни окликнуть ее, ведь тогда Рамадан проснется. Меня она никак не может увидеть, я сижу в дальнем конце сада под деревом, его ветки почти касаются земли, образуя нечто вроде шалаша. Но на все воля Аллаха: когда Жубаржат в нерешительности замедляет шаг, приблизившись к дому, мне удается положить малыша на покрывало рядом с Джаббаром и, высунувшись из-за веток, окликнуть мачеху.

Жубаржат изумленно глядит на меня, а потом проворно ныряет в мое укрытие. Мы обнимаемся, она переводит взгляд на малышей и благоговейно шепчет:

– Ай… неужто маленький тоже твой? Это что, совсем недавно роды были?

– Рамаданчику всего два дня.

– Хвала Аллаху, снова мальчик, пусть полнятся его годы счастьем и достатком!

– Иншалла.