Салихат
Часть 11 из 23 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Генже плачет. Она плачет уже полчаса, вытирая лицо краем платка, а я сижу рядом и молча обнимаю ее, потому что ее горю нельзя помочь.
Генже пришла через два дня после моего отца. Я думала, чтобы поздравить меня с рождением первенца. Оказалось – чтобы рассказать о плохих новостях, которых сразу две.
Первая новость про нашу подругу Мину, вышедшую замуж в декабре. Мы обе были на свадьбе, но она была совсем не похожа на праздник. Мужем Мины, по воле Аллаха и с благословения ее родителей, стал старый вдовец Эмран-ата. Гости пели и плясали, не только по традиции, но и чтобы согреться, а нам с Генже было совсем невесело. Мы смотрели на Мину, которая плакала под накидкой, и беспомощно переглядывались. Вокруг столов, расставленных под навесом, бегали внуки Эмрана-ата, за которыми Мине отныне предстояло смотреть. Она ведь входила в семью младшей, в подчинение к двум невесткам мужа, которые, видать, дождаться не могли помощницы – такие радостные у них были лица. Я не смогла на это смотреть и ушла задолго до окончания праздника, сказав Мине, что Джамалутдин велел не задерживаться.
И вот спустя почти полгода Мина сбежала. Ее ищут уже четыре дня, и муж поклялся убить бедняжку, если найдет живой. Когда Генже видела Мину на роднике накануне, та выглядела как обычно, не плакала и не жаловалась, хотя на самом деле ее жизнь с момента никаха наверняка превратилась в ад.
Эмран-ата приходил домой к Генже, и отец целый день пытал ту расспросами, где прячется Мина. Генже плакала и клялась, что ничего не знает, и тогда ее оставили в покое. Генже уверена, что нашей подруги уже нет в живых. Не может девушка совсем одна, без документов и денег, ходить по стране, где боевики взрывают машины и дома и где женщина без мужского сопровождения рассматривается как легкая добыча. Я-то с Генже согласна, но вслух заявила, что та ошибается, наверняка Мина добралась до своих дальних родственников и сейчас в безопасности.
Мы недолго обсуждали бегство Мины, потому что у Генже была еще новость. Когда я эту новость услышала, не смогла поверить своим ушам. Попросила подругу повторить еще раз.
– Мать Фаттаха приходила две недели назад. – Генже говорит монотонно, раскачиваясь из стороны в сторону, лицо отрешенное, только слезы бегут не переставая. – Я сразу поняла зачем, сердце так и екнуло, вздохнуть не могла от счастья, веришь, да?! Спряталась в чулане, так стыдно стало, думала: с этой минуты я засватанная. Да только рано радовалась. Едва Фируза-апа ушла, отец меня позвал. Он, веришь, ничего матери Фаттаха не ответил – ни да, ни нет, мол, думать будет. А сам уже тогда все решил! Обозвал меня потаскухой, кричал, что все глаза небось проглядела на Фаттаха да зубы ему скалила. Мать вступилась, сказала: не такая наша Генже, скромная она.
Генже причитает громко, как над покойником, и я опасливо кошусь на дверь: как бы Расима-апа не услышала и не пришла сделать замечание.
– И мать тоже знала, в сговоре они были.
Она опять затихает, вздыхает и смотрит на меня удивленно, будто только сейчас заметила. Потом продолжает:
– Нурулла еще в марте родителям письмо прислал. Мне Гульзар сказала, она письмо видела, и там было написано, что брат возвращается, и чтобы нашли ему невесту, а та жена в Москве – она ему ненастоящая жена.
– Ай, как же она будет теперь, с ребенком-то? – Я качаю головой, в эту минуту горе Генже отступает на второй план, ведь там, в далекой Москве, осталась женщина, которая считала Нуруллу своим мужем, а тот ушел вот так просто, даже без развода.
– Ай, да так и будет, как все шлюхи русские живут! – передразнивает меня Генже. – Там это обычное дело: без мужа детей рожать, как в них только камни на улице не кидают, в безбожниц. Но лучше бы Нурулла с ней остался, с проституткой этой, тогда бы я уже к свадьбе с Фаттахом готовилась! – Она снова заливается слезами, и я протягиваю ей стакан с водой, которую Генже пьет жадно, зубы стучат по стеклу.
– Успокойся. Все мы в милости Аллаха. – Мой голос намеренно тверд, хотя внутри я дрожу от страха за подругу – как бы чего не сделала, на Мину глядючи. – Скажи, что дальше-то? При чем тут твой брат, не пойму?
– Так ты слушай! В прошлый четверг Нурулла приехал. Мать чуть с ума от радости не сошла, плакала и ноги ему обнимала, пока отец ее не оттащил, чтобы не позорила семью перед соседями. С подарками приехал, только без денег. Сказал, все оставил той, московской. Невесту ему сосватали из соседнего села, хорошая девушка, Заирой звать. Ближе-то никого не удалось найти. Какая уже засватана, какая по возрасту не подходит. Да и семья наша не уважаемая, не всякий готов отдать свою дочь за парня, который в России распутную жизнь вел, слухи-то – они ведь по району давно разнеслись! Вот отец Заиры и потребовал выкуп – нам за сто лет этих денег не собрать. А Нурулла уперся. Хочу, говорит, жениться быстрее, иначе, мол, в Москву вернусь и новую жену там найду. Тогда отец пошел к отцу Заиры и предложил это…
Генже начинает поскуливать, и я боюсь, что у нее начнется истерика. Она уже час как пришла, скоро Джаббар проснется и потребует свой обед, а мне еще в комнатах полы мыть и белье стирать, Агабаджи-то у нас снова беременная. Если Расима-апа ворвется с криками, лучше Генже точно не станет. Я подбадриваю ее пожатием руки, улыбкой и взглядом, и наконец-то она рассказывает все остальное.
– У Заиры старший брат есть, Иршад, ему жена нужна. Вот и решили они обмен сделать: я ухожу женой к Иршаду, а Заира – женой к Нурулле. И никто выкуп не платит. Выгодное дело, так отец сказал. – Генже уже не плачет, она просто всхлипывает без слез, видно, все вытекли.
Я слыхала про этот обычай: раньше такое случалось не только в сельских семьях, но и в городских. Семьи роднились сразу по сыну и дочери, и без всякого выкупа. Свадьбу тоже делали общую, чтобы не тратить лишнее на угощения. Но того, что это может случиться в нашем селе да с моей подругой, я никак не ожидала. Остается только дивиться и жалеть Генже.
– И что, дело совсем решенное?
Подруга прижимает руки к распухшему от слез лицу.
– Никах через две недели.
– Вай! Совсем как со мной было…
– Меня, должно быть, больше из дома не выпустят. – Голос Генже звучит глухо из-под прижатых ладоней. – Мать еле-еле к тебе отпустила, умоляла ее чуть не на коленях. За водой теперь младшие сестры ходят. Отец велел делом заниматься, я шью с утра до вечера, все пальцы иголкой исколола, глаза от слез ничего не видят… Иршад украшения прислал, столько золота мне вовек не сносить! Его мать свадебный наряд дарит, а мы для Заиры все покупаем. Фаттаху отец отказал, когда договорился с семьей Иршада. Я, как узнала, сразу на родник пошла, но Фаттаха там не было. И другой раз не было, а потом отец запретил из дому даже шаг сделать. Видимо, боится, что я убегу, как Мина. А куда бежать-то? Ведь совсем некуда!
Я обнимаю Генже, она прижимается ко мне и всхлипывает. Вспоминаю, как сама узнала от отца о скором замужестве, и как мне тогда было страшно. Только Генже хуже моего: она-то надеялась стать женой Фаттаха, да к тому же ей теперь придется уехать в другое село. Словно читая мои мысли, Генже стонет:
– Не хочу за Иршада, не хочу уезжать! Я Фаттаха люблю, уже и Фируза-апа приходила меня сватать, почему не могу быть с ним, Салихат, скажи, почему?
– Ты знаешь наши нравы, Генже. Девушка не может любить до свадьбы. Она мужа своего должна любить после никаха. А раньше – никак. Если кто услышит твои слова, плохо будет.
– И пусть, пусть мне будет плохо. Может, тогда этот Иршад от меня откажется. И откуда только шайтан его принес!
– Да ты видела его? Может, он красивый, как мой Джамалутдин. Может, полюбишь его?
– Нет, не видела и не полюблю, – упрямо отвечает Генже. – Даже пусть писаный красавец, только я всегда о Фаттахе мечтать буду.
– Так свадьба будет здесь или в доме Иршада? – Я увожу Генже от нечестивых мыслей, которые ей только во вред, незачем выставлять себя перед семьей жениха такой развратной.
– Ай, не знаю. – Подруга мрачнеет. – Ничего отец не говорит. Он вообще перестал со мной разговаривать и матери запретил. Но обе свадьбы в один день, это точно. Наш-то домик совсем маленький, где столько гостей вместить? У родителей Иршада, я слыхала, дом куда больше.
– Значит, там будет свадьба. – Я вздыхаю.
Если бы в нашем селе, Джамалутдин отпустил бы меня. А до соседнего пешком больше часа пути. Муж не позволит отлучиться из дому надолго, да я и сама не смогу оставить сынишку. Мы с Генже смотрим друг на друга и обе понимаем: меня на ее свадьбе не будет. Так же, как и Мины.
Генже снова готова заплакать, но в этот момент появляется Расима-апа. Странно, что она смогла продержаться так долго. Размахивая руками, тетка Джамалутдина кричит, что Джаббар уже надорвался в своей люльке, а я тут сижу и прохлаждаюсь, что никто мою работу делать не собирается, и как все это понравится моему мужу. На Генже она даже не смотрит, будто той совсем нет. Генже сразу собирается, испуганно глядя то на меня, то на покрасневшую от гнева Расиму-апа. Я провожаю подругу до входной двери, и мы крепко обнимаемся, как когда-то с Дилярой, на прощание. Свидимся ли снова? Не хочу загадывать. Жизнь – она такая непредсказуемая.
На этот раз мужчины не задерживаются надолго – возвращаются на следующий вечер после прихода Генже. Я укачивала Джаббара и не видела, как Джамалутдин и его сыновья шли через двор и заходили в дом, – услышала их голоса, когда они уже были в передней. Джаббар только-только уснул, и я побоялась сразу класть его в колыбельку, решила еще поносить на руках. Открылась дверь, и в темную от вечерних сумерек спальню вошел Джамалутдин – в дорожной одежде, обросший щетиной и с осунувшимся от усталости лицом.
Я радостно улыбаюсь ему и показываю глазами на малыша. Он кивает и терпеливо ждет, прикрыв дверь в коридор, чтобы оттуда не доносились никакие звуки. Не утерпев, кладу сына в колыбельку и неловко обнимаю мужа. Я так и не привыкла без смущения проявлять к нему нежность, даже наедине. Джамалутдин зарывается губами в мои волосы (платок я снимаю, когда кормлю или качаю ребенка). От него пахнет привычными запахами: дымом костра, бензином и дальней дорогой. Я слегка отстраняюсь, чтобы шепотом выразить свою радость по случаю его благополучного возвращения, но Джаббар начинает хныкать, и Джамалутдин выходит из спальни.
Расстроенная, снова начинаю укачивать Джаббарика. У него после обеда болел животик, поэтому сейчас он хмурится и хнычет, никак не желая меня отпускать. Мне хочется к мужу, но я терпеливо качаю колыбель, пока малыш наконец не засыпает крепким сном. Тогда я на цыпочках выхожу в коридор, оставив включенной лампу с накинутым на абажур платком.
Не дойдя нескольких шагов до комнаты Джамалутдина, сталкиваюсь с Расимой-апа. По тому, как она на меня посмотрела, понятно, к кому она приходила и зачем. Помедлив минуту, поворачиваю ручку двери и вхожу.
Джамалутдин стоит у окна, заложив руки за спину, и глядит на темное, усыпанное звездами небо. Он успел переодеться в домашнее. На низком столике, за которым Джамалутдин обычно пьет чай, сидя прямо на полу, стоит поднос с ужином. Муж поворачивается на звук отворившейся двери и молча смотрит на меня, потом вздыхает и жестом велит подойти ближе.
Я подхожу, опустив голову и затаив дыхание, чувствуя, что Джамалутдин разгневан. Он прячет свой гнев под маской спокойствия, но мне от этого только хуже становится. Уж лучше бы кричал и грозил всеми карами небесными, хотя я толком не понимаю, в чем провинилась.
– Садись, – отрывисто говорит он, и я послушно опускаюсь на одну из жестких циновок, которые во множестве разбросаны вокруг столика.
Джамалутдин садится рядом, разламывает теплую лепешку на две части и жадно вгрызается в белую мякоть зубами. Он утоляет голод так же неистово, как берет меня по ночам, думаю я и при этой мысли краснею, еще ниже опустив голову. Съев лепешку и выпив стакан чая, Джамалутдин говорит:
– Твой отец на днях приходил?
– Да, – тихо отвечаю я, начиная понимать, в чем причина его недовольства.
– Расима-апа говорит, он кричал. Это правда?
Муж внимательно смотрит, и я вдруг понимаю: он гневается не на меня. На моего отца.
– Кричал, но это…
– Подожди! – Джамалутдин слегка повышает голос. – Сейчас я спрашиваю. А ты отвечаешь, оставив свои мысли при себе.
Я киваю и жду, пока он еще утолит свой голод, теперь уже овечьим сыром.
– Зачем приходил Абдулжамал-ата? Проведать тебя и внука? Или поговорить о чем?
– Поговорить. Правда, он еще просил показать Джаббара, но тот спал, и…
– О чем он хотел поговорить?
Я была готова, и все равно вопрос застает меня врасплох. Отвечать нужно только правду, тем более Расима-апа наверняка тогда подслушивала и все передала Джамалутдину. Но как подобрать нужные слова, чтобы смягчить гнев мужа? Я не люблю отца, но не могу навредить ему, даже если от моего ответа мало что зависит.
Видимо, Джамалутдин все понял по моему лицу, потому что говорит:
– Я знаю все, Салихат. Тебе не придется мучиться выбором – сказать правду, показав отца таким, какой он есть, или солгать, в надежде, что удастся как-то помочь ему. Абдулжамал-ата не сделал ничего дурного. Его гнев вполне обоснован. То, что он сказал тебе, – правда. Я действительно дал за тебя выкуп и вначале собирался помогать ему с бизнесом. Но потом мои планы изменились. Ты сама видишь, как редко я бываю дома. Я еще в прошлом году объяснил это твоему отцу, но он не захотел слушать. С его бизнесом все хорошо, поэтому я не понимаю, чего он хотел от тебя. Но чтобы такое не повторилось, я завтра схожу к нему. Если Абдулжамалу-ата нужна помощь, он ее получит, клянусь.
На следующее утро Джамалутдин отправляется к моему отцу. Интересно, о чем они станут говорить? Мне нипочем не узнать, и спрашивать я не буду – не мое это дело. Я волнуюсь – в каком настроении вернется Джамалутдин? – но все равно занимаюсь обычными делами, к которым прибавилось самое важное и приятное дело – Джаббар. Даже когда сынок пачкает пеленки или не желает засыпать, я не испытываю никакого раздражения, чего не скажешь об Агабаджи: ее дочки могут часами ползать по полу в мокрых штанишках, пока Расима-апа не сделает Агабаджи замечание или я не найду минутку, чтобы переодеть и покормить девочек.
Загид на нашей половине теперь вообще не появляется, хвала Аллаху. Мне кажется, что Агабаджи несчастна с таким мужем и надеется заслужить его одобрение, если родит сына. Я уже и сама хочу, чтобы невестка Джамалутдина разрешилась мальчиком. Может, тогда она перестанет делать такое лицо всякий раз, как видит Джаббара. Я стараюсь пореже выносить его из спальни, пока он немножко не подрастет. Когда малыш начнет ползать, трудно станет удерживать его в комнате.
Я мою посуду после завтрака, когда возвращается Джамалутдин. Он заглядывает в кухню и велит мне идти за ним. Лицо у него такое, что мои страхи возвращаются. Я вытираю руки и спешу на мужскую половину. Едва я вхожу в комнату Джамалутдина, он говорит:
– Лучше тебе узнать это от меня, Салихат.
– Ай… что? – Я прижимаю ладони ко рту, уверенная, что случилось плохое.
Джамалутдин делает мне знак сесть, и я опускаюсь на стопку циновок – я не успела их разложить, когда после ухода мужа мыла здесь пол. Ноги дрожат, в груди похолодело. Неужели отец сказал, что раз Джамалутдин обманул его, он забирает меня обратно? Но он не может, я ведь родила Джамалутдину сына…
– Твой отец берет вторую жену.
– Ай… – беспомощно повторяю я.
– Ему мало детей, которых родила Жубаржат. А раз эта жена больше не способна выполнять свой долг, Абдулжамал-ата женится снова через три недели. Абдулжамал-ата позвал меня почетным гостем. О тебе не сказал ни слова, и ты не пойдешь. Твой отец делает пристройку к дому, где будет жить новая жена. Поэтому он должен зарабатывать больше. Он просил денег на бизнес, и я обещал.
– Но как же Жубаржат?
– Она будет жить как прежде, даже лучше. У нее снова будет помощница по хозяйству.
– Аллах… за что он так с ней? – горестно восклицаю я, стараясь сдержать слезы. – Ведь Жубаржат… она столько лет исправно рожала детей, и…
– Успокойся, Салихат. – Голос Джамалутдина непривычно мягок, он садится рядом со мной и кладет руку мне на плечо. – Твоей мачехе повезло, что она остается с детьми. Твой отец мог развестись с ней, а детей оставить себе, разве что девочек отдал бы ей, но куда бы она пошла с ними? Родители давно забыли про нее и вряд ли приняли бы обратно. Хотеть много детей – право мусульманина, способного обеспечить их всем необходимым. И если муж считает, что жена не выполняет свой долг, он вправе взять еще одну. Абдулжамал-ата поступает разумно…
– Очень разумно, да! – восклицаю я, забыв, с кем разговариваю.
Удивленный взгляд Джамалутдина приводит меня в чувство. Он настолько изумлен, что я посмела при нем повысить голос, что даже забыл рассердиться. Я умоляю его простить меня, а после спрашиваю, можно ли уйти. Джаббар проснулся, говорю я, хотя сын тут ни при чем. Джамалутдин позволяет, и я выхожу из комнаты, сдерживаясь из последних сил.
Я не плакала, даже когда узнала о смерти Диляры. Но сейчас рыдания вырываются наружу, и я едва успеваю добежать до спальни и закрыть дверь, чтобы меня никто не услышал. К счастью, Джаббар спит крепко, иначе испугался бы, проснувшись от незнакомых звуков.
На следующий день прошу позволения навестить Жубаржат. Я ничего не говорю Джамалутдину про то, что отец запретил мне переступать порог его дома. Я не могу носить в себе эту ужасную боль, не могу провести еще одну бессонную ночь, непрестанно думая о Жубаржат. Я говорю Джамалутдину, что не задержусь больше чем на час, и что он может прийти за мной сам, если нарушу обещание.
Должно быть, вид у меня такой несчастный, что Джамалутдин соглашается. Даже говорит, что я могу немного задержаться, если Джаббар не останется голодным и мой отец не разгневается, что я отвлекаю Жубаржат от ее обязанностей. Я обещаю все это, я готова плакать от благодарности и целую Джамалутдину руку, а он говорит, что очень хочет, чтобы поскорее закончился нифас. Ждать еще десять дней, и если бы не ужасная новость о мачехе, я бы грустила вместе с Джамалутдином о том, что он не может приходить в мою спальню. Но сейчас я думаю только о Жубаржат, не могу дождаться послеобеденного времени – тогда отец, вздремнув, снова отправляется на свои поля. Я не боюсь нарушить запрет отца. Он для меня будто умер. Я столько лет пыталась простить его жестокость по отношению ко мне и Диляре, но теперь могу его только ненавидеть. Злость на отца и жалость к Жубаржат так сильны, что мое волнение, должно быть, передается Джаббару. Отказавшись кушать, он не торопится засыпать, и я злюсь на него, пока не начинаю мучиться от чувства вины. Тогда, мысленно попросив прощения у Аллаха, я терпеливо баюкаю сына, а потом кладу его в колыбельку.
Я надеваю новое платье и чистый платок. Я впервые за долгое время собираюсь выйти из дома, и нельзя, чтоб меня увидели одетой кое-как – чего доброго, соседки начнут судачить, слухи дойдут до Расимы-апа. Плохо, что, пока меня не будет, за Джаббаром будет присматривать Агабаджи, но выхода нет. Сейчас мысли о мачехе вытесняют все остальные мысли. Надеюсь, малыш проспит все время до моего возвращения, и Агабаджи не придется брать его на руки.
Генже пришла через два дня после моего отца. Я думала, чтобы поздравить меня с рождением первенца. Оказалось – чтобы рассказать о плохих новостях, которых сразу две.
Первая новость про нашу подругу Мину, вышедшую замуж в декабре. Мы обе были на свадьбе, но она была совсем не похожа на праздник. Мужем Мины, по воле Аллаха и с благословения ее родителей, стал старый вдовец Эмран-ата. Гости пели и плясали, не только по традиции, но и чтобы согреться, а нам с Генже было совсем невесело. Мы смотрели на Мину, которая плакала под накидкой, и беспомощно переглядывались. Вокруг столов, расставленных под навесом, бегали внуки Эмрана-ата, за которыми Мине отныне предстояло смотреть. Она ведь входила в семью младшей, в подчинение к двум невесткам мужа, которые, видать, дождаться не могли помощницы – такие радостные у них были лица. Я не смогла на это смотреть и ушла задолго до окончания праздника, сказав Мине, что Джамалутдин велел не задерживаться.
И вот спустя почти полгода Мина сбежала. Ее ищут уже четыре дня, и муж поклялся убить бедняжку, если найдет живой. Когда Генже видела Мину на роднике накануне, та выглядела как обычно, не плакала и не жаловалась, хотя на самом деле ее жизнь с момента никаха наверняка превратилась в ад.
Эмран-ата приходил домой к Генже, и отец целый день пытал ту расспросами, где прячется Мина. Генже плакала и клялась, что ничего не знает, и тогда ее оставили в покое. Генже уверена, что нашей подруги уже нет в живых. Не может девушка совсем одна, без документов и денег, ходить по стране, где боевики взрывают машины и дома и где женщина без мужского сопровождения рассматривается как легкая добыча. Я-то с Генже согласна, но вслух заявила, что та ошибается, наверняка Мина добралась до своих дальних родственников и сейчас в безопасности.
Мы недолго обсуждали бегство Мины, потому что у Генже была еще новость. Когда я эту новость услышала, не смогла поверить своим ушам. Попросила подругу повторить еще раз.
– Мать Фаттаха приходила две недели назад. – Генже говорит монотонно, раскачиваясь из стороны в сторону, лицо отрешенное, только слезы бегут не переставая. – Я сразу поняла зачем, сердце так и екнуло, вздохнуть не могла от счастья, веришь, да?! Спряталась в чулане, так стыдно стало, думала: с этой минуты я засватанная. Да только рано радовалась. Едва Фируза-апа ушла, отец меня позвал. Он, веришь, ничего матери Фаттаха не ответил – ни да, ни нет, мол, думать будет. А сам уже тогда все решил! Обозвал меня потаскухой, кричал, что все глаза небось проглядела на Фаттаха да зубы ему скалила. Мать вступилась, сказала: не такая наша Генже, скромная она.
Генже причитает громко, как над покойником, и я опасливо кошусь на дверь: как бы Расима-апа не услышала и не пришла сделать замечание.
– И мать тоже знала, в сговоре они были.
Она опять затихает, вздыхает и смотрит на меня удивленно, будто только сейчас заметила. Потом продолжает:
– Нурулла еще в марте родителям письмо прислал. Мне Гульзар сказала, она письмо видела, и там было написано, что брат возвращается, и чтобы нашли ему невесту, а та жена в Москве – она ему ненастоящая жена.
– Ай, как же она будет теперь, с ребенком-то? – Я качаю головой, в эту минуту горе Генже отступает на второй план, ведь там, в далекой Москве, осталась женщина, которая считала Нуруллу своим мужем, а тот ушел вот так просто, даже без развода.
– Ай, да так и будет, как все шлюхи русские живут! – передразнивает меня Генже. – Там это обычное дело: без мужа детей рожать, как в них только камни на улице не кидают, в безбожниц. Но лучше бы Нурулла с ней остался, с проституткой этой, тогда бы я уже к свадьбе с Фаттахом готовилась! – Она снова заливается слезами, и я протягиваю ей стакан с водой, которую Генже пьет жадно, зубы стучат по стеклу.
– Успокойся. Все мы в милости Аллаха. – Мой голос намеренно тверд, хотя внутри я дрожу от страха за подругу – как бы чего не сделала, на Мину глядючи. – Скажи, что дальше-то? При чем тут твой брат, не пойму?
– Так ты слушай! В прошлый четверг Нурулла приехал. Мать чуть с ума от радости не сошла, плакала и ноги ему обнимала, пока отец ее не оттащил, чтобы не позорила семью перед соседями. С подарками приехал, только без денег. Сказал, все оставил той, московской. Невесту ему сосватали из соседнего села, хорошая девушка, Заирой звать. Ближе-то никого не удалось найти. Какая уже засватана, какая по возрасту не подходит. Да и семья наша не уважаемая, не всякий готов отдать свою дочь за парня, который в России распутную жизнь вел, слухи-то – они ведь по району давно разнеслись! Вот отец Заиры и потребовал выкуп – нам за сто лет этих денег не собрать. А Нурулла уперся. Хочу, говорит, жениться быстрее, иначе, мол, в Москву вернусь и новую жену там найду. Тогда отец пошел к отцу Заиры и предложил это…
Генже начинает поскуливать, и я боюсь, что у нее начнется истерика. Она уже час как пришла, скоро Джаббар проснется и потребует свой обед, а мне еще в комнатах полы мыть и белье стирать, Агабаджи-то у нас снова беременная. Если Расима-апа ворвется с криками, лучше Генже точно не станет. Я подбадриваю ее пожатием руки, улыбкой и взглядом, и наконец-то она рассказывает все остальное.
– У Заиры старший брат есть, Иршад, ему жена нужна. Вот и решили они обмен сделать: я ухожу женой к Иршаду, а Заира – женой к Нурулле. И никто выкуп не платит. Выгодное дело, так отец сказал. – Генже уже не плачет, она просто всхлипывает без слез, видно, все вытекли.
Я слыхала про этот обычай: раньше такое случалось не только в сельских семьях, но и в городских. Семьи роднились сразу по сыну и дочери, и без всякого выкупа. Свадьбу тоже делали общую, чтобы не тратить лишнее на угощения. Но того, что это может случиться в нашем селе да с моей подругой, я никак не ожидала. Остается только дивиться и жалеть Генже.
– И что, дело совсем решенное?
Подруга прижимает руки к распухшему от слез лицу.
– Никах через две недели.
– Вай! Совсем как со мной было…
– Меня, должно быть, больше из дома не выпустят. – Голос Генже звучит глухо из-под прижатых ладоней. – Мать еле-еле к тебе отпустила, умоляла ее чуть не на коленях. За водой теперь младшие сестры ходят. Отец велел делом заниматься, я шью с утра до вечера, все пальцы иголкой исколола, глаза от слез ничего не видят… Иршад украшения прислал, столько золота мне вовек не сносить! Его мать свадебный наряд дарит, а мы для Заиры все покупаем. Фаттаху отец отказал, когда договорился с семьей Иршада. Я, как узнала, сразу на родник пошла, но Фаттаха там не было. И другой раз не было, а потом отец запретил из дому даже шаг сделать. Видимо, боится, что я убегу, как Мина. А куда бежать-то? Ведь совсем некуда!
Я обнимаю Генже, она прижимается ко мне и всхлипывает. Вспоминаю, как сама узнала от отца о скором замужестве, и как мне тогда было страшно. Только Генже хуже моего: она-то надеялась стать женой Фаттаха, да к тому же ей теперь придется уехать в другое село. Словно читая мои мысли, Генже стонет:
– Не хочу за Иршада, не хочу уезжать! Я Фаттаха люблю, уже и Фируза-апа приходила меня сватать, почему не могу быть с ним, Салихат, скажи, почему?
– Ты знаешь наши нравы, Генже. Девушка не может любить до свадьбы. Она мужа своего должна любить после никаха. А раньше – никак. Если кто услышит твои слова, плохо будет.
– И пусть, пусть мне будет плохо. Может, тогда этот Иршад от меня откажется. И откуда только шайтан его принес!
– Да ты видела его? Может, он красивый, как мой Джамалутдин. Может, полюбишь его?
– Нет, не видела и не полюблю, – упрямо отвечает Генже. – Даже пусть писаный красавец, только я всегда о Фаттахе мечтать буду.
– Так свадьба будет здесь или в доме Иршада? – Я увожу Генже от нечестивых мыслей, которые ей только во вред, незачем выставлять себя перед семьей жениха такой развратной.
– Ай, не знаю. – Подруга мрачнеет. – Ничего отец не говорит. Он вообще перестал со мной разговаривать и матери запретил. Но обе свадьбы в один день, это точно. Наш-то домик совсем маленький, где столько гостей вместить? У родителей Иршада, я слыхала, дом куда больше.
– Значит, там будет свадьба. – Я вздыхаю.
Если бы в нашем селе, Джамалутдин отпустил бы меня. А до соседнего пешком больше часа пути. Муж не позволит отлучиться из дому надолго, да я и сама не смогу оставить сынишку. Мы с Генже смотрим друг на друга и обе понимаем: меня на ее свадьбе не будет. Так же, как и Мины.
Генже снова готова заплакать, но в этот момент появляется Расима-апа. Странно, что она смогла продержаться так долго. Размахивая руками, тетка Джамалутдина кричит, что Джаббар уже надорвался в своей люльке, а я тут сижу и прохлаждаюсь, что никто мою работу делать не собирается, и как все это понравится моему мужу. На Генже она даже не смотрит, будто той совсем нет. Генже сразу собирается, испуганно глядя то на меня, то на покрасневшую от гнева Расиму-апа. Я провожаю подругу до входной двери, и мы крепко обнимаемся, как когда-то с Дилярой, на прощание. Свидимся ли снова? Не хочу загадывать. Жизнь – она такая непредсказуемая.
На этот раз мужчины не задерживаются надолго – возвращаются на следующий вечер после прихода Генже. Я укачивала Джаббара и не видела, как Джамалутдин и его сыновья шли через двор и заходили в дом, – услышала их голоса, когда они уже были в передней. Джаббар только-только уснул, и я побоялась сразу класть его в колыбельку, решила еще поносить на руках. Открылась дверь, и в темную от вечерних сумерек спальню вошел Джамалутдин – в дорожной одежде, обросший щетиной и с осунувшимся от усталости лицом.
Я радостно улыбаюсь ему и показываю глазами на малыша. Он кивает и терпеливо ждет, прикрыв дверь в коридор, чтобы оттуда не доносились никакие звуки. Не утерпев, кладу сына в колыбельку и неловко обнимаю мужа. Я так и не привыкла без смущения проявлять к нему нежность, даже наедине. Джамалутдин зарывается губами в мои волосы (платок я снимаю, когда кормлю или качаю ребенка). От него пахнет привычными запахами: дымом костра, бензином и дальней дорогой. Я слегка отстраняюсь, чтобы шепотом выразить свою радость по случаю его благополучного возвращения, но Джаббар начинает хныкать, и Джамалутдин выходит из спальни.
Расстроенная, снова начинаю укачивать Джаббарика. У него после обеда болел животик, поэтому сейчас он хмурится и хнычет, никак не желая меня отпускать. Мне хочется к мужу, но я терпеливо качаю колыбель, пока малыш наконец не засыпает крепким сном. Тогда я на цыпочках выхожу в коридор, оставив включенной лампу с накинутым на абажур платком.
Не дойдя нескольких шагов до комнаты Джамалутдина, сталкиваюсь с Расимой-апа. По тому, как она на меня посмотрела, понятно, к кому она приходила и зачем. Помедлив минуту, поворачиваю ручку двери и вхожу.
Джамалутдин стоит у окна, заложив руки за спину, и глядит на темное, усыпанное звездами небо. Он успел переодеться в домашнее. На низком столике, за которым Джамалутдин обычно пьет чай, сидя прямо на полу, стоит поднос с ужином. Муж поворачивается на звук отворившейся двери и молча смотрит на меня, потом вздыхает и жестом велит подойти ближе.
Я подхожу, опустив голову и затаив дыхание, чувствуя, что Джамалутдин разгневан. Он прячет свой гнев под маской спокойствия, но мне от этого только хуже становится. Уж лучше бы кричал и грозил всеми карами небесными, хотя я толком не понимаю, в чем провинилась.
– Садись, – отрывисто говорит он, и я послушно опускаюсь на одну из жестких циновок, которые во множестве разбросаны вокруг столика.
Джамалутдин садится рядом, разламывает теплую лепешку на две части и жадно вгрызается в белую мякоть зубами. Он утоляет голод так же неистово, как берет меня по ночам, думаю я и при этой мысли краснею, еще ниже опустив голову. Съев лепешку и выпив стакан чая, Джамалутдин говорит:
– Твой отец на днях приходил?
– Да, – тихо отвечаю я, начиная понимать, в чем причина его недовольства.
– Расима-апа говорит, он кричал. Это правда?
Муж внимательно смотрит, и я вдруг понимаю: он гневается не на меня. На моего отца.
– Кричал, но это…
– Подожди! – Джамалутдин слегка повышает голос. – Сейчас я спрашиваю. А ты отвечаешь, оставив свои мысли при себе.
Я киваю и жду, пока он еще утолит свой голод, теперь уже овечьим сыром.
– Зачем приходил Абдулжамал-ата? Проведать тебя и внука? Или поговорить о чем?
– Поговорить. Правда, он еще просил показать Джаббара, но тот спал, и…
– О чем он хотел поговорить?
Я была готова, и все равно вопрос застает меня врасплох. Отвечать нужно только правду, тем более Расима-апа наверняка тогда подслушивала и все передала Джамалутдину. Но как подобрать нужные слова, чтобы смягчить гнев мужа? Я не люблю отца, но не могу навредить ему, даже если от моего ответа мало что зависит.
Видимо, Джамалутдин все понял по моему лицу, потому что говорит:
– Я знаю все, Салихат. Тебе не придется мучиться выбором – сказать правду, показав отца таким, какой он есть, или солгать, в надежде, что удастся как-то помочь ему. Абдулжамал-ата не сделал ничего дурного. Его гнев вполне обоснован. То, что он сказал тебе, – правда. Я действительно дал за тебя выкуп и вначале собирался помогать ему с бизнесом. Но потом мои планы изменились. Ты сама видишь, как редко я бываю дома. Я еще в прошлом году объяснил это твоему отцу, но он не захотел слушать. С его бизнесом все хорошо, поэтому я не понимаю, чего он хотел от тебя. Но чтобы такое не повторилось, я завтра схожу к нему. Если Абдулжамалу-ата нужна помощь, он ее получит, клянусь.
На следующее утро Джамалутдин отправляется к моему отцу. Интересно, о чем они станут говорить? Мне нипочем не узнать, и спрашивать я не буду – не мое это дело. Я волнуюсь – в каком настроении вернется Джамалутдин? – но все равно занимаюсь обычными делами, к которым прибавилось самое важное и приятное дело – Джаббар. Даже когда сынок пачкает пеленки или не желает засыпать, я не испытываю никакого раздражения, чего не скажешь об Агабаджи: ее дочки могут часами ползать по полу в мокрых штанишках, пока Расима-апа не сделает Агабаджи замечание или я не найду минутку, чтобы переодеть и покормить девочек.
Загид на нашей половине теперь вообще не появляется, хвала Аллаху. Мне кажется, что Агабаджи несчастна с таким мужем и надеется заслужить его одобрение, если родит сына. Я уже и сама хочу, чтобы невестка Джамалутдина разрешилась мальчиком. Может, тогда она перестанет делать такое лицо всякий раз, как видит Джаббара. Я стараюсь пореже выносить его из спальни, пока он немножко не подрастет. Когда малыш начнет ползать, трудно станет удерживать его в комнате.
Я мою посуду после завтрака, когда возвращается Джамалутдин. Он заглядывает в кухню и велит мне идти за ним. Лицо у него такое, что мои страхи возвращаются. Я вытираю руки и спешу на мужскую половину. Едва я вхожу в комнату Джамалутдина, он говорит:
– Лучше тебе узнать это от меня, Салихат.
– Ай… что? – Я прижимаю ладони ко рту, уверенная, что случилось плохое.
Джамалутдин делает мне знак сесть, и я опускаюсь на стопку циновок – я не успела их разложить, когда после ухода мужа мыла здесь пол. Ноги дрожат, в груди похолодело. Неужели отец сказал, что раз Джамалутдин обманул его, он забирает меня обратно? Но он не может, я ведь родила Джамалутдину сына…
– Твой отец берет вторую жену.
– Ай… – беспомощно повторяю я.
– Ему мало детей, которых родила Жубаржат. А раз эта жена больше не способна выполнять свой долг, Абдулжамал-ата женится снова через три недели. Абдулжамал-ата позвал меня почетным гостем. О тебе не сказал ни слова, и ты не пойдешь. Твой отец делает пристройку к дому, где будет жить новая жена. Поэтому он должен зарабатывать больше. Он просил денег на бизнес, и я обещал.
– Но как же Жубаржат?
– Она будет жить как прежде, даже лучше. У нее снова будет помощница по хозяйству.
– Аллах… за что он так с ней? – горестно восклицаю я, стараясь сдержать слезы. – Ведь Жубаржат… она столько лет исправно рожала детей, и…
– Успокойся, Салихат. – Голос Джамалутдина непривычно мягок, он садится рядом со мной и кладет руку мне на плечо. – Твоей мачехе повезло, что она остается с детьми. Твой отец мог развестись с ней, а детей оставить себе, разве что девочек отдал бы ей, но куда бы она пошла с ними? Родители давно забыли про нее и вряд ли приняли бы обратно. Хотеть много детей – право мусульманина, способного обеспечить их всем необходимым. И если муж считает, что жена не выполняет свой долг, он вправе взять еще одну. Абдулжамал-ата поступает разумно…
– Очень разумно, да! – восклицаю я, забыв, с кем разговариваю.
Удивленный взгляд Джамалутдина приводит меня в чувство. Он настолько изумлен, что я посмела при нем повысить голос, что даже забыл рассердиться. Я умоляю его простить меня, а после спрашиваю, можно ли уйти. Джаббар проснулся, говорю я, хотя сын тут ни при чем. Джамалутдин позволяет, и я выхожу из комнаты, сдерживаясь из последних сил.
Я не плакала, даже когда узнала о смерти Диляры. Но сейчас рыдания вырываются наружу, и я едва успеваю добежать до спальни и закрыть дверь, чтобы меня никто не услышал. К счастью, Джаббар спит крепко, иначе испугался бы, проснувшись от незнакомых звуков.
На следующий день прошу позволения навестить Жубаржат. Я ничего не говорю Джамалутдину про то, что отец запретил мне переступать порог его дома. Я не могу носить в себе эту ужасную боль, не могу провести еще одну бессонную ночь, непрестанно думая о Жубаржат. Я говорю Джамалутдину, что не задержусь больше чем на час, и что он может прийти за мной сам, если нарушу обещание.
Должно быть, вид у меня такой несчастный, что Джамалутдин соглашается. Даже говорит, что я могу немного задержаться, если Джаббар не останется голодным и мой отец не разгневается, что я отвлекаю Жубаржат от ее обязанностей. Я обещаю все это, я готова плакать от благодарности и целую Джамалутдину руку, а он говорит, что очень хочет, чтобы поскорее закончился нифас. Ждать еще десять дней, и если бы не ужасная новость о мачехе, я бы грустила вместе с Джамалутдином о том, что он не может приходить в мою спальню. Но сейчас я думаю только о Жубаржат, не могу дождаться послеобеденного времени – тогда отец, вздремнув, снова отправляется на свои поля. Я не боюсь нарушить запрет отца. Он для меня будто умер. Я столько лет пыталась простить его жестокость по отношению ко мне и Диляре, но теперь могу его только ненавидеть. Злость на отца и жалость к Жубаржат так сильны, что мое волнение, должно быть, передается Джаббару. Отказавшись кушать, он не торопится засыпать, и я злюсь на него, пока не начинаю мучиться от чувства вины. Тогда, мысленно попросив прощения у Аллаха, я терпеливо баюкаю сына, а потом кладу его в колыбельку.
Я надеваю новое платье и чистый платок. Я впервые за долгое время собираюсь выйти из дома, и нельзя, чтоб меня увидели одетой кое-как – чего доброго, соседки начнут судачить, слухи дойдут до Расимы-апа. Плохо, что, пока меня не будет, за Джаббаром будет присматривать Агабаджи, но выхода нет. Сейчас мысли о мачехе вытесняют все остальные мысли. Надеюсь, малыш проспит все время до моего возвращения, и Агабаджи не придется брать его на руки.