С ключом на шее

По улице уже ползли длинные и бледные, как нить из собачьей шерсти, летние сумерки. Вспомнилось, как мама подарила на день рожденья чудом добытую пачку невиданной толстой и шершавой бумаги специально для акварели, коробку красок «Ленинград» в отдельных крошечных ванночках и несколько беличьих кисточек. Ольга, до тех пор пробавлявшаяся альбомами для школьников, бумага в которых пачкалась и скатывалась от малейшего прикосновения, уверенная, что акварель – чепуха для первоклашек (то ли дело масло!), была потрясена. Она экономила эту бумагу, делила листы пополам и на четвертушки, делала наброски в альбоме, а то и вовсе в тетрадях, чтобы не испортить драгоценность, – а потом разом, за три вот таких длинных, невыносимо-размытых, прозрачных вечера израсходовала весь оставшийся запас, пытаясь перенести на бумагу то, что даже понять не могла…

Она стояла, прислонившись лбом к стеклу, но видела уже не сизую от дымки дорожку между домами, не сиреневые тени в палисаднике, не темный пурпур во внимательных, выжидающих собачьих глазах. Видела она свое лицо, белым пятном висящее в толще стекла, маслянисто-черные зрачки, заполнившие радужку; и видела нетерпеливую тень, проступающую сквозь ее отражение.

Ольга отшатнулась от окна и, нещадно сминая веки, с такой силой потерла глаза, что все поплыло и раздвоилось. Когда она наконец проморгалась, окно снова было прозрачным, и мир, лежавший за ним, выглядел обыденным до оскомины, до тоски, до воя.

Одна из собак подняла голову, пристально посмотрела на окно, – и Ольга готова была поклясться, что смотрит она в зеленоватую толщу стекла, на плавающее в ней отражение мальчика, которого не могло быть. Собака приподняла верхнюю губу, обнажив крупные желтоватые клыки, и Ольга почувствовала угрожающую вибрацию, утробный рык, такой низкий, что человеческое ухо не могло его уловить.

Ольга тихо отступила к столу, глотнула коньяка прямо из горлышка и быстро запихнула бутылку на место. Она уже заталкивала обратно рассыпанные чайные пакетики, когда на кухню бочком прокралась Полинка. Ольга почувствовала ее присутствие всей спиной – нежный жар, колючая беспомощная злость, огромные горячие ладони, сжимающие сердце. Не торопясь, она пристроила последний пакет – приблудную упаковку молотого кофе – и обернулась.

Полинка на мгновение собралась, цепко взглянула Ольге в лицо – успокоилась? орать не будет? Распахнула холодильник, уставилась в его недра, густо заросшие инеем. Цапнула кусок сыра.

– Аппетит перебьешь, – машинально сказала Ольга. – Небось еще и в кафешку после кино зашла, а ужинать кто будет?

– Потом, – отмахнулась Полина с набитым ртом. – А я в кафешке ту тетку, которая с утра приходила, видела. Какая-то она странная, да?

Ольга через силу пожала плечами.

– Кстати! – Полина швырнула огрызок сыра прямо на стол, опрометью бросилась в комнату и через несколько секунд вернулась с белым картонным прямоугольником в руке. – Вот, забыла отдать…

Ольга обалдело уставилась на визитку. Нигдеева Яна Александровна… Доцент кафедры этнографии… Ольга моргнула. Янка с визиткой? Янка – доцент?!

– А на вид чокнутая, да? – сказала Полина. – Сама старая, а строит из себя хипстершу…

– Кого?!

– Не важно. А что ей от тебя надо вообще?

Ольга покачала головой. В ушах нарастал размеренный звон; несколько кошмарных мгновений казалось, что этот безумный день, невыносимые разговоры, выпитый на голодный желудок коньяк доконали ее, и дело идет к инсульту. Сама старая, а строит из себя… Потом Полинка дернула носом и чуть склонила голову набок. Ольга одновременно осознала, откуда идет звук, и задохнулась от ужаса, поняв, что Полинка тоже слышит этот невозможный звон, давно оставшийся в прошлом.

– Беги в комнату, я ужином займусь, – быстро сказала она. Сказала громко, пытаясь заглушить нарастающий звук.

– Помочь? – спросила Полинка.

– Не мешать, – криво улыбнулась Ольга, и Полинка, тихо фыркнув, наконец вышла.

Ольга бросилась к окну. Жека шагал по улице, держа почерневший от грязи колокол за рукоятку, раструбом вверх, как держали его мусорщики двадцать, тридцать лет назад, а может, и раньше, когда ни Ольги, ни даже города О. не было на свете. Жека нес колокол торжественно, как факел, с гордостью римского императора, исполненный серьезности и осознания важности своего дела. Когда звон стал оглушительным, Ольга распахнула окно и залезла коленками на подоконник.

– Совсем сдурел? – заорала она, но Жека уже прекратил шествие, колокол смолк, и в наступившей тишине голос Ольги прозвучал дико и скрипуче, как вопль обезумевшей старухи.

– Привет, – улыбнулся Жека. – Вот, видишь? – Он тряхнул колоколом, и Ольга почувствовала, как барабанные перепонки вдавливает прямо в мозг. – Мусорка приехала.

– Что за фигня? – спросила она гораздо громче, чем нужно. – Какая, к черту, мусорка, уже двадцать лет как баки стоят! Ты что, так с тех пор и ходишь?

– Ну не все время, – повел плечами Жека. – Я просто подумал – мало ли. Подумал – вдруг тебе что выкинуть надо.

Ольга отшатнулась. Увидела визитку, так и зажатую в пальцах.

– Ну что? – спросил Жека. – А то, знаешь, он долго стоять не будет. Три минуты – и дальше поехал, расписание же, люди ждут. Так тебе надо выкинуть чего или как?

Он топтался под окном, доброжелательный и спокойный; горбатый нос багрово светился в жемчужной пелене мороси, маленькие глазки в светлых ресницах моргали и щурились, будто Жека терпеливо смотрел вдаль. Он готов был ждать, но не очень долго. Ровно столько, сколько положено.

Ольга снова посмотрела на визитку и до боли закусила губу.

– Ма-ам! В дверь звонят, не слышишь, что ли?

Она слышала. Звонки один за другим ввинчивались в уши – неторопливые, уверенные, настойчивые, ритмичные, как звон мусорного колокола. Полинка тенью выскользнула в коридор, тревожно уставилась на Ольгу, замершую в проеме кухни.

– Может, из больницы? – тихо спросила она. – У тебя телефон отключен, что ли?

Ольга привалилась плечом к косяку, сложила руки на груди и прикрыла глаза. Рано или поздно тому, кто стоит за дверью, придется уйти. Не станет же он давить на кнопку всю ночь.

– Мам, ты открывать не будешь, что ли, так и будешь стоять? – спросила Полинка, и в ее возмущенном голоске послышался испуг. Ольга молча покачала головой. – Кто там? – совсем тихо спросила Полинка, и Ольга дернула плечом.

Звонки продолжались. Все такие же равномерные и уверенные. Как будто робот звонит. Как будто не человек… Ольга взглянула на дочь. В полутемном коридоре глаза Полинки казались топазовыми. Как бледно-голубые кристаллы на цветной вклейке в книге, которую показывала Янка. Восемь из десяти по шкале твердости. Почему она это знает? Зачем она это помнит?!

– Иди в комнату, – шепнула Ольга, и Полинка отчаянно замотала головой. Ольга представила, как широко улыбается Голодный Мальчик, снова и снова нажимая на кнопку. Он может делать так сутками. Годами. Вечно. Время разрушит звонок, съест Ольгу и Полинку, но Голодный Мальчик будет звонить в дверь…

Звонок. Десять, пятнадцать, двадцать ударов сердца, заходящегося в тишине, короткие присвисты резкого, поверхностного дыхания. Звонок. Зрачки Полинки становились все шире. Чернота поедала топазы. Поедала свет. Звонок. Полинка напряглась, сжимая кулаки, и Ольга с ужасом поняла, что дочка сейчас завизжит от ужаса и будет визжать и визжать, пока дверь не рухнет, и латунные язычки замков будут торчать из ее торца, как золотые зубы из десен мертвеца, а потом войдет он, и Полинка замолчит навсегда. Превратится в молчуна.

Полинка дернула носом, произнесла что-то, неразличимое за новым звонком, и рванула к двери. Ольга выбросила руку, пытаясь перехватить дочь за шкирку, остановить, загородить, спасти, – но Полинка уже сбрасывала цепочку, крутила щеколды; миг – и она распахнула дверь навстречу чему-то огромному. Пол ушел у Ольги из-под ног.

– Вам делать больше нечего?! – злобно заорала Полинка куда-то под потолок. – Вы реально псих, что ли?!


– Хоть бы здрасьте сказала, – услышала Ольга дребезжащий, чуть шамкающий голос. Голос, который она знала. – Ты ведь Оля, да? А ну-ка бегом маму позови…

Как во сне, Ольга оттолкнула потерявшую запал Полинку себе за спину. В лицо ей уткнулось что-то, пахнущее свежестью и болотом, что-то лиловое. Она отдернула голову, фокусируя взгляд. Перед ней качалось три цветка ириса. Почему – ирисы, зачем, подумала она, и ей захотелось закричать.

– Вот, – сказал тот, кто стоял на пороге, – подумал часом: что это я все гвоздики да гвоздики! А тут эти, синенькие… Нравятся?

Он снова подпихнул цветы; гладкий лепесток скользнул по щеке. Ольга содрогнулась и автоматически ухватилась за покрытые слизью стебли. Отодвинула букет в сторону, открывая обзор.

– Полина, иди в комнату, – выговорила она, не разжимая губ. Догадайся! – заорала она мысленно. Запрись. Выбирайся в окно и беги, беги…

Полина жарко задышала ей между лопатками, и Ольгу охватил озноб. Дядь Юра вдруг нырнул лицом к ее губам, дыша казенными пельменями и нездоровым желудком; содрогнувшись, Ольга отшатнулась и выставила перед собой букет.

– И правда, не при ребенке, – покладисто кивнул дядь Юра. – Соскучился – давно же не виделись… Я тут приболел слегка, не хотел зря тревожить. Чаем угостишь? – Он, не дожидаясь ответа, принялся разуваться. Снова заговорил, покряхтывая: – Ты извини, Анют, что я так вломился, я помню, мы договаривались пока не афишировать, но тут такое дело…

Он высвободился наконец из ботинок. На большом пальце левой ноги в сером носке зияла дыра, из которой проглядывал желтоватый обломанный ноготь. Дядь Юра неторопливо прошел на кухню, и Ольга, сжимая в руках букет, как под гипнозом двинулась следом.

– Тут такое дело, Анют… – на ходу повторил дядь Юра. Оглядел кухню, одобрительно хмыкнул и, подойдя к раковине, принялся намывать руки. Куртку он так и не снял; мыльная вода пропитывала края длинноватых рукавов, но он как будто не замечал этого. Что у него там, подумала Ольга. Что в этой куртке такого важного? Дядь Юра повысил голос, перекрывая шум воды: – Я тут подумал… Мы с тобой давно вместе, дело уже к свадьбе идет. Я только одно дело закончу – и можно заявление подавать. А с твоей дочкой до сих пор не знаком.

Ирисы оставляли на пальцах болотную ржавчину. Ольга втиснула цветы в пустую бутылку из-под минералки, сминая захрустевшие стебли. Быстро взглянула на Полинку – та стояла в коридоре, задрав брови, со слабой ядовитой ухмылочкой на лице. Ольга нахмурилась и резко кивнула на выход – но Полинка сделала вид, что ничего не заметила. Дядь Юра вытер руки кухонным полотенцем и основательно уселся за стол.

– Ты чайник-то на плиту поставь… – бросил он. – Так вот: думаю, пора это исправить. И девочке надо попривыкнуть. И мне… Сама знаешь, какие нынче дети, а мне ее воспитывать… Дай, думаю, зайду, представлюсь. Надо же проверить, что твоя Оля из себя представляет.

– Проверить, – деревянно повторила Ольга. – Конечно. Проверить.

– Заткнись, – бросает Ольга, и Полкан наконец замолкает. Филька, всхлипывая и закусывая щеки изнутри, чтобы снова не рассмеяться, поднимается на ноги. К его коленям прилипли пахучие черные листья ольхи. Смотреть на Янку, нелепо приседающую и прикрывающую порванные на попе штаны обеими руками, смешно, но больше – жалко. Ольга отворачивает воротник кофты и откалывает прицепленную с изнанки булавку.

– Давай заколем, – говорит она, – не так видно будет.

– А зачем ты ее с собой носишь? – удивляется Янка и, извернувшись, прилаживает лоскут на место.

– Ну мало ли, вот как сейчас, – неопределенно отвечает Ольга. Глаза Янки загораются восторженным уважением, и Ольга нервно дергает носом. – Да мне баба Нина дала, сказала – надо носить, чтоб не сглазили.

– Это как?

– Это типа проклятия, если, например, тебя ведьма захочет заколдовать, – скороговоркой объясняет Филька. Снова по инерции хихикает и нервно оглядывается. – Зачем мы вообще сюда полезли? Вам хорошо, а меня бабушка засечет… Мы же в кино шли!

– Так Полкан ведь позвал, – напоминает Ольга. Пес, услышав свое имя, настораживает уши – только кончики свисают смешными серыми треугольниками. – И вообще – чего ты боишься, она же директор! Она сюда не пойдет, зачем ей по кустам лазать? А если что – скажешь, что соскучился, поэтому пришел. Типа, в гости.

– Она не поверит, – уныло буркает Филька.

Ольга пожимает плечами и приказывает Полкану:

– Веди.

Пес трусцой устремляется вдоль полосы ольхи, огораживающей школьный двор, в глубину, к самому дальнему углу, и Ольга, подныривая под ветки, спешит за ним. Филька тащится позади. Иногда он проводит пятерней по голове, с отвращением стряхивает выдранные с корнем волосы, прилипшие к ладони, и Янка каждый раз виновато поджимается.

Воздух в ольховых зарослях влажный, горько-сладкий, такой густой, что можно вообразить себя в джунглях. Ольга чуть замедляет шаг, стараясь идти плавно и беззвучно. Здесь интереснее, чем в кино, но чем глубже они проникают на запретную территорию, тем тревожнее становится. Непонятно, зачем Полкан так уговаривал прийти сюда – даже тянул зубами за край кофты. Он не позвал бы просто поиграть. Приподняв шерсть на загривке, он ведет их, серьезный и целеустремленный, все дальше: улица Ленина скрылась из глаз, и школы тоже не видно за густой листвой. Впереди сквозь ветви маячит задняя часть забора, а за ней – пустырь, обломки двухэтажного деревянного дома, снесенного наполовину, пыльная обочина улицы Блюхера. Сюда не проникает ни звука. И ни звука не может вырваться. Влажный, почти тропический воздух поглощает любой шум. Любой крик.

Ольга ступает все тише; пульсация сердца отдает в уши и горло. Когда Полкан вдруг садится, собранный и настороженный, она уже знает, что должна увидеть.

Сначала кажется, что лиственный ковер под ногами такой мокрый и темный, потому что здесь, в низинке, скапливается вода. Потом появляется запах железа и за ним – еще один, противный, как будто кто-то сходил в этих кустах в туалет. Красный лаковый отблеск на нижних ветках ольхи. Что-то белое, какие-то темно-синие тряпки, стоптанный ботинок, полузарытый в гнилые листья.

– Ой, – тоненько выдавливает Филька. Он дышит часто и мелко, как собака на жаре, его бока ходят ходуном, и одну ужасную секунду Ольга думает, что сейчас он заорет и ломанется прочь, бегом в школу, в директорский кабинет, под бабкину юбку. Но вместо этого он гулко сглатывает и затихает.

Полкан задирает морду, коротко взвывает в белесое небо, обложенное коркой соли, и Ольга вздрагивает всем телом. Мертвая девочка оседает на своем ложе из гнилых листьев, будто становится еще чуть более мертвой. Черноволосая девочка в спортивном костюме, темные глаза подернуты голубоватой пленкой, а на лице – удивление, бесконечное и бесцветное, как море в штиль. Ольга подносит ко рту кулак и до боли кусает костяшки.

– Он должен был перестать… – тонким голосом говорит Филька. – Должен был…

– Уходим отсюда, – говорит Ольга и изумляется тому, что может говорить. – Сматываемся, пока не застукали.

Филька с готовностью отворачивается. Его лицо обвисло куском теста, губы трясутся так, что почти слышны влажные шлепки. Но Янка и не думает бежать. Янка смотрит на мертвую девочку с болезненным вниманием, будто пытается рассмотреть в этом месиве что-то неимоверно важное. Филька хватается за живот и сгибается, сунувшись лицом в свежую листву. Из куста доносятся мерзкие звуки, и Ольга давится. Драгоценные секунды уходят на то, чтобы вернуть контроль. От школы доносятся детский галдеж и окрики учителя. Шаркающие шаги целой толпы людей (взрослых!) приближаются вдоль пустыря. Ольга понимает, что эти заросли – и не заросли вовсе, всего лишь чахлая полоска зелени, не способная укрыть от чужих глаз и ушей.

– Ты что, совсем больная? – шипит она и дергает Янку за рукав. – Давай ноги делать!

– Нет, – заторможенно отвечает Янка. – Я должна его увидеть. Он вернется.

Ольга не сразу понимает, о ком та говорит, – а потом волосы на ее макушке шевелятся, будто наэлектризованные.

– Совсем чокнулась? – шепчет она.

– Я должна точно знать, что это он. Что мы не ошиблись.

– Почему вернется? – спрашивает Филька. Из его рта несет рвотой; Ольга торопливо отворачивается и зажимает нос.

– Он не успел проверить, – она показывает на кровавое переплетение в животе девочки. – Видишь? – Филька невольно следует взглядом за ее рукой и, издав утробный звук, отворачивается. – Он живот разрезал, а желудок не успел, – все с тем же кошмарным спокойствием говорит Янка.