С ключом на шее

Ей никто не отвечает, но перед глазами Филиппа встает моток, который бабушка вот только позавчера доставала из своего комода, чтобы поменять расхлябанную резинку в его трусах. Целая куча белых упругих петель. Если взять немного – бабушка и не заметит.

Ольга зевает, отчаянно прискуливая, и вытягивает ноги, такие длинные, что они почти перегораживают дорожку. Компания малышни копошится в песочнице. Сейчас Филипп завидует даже им. Его с Янкой и Ольгой отдельность кажется острой, как бритвенное лезвие. Он даже не беспокоится, что сидит с девчонками у всех на виду. Они трое – отрезаны. Они могут смотреть на других только сквозь фигурную щель в листочке стали с краями такими острыми, что только сунься – разрежет пополам. Ты даже не поймешь этого сразу. Тебе даже несколько секунд будет казаться, что все обошлось, пока кусок плоти не отвалится, заливая все вокруг кровью.

– Может, в классики? – говорит Ольга, и голос у нее такой слабый и неуверенный, что Филипп покрывается мурашками: что, если Голодный Мальчик добрался и до нее? Он испытующе заглядывает ей в лицо. Ольга выпячивает нижнюю губу и шумно сдувает с глаз отросшую челку.

– Да ну, дурацкие классики, – говорит Филипп. – Не хочу.

– А чего хочешь? – сердито спрашивает Ольга.

– Ничего. Я так посижу.

– Я вот думаю, – впервые за долгое время заговаривает Янка, – мы же можем просто в лес пойти? Не на… ну, просто в другое место. Недалеко. На стланиках покачаемся.

Наверное, она сошла с ума. Или задумала что-то, о чем не хочет рассказывать. Ясно же, что стоит пересечь дорогу, – и Голодный Мальчик доберется до них. Филипп даже не уверен, что тот не может пробраться в город, а Янка предлагает залезть прямо ему в пасть.

Ольга подшмыгивает носом и просит:

– Расскажи еще раз, что ты подслушала.

– Егорова увезли в дурдом, – покорно повторяет Янка. – Потому что он перестал разговаривать и теперь только слюни пускает. А перед этим в дурдом отвезли его друга. Знакомая его мамы дружит с теть Светой, это она звонила. Врачи не знают, что случилось, но, скорее всего, они чем-то отравились, – она слегка запинается, будто хочет сказать что-то еще, но передумывает.

«Про экспедицию Янкиной мамы тоже говорили, что они отравились», – приходит вдруг в голову Филиппу, и догадка, ясная, как осколок кварца, пронзает мозг. В ажиотаже он подается вперед, уже открывая рот, но в последний момент затыкается в приступе странной, мучительной застенчивости. Откидывается на спинку лавочки, делая вид, что ничего не случилось.

– А теть Света говорит, что они клея в подвале нанюхались. «Момента», – все с тем же равнодушием договаривает Янка, ничего не заметив.

– Может, правда нанюхались, – неуверенно говорит Ольга, и Филиппа охватывает злость. Зачем ты притворяешься? – хочет спросить он. Ты же знаешь… Он захлебывается словами, не способными показать, что именно они знают. От усилий он шевелит пальцами, и отросшие ногти с каемкой глины и грязи мерзко шуршат по штанам. Филипп закрывает глаза и мотает головой, пытаясь отыскать путь в лабиринте слов, и не чувствует, как на него падает тень. Он приходит в себя, только почувствовав плавное, стремительное движение справа. Открыв глаза, он видит Ольгу – оскаленную, сжавшую кулаки Ольгу, готовую защищаться и нападать.

Только потом он замечает Грушу.

Без Егорова Груша кажется усохшим, как сломанная ветка, и таким же неважным. Он нависает над Ольгой, чуть покачиваясь. Длинные руки с большими красными ладонями торчат из рукавов футболки навырост, как макаронины. Над локтем багровеет широкая полоса синяка. Янка тоже замечает синяк; она потирает руку, и ее брови поднимаются сочувственным домиком.

– Слышьте, поговорить надо, – говорит Груша, и Ольга вскидывает подбородок:

– Не будем мы с тобой разговаривать. Вали отсюда!

– А ты здесь не командуй! Раскомандовалась! – заводится Груша и тут же сбавляет тон: – Серьезно, поговорить надо. Слыхали, что с Егоровым?

– Ну, – настороженно кивает Ольга.

– На меня вчера родаки насели: а ну быра сказал, что нюхали, или, может, пили чего. Я им говорю: не знаю, а они мне не верят. А я правда не знаю! Они, может, и нюхали, а меня не позвали. – От обиды у Груши трясется нижняя губа. Филиппа разбирает истерический смех, и он прихлопывает рот ладонью. – Батя за ремень схватился… в общем, влетело мне по первое – а за что? Я тут вообще ни при чем!

– А чего мы-то? – щурится Ольга и дергает кончиком носа. – Чего ты к нам пристал?

Их трое, а он один, думает Филипп. Может, двинуть ему в глаз, чтобы отвязался? Филипп представляет, как встает, сурово говорит: «Отвянь от нее!» Мощный кулак неумолимо летит в глупое лицо. Грушу отбрасывает, как взрывом. Но потом он встает и… Даже в фантазии выходит глупо. Небитый Груша покачивается, перекатываясь с пяток на носки. Хмуро смотрит на Ольгу сверху вниз.

– Я только потом вспомнил, что Деня еще днем странный стал, после того как… – Он замялся. – Ну, ты поняла. Этот пацан, с которым вы на озере играли, – он ненормальный какой-то. Может, он заразный. Может, он Деньку заразил, а Денька – Егорова. Этот ваш пацан… – Груша мнется, шлепает ртом. Выговаривает: – Он нарочно что-то сделал.

Ольга расплывается в презрительной ухмылке.

– Он, наверное, и тебя заразил, – бросает она. – Тебя тоже в дурдом сдавать пора. Может, я сбегаю, санитаров позову?

Груша, оскалив зубы, выбрасывает руку. Она летит вперед, как плеть; длинные пальцы обвиваются вокруг Ольгиного предплечья. Она пытается высвободиться, но не успевает. Груша ловко выкручивает руку; слабо вскрикнув, Ольга скрючивается спиной к нему, с заломленным за спину локтем. На ее глазах выступают слезы. Филипп срывается с лавочки, но Груша пинком отправляет его назад. Филипп врезается затылком в стену и оглушенно замирает. Сквозь заполнившую голову вату он смотрит, как Янка, зажатая между скамейкой и скорчившейся Ольгой, перегибается через ее спину, тычет кулаками – и никак не может дотянуться. Ольга закусывает губу, пытается лягаться, но руки у Груши слишком длинные.

– Давай говори, что он сделал, – говорит он, проворачивая запястье, но как-то без энтузиазма, будто по необходимости. Его глаза широко открыты, и до Филиппа вдруг доходит, что Груше страшно до усрачки. – Он из какого двора? – монотонно спрашивает Груша.

Голова Ольги опущена, свесившиеся волосы загораживают лицо, но по изгибу закушенной губы, по блеску глаза Филипп понимает: ей не так уж больно. Она прикидывается. Готовится к рывку.

При мысли, что сейчас он опять получит, Филиппа охватывает усталое отвращение. Потирая затылок, он чуть сдвигается вперед, готовый вскочить, как только Груша отвлечется.

– Говори давай! – рычит Груша и доворачивает запястье. Ольга утыкается лбом в колени. – Говори, кому сказал! – прикрикивает Груша, и Филиппа осеняет.

– Отпусти ее! – кричит он. – Он на Карла Маркса живет, рядом с институтом. Янкин папа с егошним дружит. Его Юра зовут!

Груша отпускает Ольгу, и та, отступив на пару шагов, принимается растирать побагровевшую руку. Глаза блестят от невольных слез.

– Ты мне чуть руку не вывихнул, дебил! – орет она, и Груша неожиданно краснеет.

– Извини, – буркает он. С неохотой спрашивает: – Дом какой?

– Двенадцать, – тихо отвечает Янка. – Третий подъезд. Только ты лучше не ходи. А то знаешь, что будет?

– Ой, напугала, – скалится Груша. – Я этому вашему Юре такое устрою…

Груша уходит, засунув руки в карманы. До ночи, наверное, проторчит у подъезда. А вдруг дядь Юра и его тоже… Чувство вины обрушивается на Филиппа, тяжелое и пыльное, как мат из школьного спортзала.


– Ну и зря, – говорит Ольга.

– А что, опять драться, что ли? – огрызается Филипп. – Надоело.

Ольга фыркает.

– Надо было его на Коги отвести, – говорит она. – Пусть бы они втроем в дурдоме сидели.

У Филиппа перехватывает дыхание. Ольга закатывает глаза, пожимает плечом. Косится на Янку – та сцепила пальцы с такой силой, что побелели костяшки, и смотрит прямо перед собой почерневшими, круглыми глазами. Скулы Ольги вспыхивают; ее смуглое лицо становится такого же цвета, как у индейцев в кино, – только волосы и глаза слишком светлые.

– Да шучу я, – говорит она. – Вы чего, вообще шуток не понимаете?

Присев на одно колено, она принимается тщательно перевязывать шнурки на кедах. Филипп молчит, не способный выдавить ни слова. И Янка тоже так и не издала ни звука. Ольга сердито вскидывает голову.

– А если и не шучу! – гневно выпаливает она, и ее лицо еще больше темнеет. Превращается в фотографический негатив, освещенный красной лампой. – Мне, думаешь, драться не надоело?! Они все время к нам пристают! А Голодный Мальчик… Он вообще только плохих трогает!

Янка шумно втягивает воздух, открывает рот – и ничего не говорит. Опускает глаза. Она неподвижна, но Филипп чувствует, как она уходит, уходит все дальше, ушла…

– А что, если он решит, что это мы – плохие? – тихо спрашивает он.





2


Полина вогнала в уши наушники, с размаху повалилась на кровать, так что жалобно скрипнули пружины, и уставилась в телефон. Трагически яркие припухшие губы, мокрые ресницы, свекольный нос. Болезненно поджимая уголки рта, Ольга вернула Библию на тумбочку у своей кровати. Скандалом выбитая клятва не принесла облегчения. (…скажи «ей-богу, придем». но мы не придем больше никогда, нет, и не надейся. но я обещала…). Но все-таки она была дома, и Полинка – дома, и дверь заперта на все замки, а шторы задернуты, и до завтра никуда не надо идти. Больше никаких сюрпризов на сегодня. Мучительное, неправильное, бесконечно длинное воскресенье катилось к концу, а завтра будет новый день, скучный, суетливый и привычно-утомительный, и хорошо, так и надо, – чтобы серая занавеска обыденности прикрыла сегодняшний бред. Ольга прошла на кухню, заглянула в шкафчик в поисках початой коробки конфет – и не нашла. Со свинцовым равнодушием сняла верхнюю коробку из высокой стопки, содрала пластиковую обертку. Чертовы подарочки, почти злобно всунутые в руки, не глядя в глаза, не из благодарности, а потому что положено, – и не откажешься, не препираться же из-за коробки конфет посреди больничного коридора. Вот о чем надо думать – о пациентах, о зарплате, которой ни на что не хватает, и надо бы брать лишние смены, но как – в летнем лагере при школе Полинка только до конца июня, и что делать дальше, совершенно непонятно, лучше всего, конечно, занять, а то и влезть в кредит, и отвезти ее к бабушке на материк до сентября от греха подальше. Хорошо, что она блондинка… Ольга подумала о Полинкиной подружке, чернявой, стриженой под мальчика. Слепо нашарила конфету, надкусила и уронила обратно в ячейку. Конфета оказалась совсем не вкусная, из слишком сладкого молочного шоколада, с ненавистной, приторной желейной начинкой. Пытаясь избавиться от мерзкого вкуса во рту, Ольга выпила стакан воды из чайника – мимолетно заметив, что опять пора чистить, опять спираль не видно от накипи, а на стенки липнут ржавые хлопья. А может, и не возвращаться потом, мама давно зовет, ей одной трудно, перетопчутся в однокомнатной, не королевы, а работа?.. Работу она везде найдет.

Там тоже живые люди, они тоже болеют, неуверенно подумала Ольга. Материк был – как загробная жизнь, про которую все знают, но никто не видел своими глазами. С материка никто не возвращался.

Но Янка вернулась. Упертая сука. Ведь похоронили уже, зачем?!

Ольга поняла, что плачет, беззвучно и безнадежно, как выброшенный в канаву слепой щенок. Яростно шмыгнув носом, она размазала слезы по щекам и, подволакивая тапочки, прошаркала в прихожую. Дотронулась до замков, подергала цепочку. Старая дверь выглядела жалкой и ненадежной, и блестящие новенькие замки, прикрученные к крашеной фанере, казались неуместными, как вечернее платье в больничной столовке. Ольга еще раз тронула цепочку, заглянула в комнату, скользнула глазами по экрану Полинкиного телефона. Там ритмично скакали радужные пони, и Полинка, подхихикивая, дергала носком в такт, но музыка из наушников доносилась нехорошая – резкая, грубая, хрипло-разухабистая. Почувствовав присутствие за спиной, Полинка поправила наушники. Музыка стала почти неразличимой; может, она вообще послышалась. Лучше не проверять… Ольга отступила от дивана и понуро побрела в ванную. Мельком посмотрела в зеркало: один короткий взгляд, проверить, что волосы не торчат клочьями, а в уголках рта не осталось шоколадных пятен, – и тут же отвести глаза.

(«Вы, красивые, все любите на себя смотреть, – говорит он. – Ты типа скажи, что не такая. Чего ты стесняешься?» Он обхватывает пальцами ее подбородок, силой поднимая голову. Ее голое тело плавает в стекле – торчащие ребра и мослы, крошечная грудь, длинные руки, узкие бедра и бесконечные, мальчишески тощие ноги. Гладкая, холодно-смугловатая кожа. Прямые, как солома, волосы падают Ольге на глаза, и он нежно отводит их за ухо. Теснее прижимается к ее спине, упирается твердым в задницу. «Ну хватит, – говорит она и пытается вывернуться. – Пойдем уже в кровать». – «Да погоди ты!» Он держит слишком крепко. Она закрывает глаза, чтобы не смотреть, и он кусает ее за ухо. Обхватывает пальцами сосок. «Да посмотри же ты! Мужу-то можно признаться, что тебе нравится. У тебя что, комплексы?» Он сильнее сжимает пальцы; боль дергает Ольгу, как за ниточку, и она широко распахивает глаза. «Давай, смотри, какая ты красавица! Прямо супермодель. Тебе любоваться собой надо, а не комплексовать!» Ольга смотрит прямо перед собой, прямо на себя. Ее тело. Его тело. Ничего больше. Если смотреть только прямо – может быть, плавающая за беззащитными, обнаженными спинами голодная тень не попадется на глаза. Ноздри Ольги раздуваются, ногти впиваются в ладони. Грудь быстро поднимается и опускается от частого дыхания. «Вот умничка, – радуется он. – Давно бы так». Его голос становится маслянисто-мягким, глаза теряют выражение, ладонь обхватывает и мнет ее грудь. Ольга крепче сжимает кулаки и, глядя на голые тела в зеркале (но не голодную тень за ними, ни в коем случае не на тень), представляет, как костяшки ее пальцев вминаются в его дурацкий толстый нос. Голодная тень в зеркале понимающе улыбается, и Ольга с отвращением закрывает глаза. «Идем скорее в кровать», – говорит она, и на этот раз он не спорит.)

Ольга поплескала в лицо холодной водой, смывая налипшую за день колючую пыль. Потянулась было к пенке для умывания и устало уронила руку. Сил намыливаться, смывать, размазывать по лицу крем не осталось. Ольга плеснула в лицо еще пригоршню воды, закрыла кран. Вслепую нащупала полотенце. Прижала его к лицу, убеждая себя, что отмылась. Она достаточно чистая. И тень в зеркале, нависающем над левым плечом, никогда не пробьется сквозь стекло, чтобы потребовать обещанное.

…Он послушный и доверчивый, как кутенок. Изредка Ольга оборачивается, смотрит, как он топает за ней – след в след, как и было велено, чтобы не протонуть. Он кажется почти красивым – надежда освещает его изнутри. Ольга пообещала все исправить, и он верит ей. Смотрит так преданно, что Ольгу охватывает злость: почему они так не могут? Зачем вечно спорят и препираются? Почему не слушаются?

Она шагает размашисто, развернув плечи, подняв лицо навстречу солнцу и соленому ветру. Ей никто не помешает. Найда хотела увязаться следом, но Ольга ей не разрешила, чтобы не путалась под ногами. Утоптанный торф упруго толкает в пятки. Черная блестящая ворона устроилась на макушке кособокой лиственницы и горячо выкрикивает что-то сама себе. Ольга приседает над кустиком брусники, вычесывает пальцами прошлогоднюю ягоду и закидывает в рот горстью, не разбирая, вместе с лаковыми листочками. Ее руки покрываются липкими багровыми пятнами. Ольга смахивает с красной, будто кровью измазанной губы приставшую соринку и идет дальше.

– Так он тебя послушается? – спрашивает Груша в десятый, наверное, раз, и от раздражения Ольга сбивается с шага.

– Конечно, – в десятый же раз отвечает она. – Я ему скажу, чтобы сделал, как было. Ему это раз плюнуть.

На всякий случай она бросает короткий взгляд через плечо. Груша по-прежнему преданно идет за ней. Он спрашивает не потому, что сомневается. Ему просто нравится слушать ее ответы. Нравится думать, что все можно исправить.

– Ты не думай, Егоров на самом деле нормальный пацан, – говорит Груша. – Мы тебя больше пальцем не тронем, клянусь! И рыжую с жирным тоже. А если кто к вам полезет – только скажи, мы с ним сразу разберемся.

– Договорились, – кивает Ольга. Больше она не оглядывается. Впереди уже виден глаз Коги, голубой, как на картинке из детской энциклопедии.

Ольга почти бегом спускается с сопки. Ей хочется, чтобы все побыстрее закончилось. Она выскакивает на тропку, идущую кругом озера; отсюда Коги выглядит почти черным. Молодая осока, которой не было еще неделю назад, покрывает болотистую границу воды. Среди длинных режущих листьев прячутся крупные, нежные головки ирисов, и Ольга думает, что надо будет потом нарвать для мамы: настоящие цветы, прямо как из магазина. Стоялая вода подернута пленкой ржавчины и нефти, но она сполоснет стебли. Уж точно получше трех противных гвоздик, которые мама принесла домой вчера.

– Тут нет никого, – ноющим голосом говорит Груша, и Ольга чуть вздрагивает от неожиданности: она про него почти забыла.

– Подожди минутку, – говорит она, выходя на пляж. Кеды зарываются в блестящий белый песок, и из-под носка выворачивается халцедон, прозрачный и яркий, как мандарин. Ольга подбирает его и сует в карман. Янке понравится.

Потом мир становится немножко другим, самую малость неправильным, самую чуточку неверным, и Голодный Мальчик выходит на пляж.

– Я уж замаялся ждать, когда вы придете, – говорит он Ольге. – Жрать же охота.

Он небрежно оттирает ее плечом и шагает прямо к Груше, на ходу вытягивая из кармана свою страшную трубочку. Груша издает тоненький скулящий звук. Ну точно как щенок, слепой меховой шарик с зубами-иголками и розовым брюхом. И пахнет от него, как от щенка, такой чуть сладковатый, чуть молочный запах, который всегда кажется Ольге каким-то коричневым.

Груша скулит чуть громче, и Ольга с размаху бьет Голодного Мальчика по руке. Голодный Мальчик застывает. Его лицо оказывается так близко, что Ольга видит только его глаза. Две черные дыры, в которых медленно вращаются пятна радужно-бурой пленки; этот водоворот засасывает свет, ветер, крики чаек, Ольгу. Она кожей чувствует его мертвое дыхание. Оно забивается в ноздри и иссушает глаза. Оно пахнет затхлыми барбарисками и бездной. Голодный Мальчик широко улыбается. Его глаза превращаются в два шарика блестящего базальта, вымороженного, как бесснежная зимняя ночь, чернее вороньих перьев, древнее земли. Два шарика тьмы проворачиваются в глазницах, устремляясь к Груше. Базальт плавится, превращается в темную болотную воду, трясину под матрасом, густую черную жижу, оставшуюся от мертвых динозавров. В ней отражается Груша с широко раскрытым ртом, Груша, которого все глубже затягивает в мучительно неторопливый водоворот, и Ольга понимает, что Голодному Мальчику не нужна его костяная трубочка – так же, как ей не нужна вилка, чтобы съесть кусок мяса.

– Беги, – говорит Ольга, и Груша прерывисто вздыхает. – Беги.

Голодный Мальчик не пытается помешать. Он только улыбается еще шире – сытой, удовлетворенной ухмылкой. Ольга стоит с ним лицом к лицу, слушая шаркающие шаги, болотное хлюпанье, шорох и треск веток, ломающихся под ногами Груши. Не спуская глаз с Ольги, Голодный Мальчик медленно подбирает трубочку и выпрямляется. От его дыхания немеют щеки, ноздри горят изнутри, и этот огонь проникает под череп, оставляя отвратительное ощущение пустоты подо лбом. Ольга стоит, глядя в довольные глаза Голодного Мальчика, пока не перестает слышать Грушу. Только тогда она разворачивается и бежит следом, ровно и плавно, легко выбрасывая длинные ноги. Ветер свистит в ушах. Ей нравится бежать. Еще больше ей нравится знать, что она больше никогда не придет на Коги.

Ольга рванула створки шкафчика и, рассыпая чайные пакетики и коробочки с заваркой, вытащила из дальнего угла бутылку коньяка. Плеснула прямо в кружку, постукивая горлышком о толстый, обведенный красной каемкой край. Выпила залпом, не чувствуя вкуса.

Коньяк обжег горло и улегся под ребрами нагретым на костре булыжником. Тихо всхлипнув, Ольга подошла к окну, вцепилась в подоконник дрожащими руками, прижалась к стеклу лбом. Снова всхлипнула, заметив собачью стаю. Вместе с ароматами ольхи и раздавленной ромашки в форточку проникал густой запах псины.