С ключом на шее
Часть 30 из 46 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Смываемся! – шепотом бросает она и первая с громким топотом бросается вон.
Едва они выскакивают из подъезда, как Филиппа разбирает смех.
– Контрольная… – Он не договаривает: из подъезда доносятся удары. Что-то взрывается с тихим стеклянным треском, жалобный звон отдается слабым эхом. Глаза Филиппа лезут на лоб, но он не может удержаться. Затаив дыхание, он на палец приоткрывает дверь и одним глазом заглядывает в черную щель. Тускло освещенная площадка перед почтовыми ящиками превратилась в темный грот, и в темноте мечется, бросаясь на стены, гигантская черная тень. Тень лупит по стенам ногами и кулаками. Тень рычит; портфель, зажатый в руке, взмывает к потолку, и остатки лампочки с хрустальным звоном осыпаются на цементный пол.
– Атас! – орет Ольга и бросается бежать.
Янка срывается за ней; Филипп медлит секунду, загипнотизированный черным зверем, запертым в клетке, и бросается догонять. Дверь подъезда взрывается пушечным грохотом. Рискуя полететь кувырком, Филипп оглядывается через плечо – и видит, что убийца бежит за ними. Бежит по-настоящему быстро. Намного быстрее, чем он сам.
Ужас пихает в спину ледяным кулаком; Филипп взвивается к самому небу, падает на колено, нещадно раздирая штаны, а потом мчит так, что ветер начинает посвистывать в ушах, – но затылок по-прежнему обдает чужое дыхание. Он понимает, что девчонок уже не догнать, но Ольга вдруг оказывается совсем близко, а потом и вовсе остается позади. Филипп оглядывается – и видит, как дядь Юра хватает ее за шкирку.
Треск воротника, впивающегося в Ольгину шею, кажется оглушительным. Широкая ладонь взлетает в воздух и опускается на светлый затылок – почти медленно, как будто даже нежно, – но голова Ольги дергается, а глаза на секунду теряют всякое выражение. Филипп разворачивается, загребая ногами по занесенному песком асфальту, и, по-бычьи наклонив голову, бросается на врага.
Он не успевает: обмякшее лицо Ольги перекашивает отчаянной яростью. Пыльный носок кеда стремительно, как пикирующая на объедки чайка, врезается дядь Юре в голень. «Уйй», – вырывается у Филиппа, и он болезненно морщится. Глаза дядь Юры распахиваются от изумления; рука разжимается, отпуская воротник.
– Валим! – бешено орет Ольга. Филипп проворачивается на одной ноге, задев плечом Янку, незаметно оказавшуюся за спиной, и снова бросается прочь.
– Стоять, – хрипит дядь Юра. Его вызванный удивлением паралич уже прошел – за быстрыми легкими шлепками Янкиных кед и длинными прыжками Ольги уже слышен пока неуверенный, но постепенно ускоряющийся топот. Во дворе нет ни души, они же нарочно выбрали время, когда все на работе, и как же это было глупо, никто не заступится, никто не поможет… В груди клокочет и хрипит, перед глазами все плывет, становится серым, темным, размытым. Филипп понимает, что пойман, заперт, ему не выбраться; он не бежит, а просто в отчаянии бьется о стены, как сумасшедший в психушке, как дядь Юра минуту назад…
Одно из размытых пятен впереди вдруг обретает резкость, и Филипп видит милиционера. Настоящего милиционера, такого материального и плотного, будто он составлен из деревянных кубов, прикрытых сверху фуражкой. Филипп скалится в дикой улыбке и рвется навстречу; еще немного – и они все трое спрячутся за квадратной спиной, и милиционер спросит, в чем дело, и тогда… Дальше Филипп не успевает подумать: Ольга проскакивает мимо, чиркнув по оттопыренному локтю, Янка ловко виляет в сторону, огибая милиционера с другой стороны. «Дуры!» – хочет закричать он, но вместо этого, пыхтя и смаргивая едкий пот, описывает плавную дугу, чтобы обойти его как можно дальше.
Ольга обегает угол дома. Там она останавливается и упирается руками в колени. Янка стоит с прикрытыми глазами, сгорбившись и свесив руки; легкие работают с такой силой, что ее шатает. Филипп хочет заорать, что надо бежать дальше, спрятаться, – но не может говорить. Дыхание занимает его целиком. Его живот надувается и опадает, как подбитый дирижабль. Сердце панически колотится в ожидании, что зверь, которого Филипп увидел в подъезде, вот-вот вынырнет из-за дома.
Это ожидание невыносимо, и, чтобы прекратить его, Филипп осторожно выглядывает из-за угла. Дядь Юра больше не гонится за ними. Он разговаривает с кубическим милиционером, размахивая руками, и тот в ответ сердито качает головой. Он даже делает пару шагов в ту сторону, куда они убежали, и Филипп отскакивает назад.
– Он на нас жалуется, – ошарашенно говорит он, едва веря своим словам. Ольга вертит пальцем у виска, но Янка вдруг обессиленно оседает на полусогнутых коленках. Из-под опущенных век выглядывает тонкая полоска белка.
– Ты чего?! – пугается Филипп. Янка со всхлипом втягивает воздух.
– Он не стал бы… – сипло говорит Янка. – Не сказал бы милиции, если бы был виноват. И не мог это быть он, он же с моим папой… Мы неправильно все подумали…
Филипп снова выглядывает из-за угла. Ольга отпихивает его и тоже высовывает голову.
– Ушли, – говорит она. – Может, он не на записку жаловался. Соврал что-нибудь. Может, сказал, что мы в подъезде бесились…
Подумав, Филипп успокаивается.
– А правда, ему же надо было сказать, почему он нас поймать хотел, – говорит он Янке, но она в ответ только монотонно качает головой, как болванчик. – А ты совсем рехнулась про домашку врать? – напускается он на Ольгу. – Лето же!
– Да он все равно не знает, – она пожимает плечами. – И вообще – не нравится, соврал бы сам.
Филипп замолкает. Сам бы он рта не смог открыть. Не вступись Ольга, – и он бы, наверное, умер там от страха, рядом с Янкой, ушедшей в узор трещинок на полу, – вроде бы есть, а вроде и нет.
– И что теперь? – спрашивает он.
– Ну, теперь он напугается и перестанет, – говорит Ольга. Янка качает головой.
– И что, больше ничего не надо делать? – с сомнением спрашивает Филипп. – Теперь – все?
– Конечно, – уверенно отвечает Ольга. – Мы же для этого записку и придумали. Так что – все.
– Если это все-таки он, – тихо говорит Янка. – Если… Но он знает, что это мы принесли. Мы не считаемся…
Ольга дергает носом и выпячивает челюсть.
– А я тебе говорю – все, – цедит она и вдруг улыбается. – Все! Больше никто никого не тронет, ясно вам?
Она улыбается так заразительно, что Филипп расплывается в ответ. Они победили. Они защитили всех детей в городе. Никто их больше не тронет… На краю сознания шевелится глянцевито-черное нечто, но Филипп усилием мысли отпихивает это прочь.
– Давайте завтра в киношку? – предлагает он. – Все ведь! – Он смеется. Это как выйти из школы после последнего перед летними каникулами урока, только еще лучше. Филиппу хочется заорать и побежать сломя голову – не от кого-то, а просто так.
– Есть еще кое-что, – тихо говорит Янка. Глянцевито-черное, голодное нечто заполняет все мысли, высасывает радость, вымораживает силы, и Филипп леденеет.
Когда мамина спина исчезла из виду, Филипп поднялся с корточек, тяжело опираясь на ограду крыльца. Какое-то время он просто стоял, дожидаясь, пока перестанет кружиться голова и угомонятся взбесившиеся мурашки в онемевших ногах. Пару минут спустя он почувствовал, что способен убраться наконец от кафе, не рискуя кувырком скатиться с лестницы. Пора было уходить. Мама могла вернуться.
Дорожка, натоптанная от дыры в школьном заборе, вскоре раздваивалась. Основная, по которой ушла Янка, вела к стадиону и через него наискосок – на северо-восточный край города. Филипп выбрал правую, совсем узкую. Здесь ходили редко: тропинка тянулась параллельно улице к задворкам школы, где среди мокрых опилочных гор и куч гнутого металла – отходов от уроков труда – росли несколько кривых каменных берез и вездесущая ольха. Еще одна дыра в заборе выводила к узкой улочке и дому-попугаю, желто-зеленому, с огромными, оскаленными в диких ухмылках нефтяником и нефтяницей на торце. Когда-то в этом доме жила Янка. Когда они все ходили в детский сад, а Янкина мама была жива. До того, как Голодный Мальчик съел ее.
Не доходя до забора, Филипп свернул с тропинки к самой кривой из берез. Витые металлические огрызки, торчащие из бурьяна, хватали его за ноги, но земля, состоящая сплошь из перегнивших опилок, приятно пружинила. На мгновение Филипп застыл, потеряв направление, но одуряющий запах мокрого дерева бередил память, и секундная нерешительность исчезла без следа. Филипп раздвинул ветви ольхи, шагнул под березу и присел на выступающий корень. Мама никогда не догадается искать его здесь. Да она бы в обморок упала, узнав, что он пошел на пятачок…
Здесь до сих пор витал дух опасности. На пятачке собирались хулиганы и второгодники. Даже пройти мимо – было предприятием, требующим отчаянной храбрости. Если бы Филиппа засекли те, кто обычно торчал здесь, – избили бы в кровь. А если бы среди них оказался Егоров – вообще неизвестно, чем бы кончилось… В то лето он часто бывал бит.
(…густые заросли ольхи, вплотную примыкающие к забору четвертой школы, бросают на Янкино лицо зеленые тени. «Что ты ржешь?!» – вопит она со слезами и топает так, что от черного лиственного ковра летят брызги. Часть их попадает Янке в лицо, добавляет круглые темные пятна к россыпи веснушек, и от этого зрелища Филипп снова закатывается. Он понимает, что надо остановиться, но не может. Янка размазывает грязь рукавом, а потом снова хватается за лоскут, свисающий с задницы. В дыре виднеется бледная кожа в пупырышках, набухшая багровым царапина, оставленная железным прутом забора, край сероватых трусов в голубой цветочек. От этих цветочков у Филиппа захватывает дух; он визжит от смеха, слезы ручьями текут по щекам; он обнимает живот, который, кажется, вот-вот лопнет. Янка бросает на него бешеный взгляд; Филипп стонет от хохота и закрывает глаза, а потом – вопит от боли, когда носок ее кеда врезается в голень, а руки вцепляются в его шевелюру и начинают наматывать волосы на костлявые кулаки с такой силой, что, кажется, сейчас снимут скальп. Полкан с громким лаем прыгает вокруг, припадая на передние лапы. «Перестань ржать!!!» – визжит Янка, и Филипп, слабо отмахиваясь, валится на колени. Но все еще хихикает. Никак не может остановиться. Кожа головы горит от боли, но он ржет так, будто уже знает: надо насмеяться напоследок, на всю оставшуюся жизнь…)
Из-под листвы торчало зеленое горлышко бутылки. Филипп бездумно вывернул ее из земли; вместе с ней на свет вылезла истлевшая пачка из-под сигарет, на которой едва виднелась надпись: «Стюардесса». Из зияющей дыры побежали жирно блестящие жуки, и Филипп опасливо подобрал ноги. На матовом от грязи (никаких отражений, спасибо и на этом) стекле бутылки угадывался след полукруглой этикетки. Бумажка давно разложилась, но, скорее всего, внутри был не лимонад. Когда-то Филипп не пошел бы сюда, даже если бы не боялся. Но теперь он был ничем не лучше любого из тех, кто курил здесь, прогуливая уроки, – и все из-за Янки. Правильно она сказала: зря он ее позвал…
Он обхватил голову руками, из последних сил стараясь не разрыдаться. Янка была его единственной надеждой; казалось, даже мертвая, она сможет что-нибудь придумать. Сумеет помочь. Может, как раз потому, что мертвая. Оставшаяся там и тогда, когда они еще верили, что способны что-то изменить. Еще не съеденная временем.
Но Янка оказалась живой. Взрослой.
Зажав голову локтями, Филипп, постанывая, принялся раскачиваться вперед и назад.
…Он не знал, сколько прошло времени. Мир стал пустым и прозрачным, и немножко, самую чуточку нетаким. Кто-то шел по тропинке – кто-то маленький и легкий. Филипп осторожно сдвинулся, чтобы ветки не загораживали обзор; он уже догадывался, кого увидит, но все же от мгновенного узнавания его прошиб холодный пот. Тощая фигура в куртке не по росту, короткие черные вихры. Широкий рот, всегда готовый заразительно улыбнуться – перед тем как грязноватые пальцы поднесут к губам трубочку из кости, и над озером поплывет едва уловимое, невыносимо страшное шипение. Эта улыбка будет последним, что увидят его глаза перед тем, как опустеть навсегда. Перед тем как Филипп в последний раз уедет в санаторий…
Нам с мамой так будет проще, подумал он. Цепляясь за ствол березы, он поднялся на ватные ноги и обреченно шагнул навстречу Голодному Мальчику.
Он перегородил тропинку и закрыл глаза, не желая видеть его жадную ухмылку. Жилка на виске билась и дрожала, как пойманный зверек. Филипп ждал – но ничего не менялось, и тогда он подумал, что, наверное, это так и происходит, – ты ничего не чувствуешь, потому что Голодный Мальчик высасывает из тебя душу, и тебе становится нечем чувствовать. Кажется, все в порядке, но на самом деле ты уже пуст. Не так уж это и страшно. Ведь бояться больше нечем.
Он качнулся, и его губы растянулись в слабой, почти блаженной улыбке.
– Вы чего? – послышался тонкий, сдавленный голосок, и Филипп распахнул глаза.
Голодного Мальчика больше не было. Вместо него на тропинке стояла Полинкина подружка – или кто-то, очень на нее похожий. Может, он прикидывается, подумал Филипп. Может, не хочет ходить по городу как есть и перекидывается в нормальных детей. И ведь никак не узнаешь, настоящая это девочка – или он. Разве что дождаться, пока он сделает с тобой то, что обычно делает с людьми. Подождать, пока он начнет есть тебя.
Или заглянуть внутрь и найти остатки молчунов.
Филипп качнулся вперед, и его рот распялился, обнажая зубы. Не спуская с него глаз, девочка машинально пригладила темные волосы и нервно стрельнула глазами по сторонам. Еще не зная, что станет делать, Филипп шагнул к ней; растерянность в глазах девочки мгновенно сменилась мучительной, болезненной собранностью. Стиснув челюсти, она развернулась на одной ноге и брызнула назад по тропе.
Несколько секунд Филипп потерянно стоял, уронив руки; оглушенный потоком незнакомых, но пугающе разумных мыслей, он смотрел, как девочка скрывается за изгибом тропы. Он не успел ничего решить – из-за кустарника донесся дикий визг, и Филипп бросился на звук.
Первое, что он увидел, – отчаянно брыкающиеся, взлетающие в воздух белые кроссовки. Потом – огромные, распухшие черные руки на цыплячьей шее девочки. Он успел почувствовать мгновенное облегчение – обычная девочка, Полинкина подружка, правильно он не стал ничего делать, – и тут ужас догнал его и ударил в живот. Голодный Мальчик тоже вырос – но превратиться в обычного взрослого не мог. Он не рос – разбухал, обжираясь, и его кожа, не поспевая, натягивалась на выпирающей плоти, трескалась и чернела, залитая нефтяной кровью. Филипп чувствовал вонь его ран – вонь живых мертвецов и разлагающихся в зловонную жижу душ. Вонь санатория.
Девочка затихла и теперь молча билась в гниющих руках. Филипп слабо пошевелился, пытаясь отгородиться, не дать себе увидеть то, что сейчас произойдет, – но тут на него уставились бледные старческие глаза, раздался хриплый испуганный возглас, и черные руки разжались. Врезавшись худым и, наверное, очень твердым плечом в бок старика, девочка отпихнула его с пути и рванула прочь. Быстрая, как гончая. Как ветер. Как Ольга…
– Совсем дети невоспитанные пошли, – сказал дядь Юра, потирая ребра. – Видели, как она меня толкнула?! Носятся как угорелые, с ног сбивают… Им вообще на все плевать!
– Да, – выговорил Филипп, глядя на его обтянутые черными перчатками руки.
– И заметьте: даже не извинилась!
Быстро взглянув на Филиппа, он сорвал с рук перчатки, обнажив морщинистые, синевато-бледные кисти в старческих пятнах. Небрежно сунул перчатки в карман.
– Проклятый климат, – сказал он. – По календарю – лето, а разве это лето? Одно название…
– Да, – заторможенно повторил Филипп. Черные перчаточные пальцы торчали из кармана, и он был не в силах отвести от них взгляд. Дядь Юра, бегая глазами, переступил с ноги на ногу и тоскливо оглянулся. Спросил с напускной суровостью:
– А что вы тут, собственно, делаете? Я видел, как вы в кустах поджидали.
Филипп задохнулся от неожиданности. Он попятился, и дядь Юра шагнул на него.
– Ностальгия, – выпалил Филипп, и дядь Юра остановился. Приподнял бровь, ожидая объяснений. – Ностальгия, – веско повторил Филипп и выдавил кривую улыбку. – Мы здесь с пацанами целыми днями торчали. На пятачке. Ну, знаете… – Он неопределенно повел рукой, и лицо дядь Юры прояснилось.
– Ах, на пятачке… – протянул он. – Что, хулиганом были в школе?
– Было дело, – смущенно улыбнулся Филипп. Стараясь больше не смотреть на перчатки, он бочком двинулся по тропе. – Пора мне… – пробормотал он.
– Хулига-аном… – протянул дядь Юра и вдруг подобрался. – Да я вас знаю! Я вас запомнил… Это вы! Вы с подружками лампочки в моем подъезде били! – выкрикнул он, брызгая слюной. – И трусливо сбежали, когда я вызвал милицию! Вы…
Он нерешительно потянул к нему руки. Он весь дрожал и трясся, глаза его метались, челюсть дергалась, как на ниточке, и Филипп впервые понял, как дядь Юре было страшно, когда он прочитал записку. Наверное, еще страшнее, чем сейчас…
– Я все вспомнил! – выкрикнул дядь Юра и дико оглядел пустынную тропинку. – Ты, дылда белобрысая и нигдеевская девчонка… Смотрит, как сожрать хочет, нельзя так на людей смотреть, такое не вытерпеть… Анонимки… – Дядь Юра вдруг перестал трястись и выпрямился. – Ты меня не заложишь, – почти небрежно сказал он. Потянулся за пазуху – и Филипп услышал холодное шуршание стали. – Меня нельзя закладывать, у меня дела.
Нож невиданной хищной рыбиной выплыл из внутреннего кармана и блеснул на ледяном солнце. Дядь Юра топнул ногой, делая выпад. И снова топнул, замахиваясь ножом, как клюкой.
– Да идите вы на хер, – сказал Филипп, и дядь Юра застыл на месте.
– Что-о?! – плаксиво протянул он.
– Идите на хер, – повторил Филипп.
– Ты как со старшими разговариваешь?! – взвизгнул дядь Юра. Филипп раздраженно отмахнулся и пошел прочь. С дядь Юрой было покончено: убежавшая девочка (спасенная им девочка, наконец он смог кого-то спасти, Янка не права, все не зря) наверняка уже в милиции. А у Филиппа были дела поважнее.
– Говнюк малолетний! – заорал дядь Юра вслед. – Ремня на тебя нет!
Шторм улетел за пролив, разбился о скалы материка, и в О. снова наступило лето. Двор пронизан детскими криками и скрипом качелей. У соседнего подъезда старшеклассник, сидя прямо на сухом асфальте, натягивает велосипедную цепь. Ворона в палисаднике разделывает мощным клювом сушеную корюшку, украденную из связки на чьем-то окне, прямо под носом у трех растянувшихся на солнце дворняг.
Они сидят на лавочке у подъезда, как низкорослые старички. Они так привыкли бегать на Коги, что теперь просто не знают, чем заняться. Филипп окидывает двор тоскливым взглядом. Завистливо смотрит на двух пацанов, играющих в ножички на вытоптанной до глины площадке у турника. На стайку у качелей, где среди светлых, русых и темных голов сверкают невыразимой буфетной желтизной крашеные перекисью патлы. Над обесцвеченными волосами больше никто не смеется. Их носят с небрежной гордостью, как знак причастности к опасности и тайне.
– Резинку бы достать, – говорит Ольга. – Попрыгали бы.
Едва они выскакивают из подъезда, как Филиппа разбирает смех.
– Контрольная… – Он не договаривает: из подъезда доносятся удары. Что-то взрывается с тихим стеклянным треском, жалобный звон отдается слабым эхом. Глаза Филиппа лезут на лоб, но он не может удержаться. Затаив дыхание, он на палец приоткрывает дверь и одним глазом заглядывает в черную щель. Тускло освещенная площадка перед почтовыми ящиками превратилась в темный грот, и в темноте мечется, бросаясь на стены, гигантская черная тень. Тень лупит по стенам ногами и кулаками. Тень рычит; портфель, зажатый в руке, взмывает к потолку, и остатки лампочки с хрустальным звоном осыпаются на цементный пол.
– Атас! – орет Ольга и бросается бежать.
Янка срывается за ней; Филипп медлит секунду, загипнотизированный черным зверем, запертым в клетке, и бросается догонять. Дверь подъезда взрывается пушечным грохотом. Рискуя полететь кувырком, Филипп оглядывается через плечо – и видит, что убийца бежит за ними. Бежит по-настоящему быстро. Намного быстрее, чем он сам.
Ужас пихает в спину ледяным кулаком; Филипп взвивается к самому небу, падает на колено, нещадно раздирая штаны, а потом мчит так, что ветер начинает посвистывать в ушах, – но затылок по-прежнему обдает чужое дыхание. Он понимает, что девчонок уже не догнать, но Ольга вдруг оказывается совсем близко, а потом и вовсе остается позади. Филипп оглядывается – и видит, как дядь Юра хватает ее за шкирку.
Треск воротника, впивающегося в Ольгину шею, кажется оглушительным. Широкая ладонь взлетает в воздух и опускается на светлый затылок – почти медленно, как будто даже нежно, – но голова Ольги дергается, а глаза на секунду теряют всякое выражение. Филипп разворачивается, загребая ногами по занесенному песком асфальту, и, по-бычьи наклонив голову, бросается на врага.
Он не успевает: обмякшее лицо Ольги перекашивает отчаянной яростью. Пыльный носок кеда стремительно, как пикирующая на объедки чайка, врезается дядь Юре в голень. «Уйй», – вырывается у Филиппа, и он болезненно морщится. Глаза дядь Юры распахиваются от изумления; рука разжимается, отпуская воротник.
– Валим! – бешено орет Ольга. Филипп проворачивается на одной ноге, задев плечом Янку, незаметно оказавшуюся за спиной, и снова бросается прочь.
– Стоять, – хрипит дядь Юра. Его вызванный удивлением паралич уже прошел – за быстрыми легкими шлепками Янкиных кед и длинными прыжками Ольги уже слышен пока неуверенный, но постепенно ускоряющийся топот. Во дворе нет ни души, они же нарочно выбрали время, когда все на работе, и как же это было глупо, никто не заступится, никто не поможет… В груди клокочет и хрипит, перед глазами все плывет, становится серым, темным, размытым. Филипп понимает, что пойман, заперт, ему не выбраться; он не бежит, а просто в отчаянии бьется о стены, как сумасшедший в психушке, как дядь Юра минуту назад…
Одно из размытых пятен впереди вдруг обретает резкость, и Филипп видит милиционера. Настоящего милиционера, такого материального и плотного, будто он составлен из деревянных кубов, прикрытых сверху фуражкой. Филипп скалится в дикой улыбке и рвется навстречу; еще немного – и они все трое спрячутся за квадратной спиной, и милиционер спросит, в чем дело, и тогда… Дальше Филипп не успевает подумать: Ольга проскакивает мимо, чиркнув по оттопыренному локтю, Янка ловко виляет в сторону, огибая милиционера с другой стороны. «Дуры!» – хочет закричать он, но вместо этого, пыхтя и смаргивая едкий пот, описывает плавную дугу, чтобы обойти его как можно дальше.
Ольга обегает угол дома. Там она останавливается и упирается руками в колени. Янка стоит с прикрытыми глазами, сгорбившись и свесив руки; легкие работают с такой силой, что ее шатает. Филипп хочет заорать, что надо бежать дальше, спрятаться, – но не может говорить. Дыхание занимает его целиком. Его живот надувается и опадает, как подбитый дирижабль. Сердце панически колотится в ожидании, что зверь, которого Филипп увидел в подъезде, вот-вот вынырнет из-за дома.
Это ожидание невыносимо, и, чтобы прекратить его, Филипп осторожно выглядывает из-за угла. Дядь Юра больше не гонится за ними. Он разговаривает с кубическим милиционером, размахивая руками, и тот в ответ сердито качает головой. Он даже делает пару шагов в ту сторону, куда они убежали, и Филипп отскакивает назад.
– Он на нас жалуется, – ошарашенно говорит он, едва веря своим словам. Ольга вертит пальцем у виска, но Янка вдруг обессиленно оседает на полусогнутых коленках. Из-под опущенных век выглядывает тонкая полоска белка.
– Ты чего?! – пугается Филипп. Янка со всхлипом втягивает воздух.
– Он не стал бы… – сипло говорит Янка. – Не сказал бы милиции, если бы был виноват. И не мог это быть он, он же с моим папой… Мы неправильно все подумали…
Филипп снова выглядывает из-за угла. Ольга отпихивает его и тоже высовывает голову.
– Ушли, – говорит она. – Может, он не на записку жаловался. Соврал что-нибудь. Может, сказал, что мы в подъезде бесились…
Подумав, Филипп успокаивается.
– А правда, ему же надо было сказать, почему он нас поймать хотел, – говорит он Янке, но она в ответ только монотонно качает головой, как болванчик. – А ты совсем рехнулась про домашку врать? – напускается он на Ольгу. – Лето же!
– Да он все равно не знает, – она пожимает плечами. – И вообще – не нравится, соврал бы сам.
Филипп замолкает. Сам бы он рта не смог открыть. Не вступись Ольга, – и он бы, наверное, умер там от страха, рядом с Янкой, ушедшей в узор трещинок на полу, – вроде бы есть, а вроде и нет.
– И что теперь? – спрашивает он.
– Ну, теперь он напугается и перестанет, – говорит Ольга. Янка качает головой.
– И что, больше ничего не надо делать? – с сомнением спрашивает Филипп. – Теперь – все?
– Конечно, – уверенно отвечает Ольга. – Мы же для этого записку и придумали. Так что – все.
– Если это все-таки он, – тихо говорит Янка. – Если… Но он знает, что это мы принесли. Мы не считаемся…
Ольга дергает носом и выпячивает челюсть.
– А я тебе говорю – все, – цедит она и вдруг улыбается. – Все! Больше никто никого не тронет, ясно вам?
Она улыбается так заразительно, что Филипп расплывается в ответ. Они победили. Они защитили всех детей в городе. Никто их больше не тронет… На краю сознания шевелится глянцевито-черное нечто, но Филипп усилием мысли отпихивает это прочь.
– Давайте завтра в киношку? – предлагает он. – Все ведь! – Он смеется. Это как выйти из школы после последнего перед летними каникулами урока, только еще лучше. Филиппу хочется заорать и побежать сломя голову – не от кого-то, а просто так.
– Есть еще кое-что, – тихо говорит Янка. Глянцевито-черное, голодное нечто заполняет все мысли, высасывает радость, вымораживает силы, и Филипп леденеет.
Когда мамина спина исчезла из виду, Филипп поднялся с корточек, тяжело опираясь на ограду крыльца. Какое-то время он просто стоял, дожидаясь, пока перестанет кружиться голова и угомонятся взбесившиеся мурашки в онемевших ногах. Пару минут спустя он почувствовал, что способен убраться наконец от кафе, не рискуя кувырком скатиться с лестницы. Пора было уходить. Мама могла вернуться.
Дорожка, натоптанная от дыры в школьном заборе, вскоре раздваивалась. Основная, по которой ушла Янка, вела к стадиону и через него наискосок – на северо-восточный край города. Филипп выбрал правую, совсем узкую. Здесь ходили редко: тропинка тянулась параллельно улице к задворкам школы, где среди мокрых опилочных гор и куч гнутого металла – отходов от уроков труда – росли несколько кривых каменных берез и вездесущая ольха. Еще одна дыра в заборе выводила к узкой улочке и дому-попугаю, желто-зеленому, с огромными, оскаленными в диких ухмылках нефтяником и нефтяницей на торце. Когда-то в этом доме жила Янка. Когда они все ходили в детский сад, а Янкина мама была жива. До того, как Голодный Мальчик съел ее.
Не доходя до забора, Филипп свернул с тропинки к самой кривой из берез. Витые металлические огрызки, торчащие из бурьяна, хватали его за ноги, но земля, состоящая сплошь из перегнивших опилок, приятно пружинила. На мгновение Филипп застыл, потеряв направление, но одуряющий запах мокрого дерева бередил память, и секундная нерешительность исчезла без следа. Филипп раздвинул ветви ольхи, шагнул под березу и присел на выступающий корень. Мама никогда не догадается искать его здесь. Да она бы в обморок упала, узнав, что он пошел на пятачок…
Здесь до сих пор витал дух опасности. На пятачке собирались хулиганы и второгодники. Даже пройти мимо – было предприятием, требующим отчаянной храбрости. Если бы Филиппа засекли те, кто обычно торчал здесь, – избили бы в кровь. А если бы среди них оказался Егоров – вообще неизвестно, чем бы кончилось… В то лето он часто бывал бит.
(…густые заросли ольхи, вплотную примыкающие к забору четвертой школы, бросают на Янкино лицо зеленые тени. «Что ты ржешь?!» – вопит она со слезами и топает так, что от черного лиственного ковра летят брызги. Часть их попадает Янке в лицо, добавляет круглые темные пятна к россыпи веснушек, и от этого зрелища Филипп снова закатывается. Он понимает, что надо остановиться, но не может. Янка размазывает грязь рукавом, а потом снова хватается за лоскут, свисающий с задницы. В дыре виднеется бледная кожа в пупырышках, набухшая багровым царапина, оставленная железным прутом забора, край сероватых трусов в голубой цветочек. От этих цветочков у Филиппа захватывает дух; он визжит от смеха, слезы ручьями текут по щекам; он обнимает живот, который, кажется, вот-вот лопнет. Янка бросает на него бешеный взгляд; Филипп стонет от хохота и закрывает глаза, а потом – вопит от боли, когда носок ее кеда врезается в голень, а руки вцепляются в его шевелюру и начинают наматывать волосы на костлявые кулаки с такой силой, что, кажется, сейчас снимут скальп. Полкан с громким лаем прыгает вокруг, припадая на передние лапы. «Перестань ржать!!!» – визжит Янка, и Филипп, слабо отмахиваясь, валится на колени. Но все еще хихикает. Никак не может остановиться. Кожа головы горит от боли, но он ржет так, будто уже знает: надо насмеяться напоследок, на всю оставшуюся жизнь…)
Из-под листвы торчало зеленое горлышко бутылки. Филипп бездумно вывернул ее из земли; вместе с ней на свет вылезла истлевшая пачка из-под сигарет, на которой едва виднелась надпись: «Стюардесса». Из зияющей дыры побежали жирно блестящие жуки, и Филипп опасливо подобрал ноги. На матовом от грязи (никаких отражений, спасибо и на этом) стекле бутылки угадывался след полукруглой этикетки. Бумажка давно разложилась, но, скорее всего, внутри был не лимонад. Когда-то Филипп не пошел бы сюда, даже если бы не боялся. Но теперь он был ничем не лучше любого из тех, кто курил здесь, прогуливая уроки, – и все из-за Янки. Правильно она сказала: зря он ее позвал…
Он обхватил голову руками, из последних сил стараясь не разрыдаться. Янка была его единственной надеждой; казалось, даже мертвая, она сможет что-нибудь придумать. Сумеет помочь. Может, как раз потому, что мертвая. Оставшаяся там и тогда, когда они еще верили, что способны что-то изменить. Еще не съеденная временем.
Но Янка оказалась живой. Взрослой.
Зажав голову локтями, Филипп, постанывая, принялся раскачиваться вперед и назад.
…Он не знал, сколько прошло времени. Мир стал пустым и прозрачным, и немножко, самую чуточку нетаким. Кто-то шел по тропинке – кто-то маленький и легкий. Филипп осторожно сдвинулся, чтобы ветки не загораживали обзор; он уже догадывался, кого увидит, но все же от мгновенного узнавания его прошиб холодный пот. Тощая фигура в куртке не по росту, короткие черные вихры. Широкий рот, всегда готовый заразительно улыбнуться – перед тем как грязноватые пальцы поднесут к губам трубочку из кости, и над озером поплывет едва уловимое, невыносимо страшное шипение. Эта улыбка будет последним, что увидят его глаза перед тем, как опустеть навсегда. Перед тем как Филипп в последний раз уедет в санаторий…
Нам с мамой так будет проще, подумал он. Цепляясь за ствол березы, он поднялся на ватные ноги и обреченно шагнул навстречу Голодному Мальчику.
Он перегородил тропинку и закрыл глаза, не желая видеть его жадную ухмылку. Жилка на виске билась и дрожала, как пойманный зверек. Филипп ждал – но ничего не менялось, и тогда он подумал, что, наверное, это так и происходит, – ты ничего не чувствуешь, потому что Голодный Мальчик высасывает из тебя душу, и тебе становится нечем чувствовать. Кажется, все в порядке, но на самом деле ты уже пуст. Не так уж это и страшно. Ведь бояться больше нечем.
Он качнулся, и его губы растянулись в слабой, почти блаженной улыбке.
– Вы чего? – послышался тонкий, сдавленный голосок, и Филипп распахнул глаза.
Голодного Мальчика больше не было. Вместо него на тропинке стояла Полинкина подружка – или кто-то, очень на нее похожий. Может, он прикидывается, подумал Филипп. Может, не хочет ходить по городу как есть и перекидывается в нормальных детей. И ведь никак не узнаешь, настоящая это девочка – или он. Разве что дождаться, пока он сделает с тобой то, что обычно делает с людьми. Подождать, пока он начнет есть тебя.
Или заглянуть внутрь и найти остатки молчунов.
Филипп качнулся вперед, и его рот распялился, обнажая зубы. Не спуская с него глаз, девочка машинально пригладила темные волосы и нервно стрельнула глазами по сторонам. Еще не зная, что станет делать, Филипп шагнул к ней; растерянность в глазах девочки мгновенно сменилась мучительной, болезненной собранностью. Стиснув челюсти, она развернулась на одной ноге и брызнула назад по тропе.
Несколько секунд Филипп потерянно стоял, уронив руки; оглушенный потоком незнакомых, но пугающе разумных мыслей, он смотрел, как девочка скрывается за изгибом тропы. Он не успел ничего решить – из-за кустарника донесся дикий визг, и Филипп бросился на звук.
Первое, что он увидел, – отчаянно брыкающиеся, взлетающие в воздух белые кроссовки. Потом – огромные, распухшие черные руки на цыплячьей шее девочки. Он успел почувствовать мгновенное облегчение – обычная девочка, Полинкина подружка, правильно он не стал ничего делать, – и тут ужас догнал его и ударил в живот. Голодный Мальчик тоже вырос – но превратиться в обычного взрослого не мог. Он не рос – разбухал, обжираясь, и его кожа, не поспевая, натягивалась на выпирающей плоти, трескалась и чернела, залитая нефтяной кровью. Филипп чувствовал вонь его ран – вонь живых мертвецов и разлагающихся в зловонную жижу душ. Вонь санатория.
Девочка затихла и теперь молча билась в гниющих руках. Филипп слабо пошевелился, пытаясь отгородиться, не дать себе увидеть то, что сейчас произойдет, – но тут на него уставились бледные старческие глаза, раздался хриплый испуганный возглас, и черные руки разжались. Врезавшись худым и, наверное, очень твердым плечом в бок старика, девочка отпихнула его с пути и рванула прочь. Быстрая, как гончая. Как ветер. Как Ольга…
– Совсем дети невоспитанные пошли, – сказал дядь Юра, потирая ребра. – Видели, как она меня толкнула?! Носятся как угорелые, с ног сбивают… Им вообще на все плевать!
– Да, – выговорил Филипп, глядя на его обтянутые черными перчатками руки.
– И заметьте: даже не извинилась!
Быстро взглянув на Филиппа, он сорвал с рук перчатки, обнажив морщинистые, синевато-бледные кисти в старческих пятнах. Небрежно сунул перчатки в карман.
– Проклятый климат, – сказал он. – По календарю – лето, а разве это лето? Одно название…
– Да, – заторможенно повторил Филипп. Черные перчаточные пальцы торчали из кармана, и он был не в силах отвести от них взгляд. Дядь Юра, бегая глазами, переступил с ноги на ногу и тоскливо оглянулся. Спросил с напускной суровостью:
– А что вы тут, собственно, делаете? Я видел, как вы в кустах поджидали.
Филипп задохнулся от неожиданности. Он попятился, и дядь Юра шагнул на него.
– Ностальгия, – выпалил Филипп, и дядь Юра остановился. Приподнял бровь, ожидая объяснений. – Ностальгия, – веско повторил Филипп и выдавил кривую улыбку. – Мы здесь с пацанами целыми днями торчали. На пятачке. Ну, знаете… – Он неопределенно повел рукой, и лицо дядь Юры прояснилось.
– Ах, на пятачке… – протянул он. – Что, хулиганом были в школе?
– Было дело, – смущенно улыбнулся Филипп. Стараясь больше не смотреть на перчатки, он бочком двинулся по тропе. – Пора мне… – пробормотал он.
– Хулига-аном… – протянул дядь Юра и вдруг подобрался. – Да я вас знаю! Я вас запомнил… Это вы! Вы с подружками лампочки в моем подъезде били! – выкрикнул он, брызгая слюной. – И трусливо сбежали, когда я вызвал милицию! Вы…
Он нерешительно потянул к нему руки. Он весь дрожал и трясся, глаза его метались, челюсть дергалась, как на ниточке, и Филипп впервые понял, как дядь Юре было страшно, когда он прочитал записку. Наверное, еще страшнее, чем сейчас…
– Я все вспомнил! – выкрикнул дядь Юра и дико оглядел пустынную тропинку. – Ты, дылда белобрысая и нигдеевская девчонка… Смотрит, как сожрать хочет, нельзя так на людей смотреть, такое не вытерпеть… Анонимки… – Дядь Юра вдруг перестал трястись и выпрямился. – Ты меня не заложишь, – почти небрежно сказал он. Потянулся за пазуху – и Филипп услышал холодное шуршание стали. – Меня нельзя закладывать, у меня дела.
Нож невиданной хищной рыбиной выплыл из внутреннего кармана и блеснул на ледяном солнце. Дядь Юра топнул ногой, делая выпад. И снова топнул, замахиваясь ножом, как клюкой.
– Да идите вы на хер, – сказал Филипп, и дядь Юра застыл на месте.
– Что-о?! – плаксиво протянул он.
– Идите на хер, – повторил Филипп.
– Ты как со старшими разговариваешь?! – взвизгнул дядь Юра. Филипп раздраженно отмахнулся и пошел прочь. С дядь Юрой было покончено: убежавшая девочка (спасенная им девочка, наконец он смог кого-то спасти, Янка не права, все не зря) наверняка уже в милиции. А у Филиппа были дела поважнее.
– Говнюк малолетний! – заорал дядь Юра вслед. – Ремня на тебя нет!
Шторм улетел за пролив, разбился о скалы материка, и в О. снова наступило лето. Двор пронизан детскими криками и скрипом качелей. У соседнего подъезда старшеклассник, сидя прямо на сухом асфальте, натягивает велосипедную цепь. Ворона в палисаднике разделывает мощным клювом сушеную корюшку, украденную из связки на чьем-то окне, прямо под носом у трех растянувшихся на солнце дворняг.
Они сидят на лавочке у подъезда, как низкорослые старички. Они так привыкли бегать на Коги, что теперь просто не знают, чем заняться. Филипп окидывает двор тоскливым взглядом. Завистливо смотрит на двух пацанов, играющих в ножички на вытоптанной до глины площадке у турника. На стайку у качелей, где среди светлых, русых и темных голов сверкают невыразимой буфетной желтизной крашеные перекисью патлы. Над обесцвеченными волосами больше никто не смеется. Их носят с небрежной гордостью, как знак причастности к опасности и тайне.
– Резинку бы достать, – говорит Ольга. – Попрыгали бы.