С ключом на шее

Его дочь так расти не будет. Светлана поймет. Должна понять.

Нигдеев выходит на улицу, к висящему у магазина телефону-автомату. Набирает домашний номер. Светлана отвечает только после пятого гудка, и от ее резкого, недовольного «алло» все слова, заготовленные Нигдеевым, улетучиваются. Из трубки доносится отчаянный рев Лизки. «Положи, я кому сказала!» – рявкает Светлана и снова бросает в трубку: «Алло! Кто это? Вас не слышно! Алло!» Нигдеев жмет на отбой и, помявшись, вытаскивает записную книжку.

Он набирает номер, небрежно записанный на последней странице, и, корчась от отвращения, спрашивает, кому сдавать деньги на батюшку. Набирает другой и долго слушает длинные гудки в Юркиной квартире. Представляет холодный, сладко-соленый ветер в лицо. Вес ружья в руках, давление приклада. Бурое сутулое пятно на склоне сопки. Отдача тяжело толкает в плечо, выстрел на мгновение оглушает – и уносится, сорванный ветром. Мохнатая туша неуклюже оседает в стланиках. Тварь, посмевшая объесть тела, судорожно загребает лапами и затихает. Длинные гудки сменяются одним сплошным, а Нигдеев все стоит, изо всех сил сжимая трубку, и вместо пыльной стены телефонной кабинки видит медвежью тушу, распростертую на песке, блеск охотничьего ножа, вспарывающего брюхо. Нигдееву даже немного жалко зверя, но по-другому нельзя: медведь, пробовавший человечину, не остановится… Шкура расходится под ножом, рана исходит паром, и в нос бьет железный запах крови. Горячий, понятный запах.

Тетка с фиолетовыми, навеки сложенными в брезгливую складку губами сердито барабанит кулаком по стеклу. Нигдеев выбирается из будки и нога за ногу плетется обратно к садику. Снова думает, почему же все это свалилось именно на него, – потому что иначе придется подумать, почему все это на него свалилось, и ледяные щупальца тумана заснуют по затылку.

– …двоих в радиусе выследили, – неохотно говорит Юрка и тяжело замолкает. Он так и мнется в коридоре, и с его сапог уже нападали маленькие сопки.

– И что? – нетерпеливо спрашивает Нигдеев.

– А ничего. Оба пустые, зря только завалили. – Юрка опускает глаза, быстро проводит языком по сухим губам. – Пустые оба, – повторяет он с нажимом и смотрит Нигдееву в глаза.

Нигдеев на мгновение зажмуривается и сжимает кулаки так, что ногти впиваются в ладони. (Мертвый пацан кусает меня за ногу, боже, мертвый пацан ест меня.) В морду дам, с чугунной яростью думает он. Пусть только попробует вспомнить, только заикнется – в морду дам сразу, чтобы не разводил тут…

Мертвый пацан кусал меня за ногу.

– Вот, – Юрка сует в руки Нигдеева подтекающий пакет, и тот вздрагивает, прикоснувшись к липкой влажной бумаге. – Я для тебя пару кило пригрел, пусть Светка котлет накрутит.

Этот медведь и близко не подходил к телам. В его распахнутом лезвием ножа желудке копались два охотоведа и судмедэксперт и не нашли ничего, кроме пригоршни кедровой скорлупы и мышиной шкурки, – но к горлу все равно подкатывает.

– Пусть сала в фарш положит, – говорит Юрка. – А то больно тощий, ни жиринки нагулять не успел.

Нигдеев уносит медвежатину на кухню и прячет в самый дальний угол морозилки. Загораживает пакет говяжьими мослами и мятой картонкой столичных пельменей. Промороженные кости грохочут, заглушая все звуки. Из коридора тянет сквозняком. Нигдеев захлопывает холодильник и слышит, как Юрка неразборчиво бубнит:

– …обязательно положи сала, и луку, и, главное, перчику, перчику побольше… Там два кило, а то и побольше, урвал…

Запах в квартире неуловимо изменился: из коридора вперемешку с Юркиной таежной вонью доносится свежий аромат холодного ветра, духов и молочной каши. Нигдеев закуривает, тщательно следя, чтобы огонек не дрогнул в руке. Бросает спичку в пепельницу и возвращается в коридор, зажав сигарету в зубах. Юрка все бормочет про сало, вжимаясь в угол, чтобы освободить место дамам.

– Отстань от жены, я сам приготовлю, – говорит Нигдеев. – Дичь женских рук не терпит.

Светлана беззвучно хмыкает, снимая с Лизки курточку. Будто невзначай пробегает напряженным взглядом по обуви на придверном коврике, курткам на вешалке. Устремляет взгляд за тумбочку, туда, где удобно поставить чемодан или сумку. Лампочка в коридоре тусклая, а лицо Светланы почти неподвижно, но Нигдеев все же видит облегчение: еще не сегодня. Светлана присаживается на корточки, чтобы снять с Лизки сапожки. Юрка нависает над ними, переминаясь с ноги на ногу.

– Па-а! – требовательно вопит Лизка, и Нигдеев с улыбкой наклоняется, упирается руками в колени. Маленькие пальчики вцепляются в бороду, и он смеется.

– Тем более вас же теперь четверо будет, – говорит Юрка. – Лишний кусок мяса всегда пригодится.

– Пардон, – отвечает Нигдеев, твердым быстрым шагом устремляется в сортир и, едва успев захлопнуть дверь, падает на колени перед унитазом.

– Медвежатинки, – проговорил Нигдеев онемевшими, будто замороженными губами. – Медвежатинки тебе…

Отвыкшее от движений лицо пошло складками, сморщилось от усилия, и Нигдеев с ужасом и отвращением понял, что Юрка сейчас подмигнет. Волна напряжения неумолимо поползла по щекам, правый глаз пришел в движение. Нигдеев смотрел как завороженный. Краем глаза он увидел, как вспыхнул экран мобильника; моргнул, сумел наконец отвести глаза. Телефон заелозил по столу, зажужжал, и Нигдеев схватил его торопливо и жадно, как спасательный круг. Увидел, как обмякает, уходит за свою вялую маску Юрка. Энергично рыкнул: «Слушаю!»

– Алексей Суропин беспокоит, – вальяжно откликнулись в трубке, и Нигдеев крепче сжал мобильник. Закатил глаза, одними губами произнес: «Пионер!» – и Юрка ухмыльнулся в ответ весело и насмешливо, почти как раньше. А Пионер продолжал: – Вот, нагрянул к вам на недельку, обзваниваю старых знакомых. Ну, как дела?

– Помаленьку, – осторожно ответил Нигдеев. – Как тебя занесло? По делам? Или соскучился?

– Разве что по рыбалке. – Пионер довольно хохотнул, и Нигдеев, не стерпев, скрипнул зубами. – Кстати, не одолжишь спиннинг? А то я думал – ни минутки свободной не будет, а тут целый день образовался… Съездили бы в воскресенье на Лагури, как раньше, а? Или ты занят будешь?

– Да не то чтобы… – неуверенно ответил Нигдеев.

– Да я понимаю, – говорил тем временем Пионер. – К тебе же дочка в кои веки приехала, да? Говорят, ты на радостях даже на конференцию плюнул. А может, с собой ее прихватим? Она у тебя вроде девица боевая.

– Да что Лизке в нашей дыре делать, – засмеялся Нигдеев. – Она с матерью в Испании отдыхает.

Ответом ему была крошечная растерянная пауза. Сбой в ровном разговоре ни о чем. Твердый кирпичик тишины и как трещина в нем – хруст позвонков Юрки, который настороженно выпрямился на стуле и повернул голову, наставляя поросшее седым волосом ухо на телефон.

– Лиза – это твоя младшая? – осторожно уточнил Пионер. – А…

– Слушай, у меня суп убегает, – буркнул Нигдеев. – Ты спиннинг лучше в «Романтике» новый купи. А свой я тебе не дам, еще опять сломаешь.

Он сердито ткнул на отбой и швырнул телефон на стол. Юрка выжидающе посмотрел на него, и Нигдеев пожал плечами:

– Лизка в Барселону поехала… С чего он взял вообще?

…Когда автобус выезжает из зеленого пластикового ангара, заменяющего городу О. аэропорт, Лизка прижимается к окну, и ее носик расплющивается в розовую кнопку. Нигдеев смеется и машет рукой, и Лизка машет в ответ. Он смотрит, как бабушка оттягивает ее от мутного стекла. Узкие губы тещи шевелятся; она вытаскивает большой клетчатый платок, плюет на него и трет Лизкино лицо. Автобус разворачивается и пылит по бетонной дороге туда, где черноту стлаников разрезает желтый прямоугольник взлетно-посадочной полосы. День на редкость ясный, так что, прищурившись, можно разглядеть белую тушку самолета и темные кресты винтов. Нигдеев машет в последний раз и идет к припаркованной на пустынной площади машине, радуясь, что второе лето подряд удается отправить дочку на материк – хоть фруктов поест, – и немного печалясь, что увидит теперь Лизку только в сентябре.

Первое, что замечает Нигдеев, вернувшись домой, – упоительный запах чеснока, лука, жареного мяса. Его тут же накрывает волной вины: вспоминается вчерашний разговор об импортной курице, которую дают в универмаге на Ленина, курице, чья замечательно пухлая тушка затянута в красно-синий целлофан, а потроха собраны в отдельный пакетик и с садисткой аккуратностью вложены в опустошенное, выскобленное нутро. Нигдеев обещал, что раз уж все равно берет отгул отвезти Лизку с бабкой в аэропорт, – то на работу может и не возвращаться, а вместо этого заедет в магазин. Разговор этот, конечно, начисто вылетел из головы, и теперь Нигдеев сидит в коридоре на детской скамеечке, задрав колени к ушам, придавленный стыдом и обидой: похоже, Светлана заранее знала, что про обещание он забудет, и сама отправилась по магазинам, – когда только успела…

Нигдеев, принюхиваясь, нарочито возится со шнурками. Что-то тревожит его настолько, что нет сил снять наконец ботинки и пойти на кухню. Из-за закрытой двери доносятся удары, бряканье и шипение. Комки фарша смачно шлепают о сковородку: Светлана в ярости швыряет их, разбрызгивая раскаленный смалец. Звуки предвещают скандал, но проходят мимо сознания; Нигдеев снова и снова тянет носом, и аромат еды, поначалу такой вкусный и заманчивый, беспокоит его все больше. Мясо, похоже, старое, промороженное в камень. Оно пахнет как пропитанный кровью сугроб, который вот-вот растает, обнажив то, что было скрыто под ним много месяцев назад.

Нигдеев вдруг понимает, что именно жарит Светлана, и, давясь, опускает голову между коленей. Морозно-затхлая вонь морозилки забивается в ноздри. Это мясо пролежало в холодильнике почти три года, усыхая и покрываясь толстой коркой грязного инея. Это мясо потеряло все соки и стало черным и твердым, как застывший под зимним ветром торф. Нигдеев с отчаянной гримасой бьет себя по лбу кулаком. Сколько раз он хотел тайком выкинуть проклятый пакет, да рука не поднималась отправить на помойку отличный кусок мякоти.

В конце концов он берет себя в руки и тащится на кухню. Разобранная мясорубка громоздится в раковине. Ее тусклые запчасти, покрытые темными волокнами и желтоватыми жилами, похожи на осколки снаряда, угодившего в окоп. Светлана нависает на плитой, вооруженная двумя вилками; ее руки по самые запястья испачканы подсыхающим фаршем. Нигдеева она не замечает. Давя отвращение, он подходит поближе и целует жену в шею, в краешек туго утянутых в хвост волос. Светлана раздраженно поводит плечом, и он отступает.


– Я же обещал, что сам приготовлю, – укоризненно говорит он.

– Обещанного три года ждут, – равнодушно откликается Светлана.

– Могла бы напомнить.

– Я тебе двадцать раз напоминала.

Нигдеев покаянно вздыхает и снова подходит ближе. Обнимает жену сзади, пытаясь залезть под запашной халат. Светлана бьет его по руке, зло, почти больно, выкручивается, опасно наклоняясь над раскаленной сковородой, и Нигдеев пятится. Запах перемороженной медвежатины невыносим. Им пропитаны волосы Светланы, ее одежда, кухонные шторы, вся квартира. Он облаком окутывает Нигдеева и оседает на коже неистребимой пеленой. Мысль о том, что придется это есть, приводит в такой ужас, что слабеют ноги. Нигдеев с размаху ерошит волосы, тоскливо глядя в спину Светланы.

– Да плюнь ты на эти котлеты, – говорит он. Ему приходится давить позывы к рвоте, и голос звучит глухо, плоско, совсем не убедительно. – Слушай, мне же аванс вчера дали. Давай в ресторан махнем? По отбивной возьмем, а? Вина выпьем! Ркацители, э? Киндзмараули!

Светлана неторопливо переворачивает котлеты. Откладывает вилки и, наконец, оборачивается, сложив руки на груди. Завитая челка черным облаком затеняет блестящий от пота лоб. В морщинки под глазами забилась осыпавшаяся тушь.

– Киндзмараули я бы выпила, – говорит она.

– Вах, какой жэнщин! – с энтузиазмом восклицает Нигдеев и думает: не забыть открыть окно перед выходом. И в комнате тоже, чтобы сквозняк протягивал квартиру насквозь. – Пить будем, гулять будем!

– А эту твою чем кормить будем? – спрашивает Светлана, и Нигдеев отшатывается, будто его ударили под дых.

(…чужой, чуждый город пахнет по ночам как почерневший труп. Материк, думает Нигдеев, это материк, это место, куда мы все отправимся, когда закончим работу. Туман в голове воняет сивухой. Хоть бы ветер подул, думает Нигдеев и осоловело моргает на шелушащуюся раму окна, рыгающую сырой ватой. Очень нужен ветер, холодный, чистый, соленый. Дождь должен стучать в окно, бить в окно, а не капать. Кап-кап-кап. Равномерно. Равнодушно. Завыть от тоски…

Тесть покачивается на табуретке, широко расставив ноги, и его хозяйство едва не вываливается из семейных трусов. Стол посреди залы – они так и говорят, «зала», и Нигдеева каждый раз передергивает, – покрыт скатертью в навеки слежавшихся складках. На нем красуется одинокое блюдце с малосольными огурцами. В чернильной темноте за окном невнятно орут. Тесть вскидывает опухшую голову и разливает водку по стаканам.

– Спасибо, мне хватит, – говорит Нигдеев, и тесть протестующее мычит.

– Пей, не журись… – Нигдеев раздраженно передергивает плечами и опрокидывает стакан. Тесть раскачивается на табуретке, глядя сквозь раскрытую кухонную дверь. В ней, как в раме, видна Марьянка. Ловко перебирая рассыпанную по столу гречку, она весело переговаривается с матерью. Нигдеев невольно улыбается. – Красавица выросла, – задумчиво говорит тесть. – Да и характер выровняла. Мы с матерью уж думали, замуж не выдадим… – Он пьяно качает головой. – Знаешь, девочки же мягкие, жалостливые, а эта… Она, слышь, когда ей годика четыре было, котенка с улицы притащила. Мы ей говорим: унеси ты этого лишайного, где взяла, куда нам его… Она вроде как покивала. А часа через три, – у нас тогда кобель цепной был, слышь, – во дворе рык, визг, Марьянка орет дурниной. Она этого котенка кобелю приволокла, тот ему башку мигом оторвал. Мать ей: ты зачем животное сгубила, а она такая: я хотела, чтоб они поиграли… Выдрали ее, конечно, как сидорову козу…

Нигдеев ерзает на жестком сиденье. Голова набита серой оконной ватой. Очень нужен ветер… Он щурится сквозь сизую муть на Марьянкины руки, перебирающие крупу, и представляет, как она швыряет котенка псу. Он, наверное, и минуты не прожил. А может, и прожил, так это еще хуже. Марьянка смеется, запрокидывая голову и скаля зубы, но ее глаза остаются серьезными. Сосредоточенными. Как будто она смотрит на растерзанного котенка. Ее беременный живот выпячивается, и Нигдеева охватывает сожаление…)

– Лизка в Барселоне, – плачущим голосом повторил Нигдеев. – Да она скорее на Северный полюс отдыхать поедет, чем сюда… Что ж за день такой, а?..

– Да-а, денек, – осторожно откликнулся Юрка. В его щетине по-прежнему дрожал и подпрыгивал кусок пельменного теста.

– И ты туда же! – напустился на него Нигдеев. – Чего ты орал посреди улицы, можешь объяснить?

– Так, почудилось…

– Почудилось ему… Этому вон тоже вечно что-то чудится, задолбали оба уже. И вытри наконец морду, тошно смотреть!

Юрка провел по подбородку, с удивлением посмотрел на размазанный по ладони ошметок и сковырнул его на стол. Нигдеев, едва не взвыв, закатил глаза.

– Да ладно тебе, – сказал Юрка. – А Пионер чего хотел-то? На рыбалку звал? Может, съездили бы? – Он неуверенно улыбнулся. – На Камулан махнуть – на гольца… Я бы нажарил…

– Хрена лысого бы ты нажарил, – раздраженно отмахнулся Нигдеев. – Ты посуду за собой помыть не в состоянии, а туда же…

– Чего это – не в состоянии? – Юрка резво выскочил из-за стола. – Давай чай пей, а я мигом…

– Сиди уже. Ты мне намоешь, перемывать потом…

– Да что ты заладил: нажаришь, намоешь… Думаешь, я на шее у тебя сидеть собрался? Думаешь, я совсем неблагодарный? – Нигдеев в ответ только дергал головой и фыркал, как одолеваемый гнусом лось. – Вот что: я прям сейчас в магазин сгоняю, закуплю продукты, а завтра суп нормальный сварю. – Он решительно протопал в прихожую, но тут же вернулся с курткой в руках. Левый карман раздулся, и из него торчали черные кожаные пальцы, похожие на обугленные корни.

– Перчатки-то тебе зачем? – поморщился Нигдеев. – Лето на дворе…

– Разве это лето? – тоскливо улыбнулся Юрка. – Руки мерзнут, сосуды ни к черту от лекарств… Харчо, а? – просипел он, неловко наматывая шарф одной рукой. – Помнишь, какое я харчо варил? Думаешь, разучился? Только… – Он замялся. Выдавил, пряча глаза: – Ты мне одолжишь? Ну, не знаю, сколько там на продукты надо? А я с пенсии сразу отдам…

– В ящике стола тыщу возьми, – натужно пробормотал Нигдеев. Юрка тут же взбодрился и зазудел, загудел о давних кулинарных победах, и спорить не было сил, – так устаешь отмахиваться от мошки. Ешьте меня мухи с комарами…

– И заметь, – сказал Юрка, – и продуктов-то у нас было с гулькин фиг, и разносолов никаких – а готовить умели, не то что сейчас… Помнишь, какую я шурпу из медвежатины варил?

– Да задолбал ты своей медвежатиной! – дико заорал Нигдеев, грохнув кулаком по столу. Глухо брякнула пепельница, подпрыгнул телефон, заскакали по столу невесть из каких щелей выбитые рисинки, и Юрка в страхе отступил.

Прислушиваясь к его кряхтению и возне с ботинками в прихожей, Нигдеев собрал со стола тарелки. Остатки своих пельменей пришлось вывалить в унитаз. Юрка же подмел всю свою немаленькую порцию, – смолотил под жалобы на сою и даже не потрудился поставить тарелку в раковину. Нигдеев включил воду и принялся сердито возить по посуде мыльной губкой. Шумела вода; привычные, бессильно-сварливые мысли крутились в голове: он тут как служанка, приготовь-подай-принеси, а с пельменями пора завязывать – и пяти минут не прошло, а изжога уже жуткая, да и дороговато, и опять придется глотать таблетки, а Юрка мог бы хотя бы чайник поставить… и что это все-таки было в магазине и потом в машине, кстати, пора переобуться, июнь на дворе, а он все на зимней резине, проклятый климат, надо было валить на материк, пока пороху хватало, но – привык, и пока не до рыбалки, но здорово будет махнуть по осени на утку, а Юрка нашелся в охотничьем, даст бог – восстановим ему билет, хоть бы со стола вытер… Белый шум, засаленная занавеска реальности, жалкое прикрытие от подступающей к порогу тьмы.

Юрка заговорил, но за шумом воды Нигдеев не смог разобрать слов. Привернул кран, оставив тонкую струйку поливать мыльные тарелки. Повернулся, держа на весу мокрые руки, готовый наорать за то, что вперся в уличной обуви. Юрка, облаченный в куртку, привалился к дверному косяку, шевеля обтянутыми носками пальцами ног. Ботинки он почему-то держал в руках, и с них сыпалось.

– Я говорю – ты зря катишь на Пионера, – повторил Юрка. – Он, конечно, богатый козел при папе, но…

Нигдеев смущенно дернул плечом.

– Да я и не качу. Нормальный мужик, я понимаю. Просто… активный слишком. В каждой бочке затычка…

– Это точно, – Юрка с усилием приподнял уголки губ. Помолчал, глядя в окно, где сопки сливались с тусклым небом. – Нам его Господь послал.