Русское

Кнут плели из кожи, длиной он был примерно полтора аршина – или около метра. Он был гораздо толще, чем прут и намного тяжелее. В результате удар, который палач наносил с размаху, вкладывая в него всю силу, рассекал спину жертвы, словно железный прут. Кожа лопалась с первого же удара. Кровь и клочья мяса разлетались с каждым ударом. Если палач проходился кнутом по спине во второй раз, то рассекал плоть до костей.

Русские относились к делу со всей тщательностью: более жестоким способом было связать жертве руки за спиной и затем подвесить к балке с помощью веревки. Это значило, что человек висел перед палачом, а его плечи во время порки выскакивали из суставов. Когда жертву опускали, плечи вправляли обратно.

Таков был русский кнут, при помощи которого допрашивали большинство узников.

Царь Петр был очень встревожен стрелецким бунтом. В детстве он своими глазами видел, как стрельцы разорвали на куски его дядю, и прекрасно знал, что они способны свергнуть его и вновь посадить на трон царевну Софью. Потому допросы проводились спешно. Пытали не только стрельцов, две служанки Софьи были раздеты и биты кнутом, хотя Петр милостиво разрешил одну из них казнить сразу, узнав о ее беременности.

Петр лично наблюдал не только за тем, как бьют кнутом, но и как поднимают на дыбу и пытают над огнем на решетке. И все же стрельцы так упорствовали в молчании, что по крайней мере у одного из несчастных Петр попытался добиться признания, разжав ему челюсти палкой.

На некоторых из этих допросов присутствовал и Прокопий Бобров.

У него была на то особая причина. Как только они вернулись в Россию, Петр приписал молодого человека к недавно созданной государственной канцелярии. Называлась она Преображенский приказ, а в действительности занималась политическим сыском. И с самого начала своего существования внушала страх.

– Стрельцы мало говорят, даже под пыткой, – сообщил Прокопий отцу. – Однако нам достоверно известно, что они собирались свергнуть Петра, да еще убить всех иностранцев в России. Но у нас есть на них управа.

Казни той осенью продолжались три недели. С последнего дня сентября по 18 октября.

12 октября неожиданно выпал снег, и в Москве наступила зима, но расправы продолжались.

Даниил побывал на нескольких из них. Казнили по-всякому, но чаще всего рубили головы или вешали. Петр потребовал, чтобы его бояре или друзья вершили казни своими руками, и Даниил слышал, как однажды вечером Прокопий сказал отцу:

– Царю любопытно посмотреть, как отсекают головы на европейский манер – мечом, а не топором. Не сыщется ли у нас хорошего тяжелого меча?

На следующий день Прокопий явил себя. А кто-то в толпе своими глазами видел, как царь самолично рубил головы стрельцам.

Взирал на то Даниил с великой жалостью, но без удивления. И битье кнутом, и казни значили одно: стрельцы подняли бунт, и расплата была неотвратимой.

Ужас охватил его однажды утром, когда на место казни вывели полковых попов.

Все происходило на Красной площади. Там, под причудливыми куполами собора Василия Блаженного, возвели огромную виселицу, но не простую, а в форме креста. К ней и повели священников. Даниил заставил себя смотреть на это зверство.

Но тут и у него перехватило дыхание. Потому что вешал несчастных придворный шут. Одет он был в рясу.

В тот же день в садах Новодевичьего монастыря на виселицу вздернули еще сто девяносто пять стрельцов – прямо перед окном царевны Софьи.

Все эти трупы – странные замерзшие призраки – были оставлены болтаться на пять долгих зимних месяцев.

Что же должен был из сего вывести Даниил? Ему казалось, что вывод ясен. Месяц за месяцем уверенность его только крепла. Но даже тогда он не хотел сам додумывать свою мысль до конца.



Зачем Евдокия позвала его? Для утешения души. Потому что, как скоро понял Даниил, вокруг больше не было никого, кому она могла бы довериться.

Ее сын стал безбожником. Ее муж, думавший только о благополучии семьи, молчал.

– Ты сам видишь, что творится вокруг, и понимаешь, что грядет, – говорила она ему, когда они оставались одни. – Ты праведный человек, Даниил, помоги мне, научи, что делать.

В доме Бобровых Даниил был при своем плотницком деле. И, сработав кое-какую мебель, сумел так угодить Никите, что тот и думать забыл, как разозлился, когда жена неожиданно послала за этим человеком. Помещик с гордостью показывал изделия Даниила гостям, и искусный плотник получил бы множество заказов, но почему-то Даниил отказывался работать на стороне.

В некотором смысле оба супруга были рады видеть Даниила и Арину среди своих домочадцев. И если Евдокия любила общество родителей, Никиту забавляло их дитя.

Марьюшка на самом деле была прелестной девчушкой. С миловидным веснушчатым личиком и сияющими глазами, ведущая себя так, словно все люди на свете – ее друзья.

– Такая утешная малышка, – восхищался старый Никита. – Быть ей плясуньей.

Даже Прокопий, не всегда скрывавший свое неудовольствие, вызванное присутствием Даниила, обыкновенно поднимал ее на руки и кружил всякий раз, когда бывал дома. У него была жена и двое своих маленьких детей.

– А ты, – бывало, говорил он ей, – будешь моей любимицей.

– Где твоя борода? – каждый раз спрашивала она без всякого страха. – Почему у тебя нет бороды?

– Царь оторвал, – отвечал он со смехом.

Отца Марьюшка почитала. И хоть Даниил был много старше, чем тяти у прочих детей, но дочка, зная, каким уважением пользовался он в Русском, полагала, что он необыкновенный. Когда она была совсем маленькой, она думала, что Бог Отец – это и есть ее тятенька.

Если Никиту веселила Марьюшка, то Евдокия подле Даниила и Арины обрела утешение, в котором так нуждалась. Каждый день она заходила к ним, чтобы сотворить тихую совместную молитву. Часто, когда Даниил работал по дому, она просто стояла рядом, молча наблюдая за ним. Даниил сразу понял, что он ей необходим. А однажды она и сама обронила:

– Жила вот себе и жила, крепко-ладно, а теперь чувствую – ровно земля из-под ног уходит. Хоть ты, друг мой верный, сердечный, меня не оставь.

Когда она могла выскользнуть из дома незамеченной, то надевала крестьянское платье и отправлялась вместе с Даниилом и его семейством на тайные богослужения. И как-то Даниил с улыбкой заметил:

– Все думают, что ты моя жена, Арина – мне дочь, а Марьюшка – наша внучка.


Даниил сумел разузнать уже в первую неделю своего пребывания в столице: раскольники проводят свои богослужения по всей Москве. Они собирались не в церквях, а по домам, укрытно. В каморке какого-нибудь скромного ремесленника люди доставали потемневшие от копоти и времени иконы, вешали их на стены и горячо молились вместе, творя крестное знамение двумя перстами.

Утешая Евдокию, сам Даниил утешения не находил.

Если в течение дня продолжались стрелецкие казни, то ночью Петра видели в домах друзей из Немецкой слободы. При нем открыто находилась любовница Анна, а жена едва ли вообще его видела, хотя и родила ему сына. В конце октября казни временно прекратились. Петр уехал из столицы и спустился вниз по Дону к тому месту, где строился новый флот. Начался семинедельный Рождественский пост, и в столице наступило затишье. Но к Рождеству Петр вернулся. Вместе со своими всешутейными соборянами на двухстах санях проехал он через всю Москву и Немецкую слободу, горланя рождественские песнопения, чего Даниил, погруженный в молитву, к своему счастью, не видел.

В январе и феврале торжественно праздновали Крещение Господне и справляли Масленицу, предшествовавшую Великому посту; и публичные казни возобновись. 3 февраля Петр велел всем проживающим в Москве иностранцам присутствовать на казни трех сотен стрельцов, которые хотели поубивать «немцев».

Тогда же Петр приказал своим приближенным одеваться на западный манер, собственноручно отрезая на пиру длинные полы кафтанов точно так же, как раньше резал бороды.

Чтобы окончательно закрепить введенные им новшества в политической и частной сферах, Петр насильно заставил Софью принять постриг; а постылую жену, несмотря на жалобы и протесты, отослал в монастырь в Суздале. Их сына, о воспитании которого Петр мало заботился, он отправил к своей сестре, приставив к нему учителя-немца.

Весь ужас царского Всепьянейшего синода предстал глазам Даниила только перед самым началом Великого поста на Масленой неделе.

Пьяные соборяне направлялись к роскошному дому Лефорта, процессию, как обычно, возглавлял старый дядька Петра в патриаршем облачении. Рядом с ним шествовал Вакх, бог вина. На Вакхе была епископская митра – и других одежд на нем не было, шут вышагивал голяком. Некоторые участники процессии несли вино и медовуху, другие – блюда с богомерзким горящим и воняющим табаком. Кто-то размахивал кадилом, в котором, как понял Даниил, курился не ладан, а тот же табак. Он слышал от Прокопия, что царь во время своего пребывания в Англии отдал лорду Кармартену монополию на ввоз этой дрянной травы в Россию. И теперь царские друзья-товарищи сыплют табак в церковные кадильницы!

Когда вскоре после этого Даниил услышал о внезапной кончине царского друга Лефорта, он только и мог, что вымолвить:

– Бог долго ждет, да больно бьет.

В апреле последовала еще одна кара Господня: из-за нехватки продовольствия в Москве взлетели цены.

Но все это, как вскоре понял Даниил, было только предвестием грядущих бедствий.

До сих пор царь тешился только над своими боярами-дворянами и стрельцами. Теперь же и в последующие месяцы он решил обратить свой погибельный взор на народ. И после потрясения и горя Даниил испытал настоящее отчаяние.

Все началось в один из вечеров, когда Прокопий размашистыми шагами вошел во двор и, увидев Даниила, заметил мимоходом:

– Что ж, Даниил, завтра сбреешь свою бороду. – И, заметив изумленный взгляд плотника, добавил. – Ты, что ли, не расслышал? Будешь теперь как я. Завтра утром царь издаст указ.

Все цари издавали указы, но у Петра они текли непрерывным потоком. И указ, который он издал в 1699 году, потряс всех. Не только боярам, но и простым людям, как Даниил, и даже крестьянам велено было сбрить бороды!

– Ничего, можно и иначе, – с усмешкой добавил Прокопий, – уплатишь налог – и ходи бородатый.

Указ был очень прост: все, за исключением священников, должны бриться. А кому неохота, должен уплатить налог и носить на шее бронзовый жетон. Размеры налога были тщательно подсчитаны. С крепостных крестьян взимались скромные полкопейки. Но для свободных людей, ремесленников и даже для ямщиков налог составлял очень весомые тридцать рублей, для купцов – тяжкие шестьдесят, а для дворян, таких как Бобров, – все сто.

У Даниила таких деньжищ не было.

Хотя вид голобородого Прокопия и потряс его, все ж дворянские дела его не трогали. Но это было совсем другое.

– Не знаю, как там с дворянами, – объявил он Арине, – а нам и говорить не о чем: сбрить бороду – стыдоба-то какая. Мне так поступить не можно.

– И не надобно, – согласилась Арина, а маленькая Марьюшка удивленно смотрела на них. Как же это – тятеньке и без бороды?

В семействе Бобровых царский указ тоже поднял целую бурю.

– Не бывать тому, – кричала Евдокия. – Не бывать и не будет! – И в ответ на причитания Никиты что, мол, больно накладно выйдет, она взвилась. – Все возьми, что у меня есть, а чести не позорь.

На следующий день Никита расхаживал торжествующий, хоть и ждал гневной жениной отповеди. Но Евдокия, увидав голобородого мужа – с одними только усами, молча повернулась на каблуках и около месяца не подпускала его к себе. И в ответ на его жалобы лишь холодно цедила:

– Коли и впрямь муж – ну что ж, побей, в том властен, а большего тебе от меня не видать.

Тогда же тайком купила она бронзовый жетон Даниилу и заставила принять.

– Хоть кто-то в нашем доме будет выглядеть, как от веку мужу праведну поставлено, – твердо сказала она.

Так все длился и длился жуткий сей год – и в конце его пред Даниилом разверзлась бездна.



Прокопий был бодрым. И к тому же весьма деятельным. Стрельцов сокрушили, и власть Петра стала незыблемой.

Положение Прокопия казалось вполне прочным: он был другом царя.

– А для тех, кому он доверяет, – говорил он отцу, – царь – предобрейшей души человек.

Следует признать, что при всей своей жестокости Петр умел быть терпимым к человеческим слабостям.

– Он может простить тебе буквально все, кроме вранья, – говорил Прокопий. – Было опоздал я на смотр, он так рассердился, что я уж решил, быть мне биту кнутом, но, когда повинился я ему, что с вечера напился и только продрал глаза, он рассмеялся да велел впредь так не делать.

Радовался Прокопий и тому, что Петр готовится к новому рискованному предприятию – захвату балтийских портов.

Приготовления держались в секрете. Шведы были сильны, и важно было застать их врасплох. Бранденбург, Дания, Саксония – все стремились напасть на шведов, чтобы поделить между собой богатые земли латышей, эстонцев и литовцев при Балтийском море. Но Петр не мог нанести удар на севере, пока не обезопасит южные рубежи от нападения османских турок. Весь тот год он всячески убеждал шведских посланников, прибывавших в Москву, что он их надежный союзник, тогда как его посланники в Константинополе пытались заключить с султаном договор на приемлемых условиях.

А тем временем Россия вооружалась.