Русское

Все эти новшества были не только неизвестны русским, но даже нисколько не любопытны. На глазах Прокопия один преданный воевода, думая порадовать мальчика-царя, привез из-за границы астролябию и с гордостью объяснил, что с помощью этого инструмента хитроумные иностранцы водят корабли, ориентируясь по солнцу и звездам. Петр был очень доволен. Никто прежде не видел такой диковины.

– Как это работает? – допытывался он. – Как?

Воевода явно был смущен.

– Я как-то не подумал спросить, – был ответ.

Никто и не подозревал, что к тому времени астролябией пользовались уже около двух тысяч лет.

Но больше всего Прокопия поразило то, что юный царь не только разыскал голландца, который смог все объяснить ему, но просиживал за учебником день за днем, неделю за неделей, пока постепенно не овладел незнакомой наукой.

– Говорю вам, батюшка, – объяснял он отцу, – я восхищаюсь им как царем, ибо за его нынешней дикостью скрывается нечто куда более серьезное. И я люблю его как человека. И не только за любознательность, хоть я и не встречал другого такого. Но он бьется за то, что ему нужно! Я видел, как он осваивал математику. Она не давалась ему, но и он не сдавался. Потому он мне и мил. Он может ошибаться, но он не сдастся.

Прокопий близко познакомился с Немецкой слободой; и хотя у него не было той страсти к наукам, которой обладал Петр, он все же начал понимать, какое богатство представляют знания. На самом деле он даже стал думать о себе как о вполне просвещенном человеке, опережающем свое время.

Пока с Великим посольством он не побывал за границей.



Великое посольство царя Петра в Европу настолько обросло легендами, сделавшись частью мирового исторического фольклора, что истинные цели этого предприятия часто забываются.

Согласно этим легендам, Петр, жаждущий благ европейской науки и культуры, отправляется в Европу, а затем возвращается домой, чтобы цивилизовывать собственную страну на западный манер, насколько это в его силах.

Все было не так.

Во-первых, цель поездки Петра не оставляет ни малейших сомнений. Это подготовка к войне – для начала с Турцией. Дипломатической миссией посольства было убедить западные страны примкнуть к союзу против Турции. Практическая же задача состояла в изучении кораблестроения – для того, чтобы Россия обзавелась пригодным для мореходства флотом.

Уже в 1696 году, вскоре после своего победоносного Азовского похода, Петр послал в Западную Европу для изучения навигации и кораблестроения пятьдесят перепуганных подданных, оторвав их от семей. Как ни странно, среди них оказался и пятидесятидвухлетний Толстой, которому каким-то образом удалось войти в доверие к Петру, несмотря на тесную связь с Милославскими, врагами молодого царя.

Вскоре после этого последовало и собственное посольство Петра.

Зачем ему понадобилось ехать самому? И почему он отправился инкогнито – официально в самом младшем чине среди посланников?

Наверняка мы этого не знаем. Но вероятно, чтобы иметь возможность свободно бродить по западным верфям. Ведь он провел многие месяцы, работая корабельным плотником и досконально изучая все тонкости ремесла.

А может, дало себя знать его пристрастие к дурачествам Всешутейного собора и веселой компании. Ни он, ни его друзья не оставили своих потех. В Лондоне они расположились в доме выдающегося мемуариста Джона Ивлина и так основательно разгромили дом и сад, что сэр Кристофер Рэн, который впоследствии пришел с проверкой, оценил ущерб в неслыханную сумму: триста пятьдесят фунтов. Среди прочего необходимо было перестилать полы, заменять изразцы на голландских печах и сломанные медные дверные замки; пуховые перины были пропороты, все газоны и живая изгородь в четыреста футов в длину и девять футов в высоту – одна из жемчужин садового искусства Лондона – безнадежно испорчены.

Таким вот манером в 1697–1698 годах царь Петр приезжал знакомиться с европейской цивилизацией.



Балтика, порт Рига, немецкие города Бранденбург и Ганновер, Голландия, Англия, Вена Габсбургов, Польша.

Он словно побывал не в других странах, говорил в последующие годы Прокопий. Он очутился в другом веке.

На самом деле он так и не понял никогда, насколько велика была разница, и вовсе не глупость была тому виной. Громадное двухтысячелетнее философское наследие, от Сократа до Декарта, блеск Ренессанса, основы современной науки, потрясающая культура, сложное и гибкое западное общество с его древними институтами, вероисповеданиями, юридическими законами и моральными установлениями – все это, кроме разве что редких привозных книг и предметов мебели в царских покоях, было неведомо большинству русских людей, за исключением горстки избранных. Никто из приближенных Петра попросту не воспринял того, что видел. Разумеется, как и сам Петр.

Но если Прокопий до конца и не понял того, что открылось его взору, все же это произвело на него колоссальное впечатление, и он чутьем постигал то, чего не мог полностью осмыслить.

И его, и Петра поразило зрелище кораблей, огромных портов и мощных бортовых орудий. И Прокопий, и Петр ликовали, обнаружив, что на западе есть превосходный черный порох.

Но когда по возвращении отец стал расспрашивать его и поинтересовался, какая страна понравилась ему больше всего, он ответил:

– Думаю, Голландия.

– Почему? – спросил Никита. – Из-за кораблей или торговли?

Прокопий покачал головой:

– Нет. Из-за… – он подыскивал слово, – из-за порядка. – И, заметив недоумение отца, продолжил: – Они укротили море. Я видел громадные стены – не такие, как наши крепости в степи, сдерживающие татар, но гигантские каменные стены, чтобы сдерживать само море. Они называют их дамбами. Они отняли у моря землю и вспахали поля, тысячи таких участков, аккуратно расчерченных квадратов и прямоугольников за этими дамбами. Трудно поверить, что люди могут быть на такое способны. Есть у них и каналы, прямые словно стрела, тянущиеся до самого горизонта.

На Никиту рассказ сына впечатления не произвел.

– Нам это все ни к чему. Земли у нас хватает.

– Знаю. Но вы поймите, батюшка, – взволнованно продолжал Прокопий, – что дело не в этом. – С тех пор как он впервые увидел эти чудеса, они беспрестанно занимали его мысли. – Дело в том, батюшка, что они покорили природу. Они обустроили землю и даже совладали с морем. – Он умолк и внезапно его озарило. – Как если бы они совладали с собой, привели в согласие ум и сердце.

Никита рассмеялся:

– Не представляю, чтобы русские с собой сладили. А ты?

Прокопий согласился:


– И я. Но мы можем заимствовать западный уклад. Это единственный выход, сам царь много раз повторял мне это.

Никита вздохнул.

– Что ж, стало быть, вы с царем вернулись, дабы накинуть узду на весь божий свет? – спросил он с кривой усмешкой. – Бедный мой Прокопий, есть в России сила сильнее любого царя. Не тебе найти на нее управу. Земля наша, – внушал он сыну, – без конца и края.

Но на этот раз настал черед Прокопия улыбаться.

– Посмотрим, как будет, когда Петр возьмется за дело, – только и ответил он.

Рассуждения сына удручали Никиту, он не верил, что из этих умствований будет толк, но Евдокия, слушая такие речи, просто приходила в ярость.

– Бог сотворил мир, – предостерегала она сына, – а если вы собираетесь Божий мир пересотворить, то это гордыня, и больше ничего, скажу я тебе. Ты и твой царь – нечестивцы.

И к великой своей печали, Прокопий обнаружил, что мать отдаляется от него.

Как ни странно, все трое участников этого спора были глубоко и равно русскими людьми: Евдокия, с ее религиозным консерватизмом; Никита, полагавшийся на волю судьбы; и, может, даже более остальных – молодой оптимист Прокопий. Поскольку, увидев западный мир с его жизненным укладом и даже не постигнув его сложных основ, Прокопий был убежден, что могущественный предводитель титаническим усилием способен насадить новый порядок, заимствовав его извне, подобно тому как крестьяне могут в один день всем миром построить избу. И эта вера остается вечной трагедией России.

Так чего же все-таки достигло посольство?

На самом деле многого. Петр захотел изучить кораблестроение: он сам и его помощники овладели этой премудростью. Он хотел иметь новое вооружение и порох, который позволяет не бить беспрестанно мимо цели, и освоить современную военную тактику, особенно в морских сражениях. Все это он получил. Проложил он и новые торговые пути.

Русская дипломатия провалилась. В то время никто не собирался воевать с турецким султаном. Но если желанию Петра пробиться к теплому морю пока не суждено было исполниться, он во время своих путешествий обнаружил, что возможны другие союзы, которые позволят ему получить доступ к еще одному торговому пути, в котором он нуждался: к Балтийскому морю на севере.

Кроме этого, посольство имело долгосрочные последствия, которые, возможно, и были самыми важными. Такие люди, как хитрый старый Толстой, вероятно, не исполнили в точности государева наказа освоить все премудрости кораблестроения, но они вернулись, обогатившись свежими наблюдениями, изучив иностранные языки и познакомившись, пусть даже поверхностно, с западным образованием и культурой. Они стали первыми русскими, обратившими свой взор на Запад, предтечей которых был советник царевны Софьи Голицын. Именно таким людям было суждено впоследствии прорубать окна в Европу.

Принадлежал ли к ним и Прокопий Бобров? Не вполне. Но даже он, хотя и не собирался класть живот на алтарь просвещения, все же увидел достаточно, чтобы понять, насколько его родина отстала от остального мира.

И это имело одно печальное последствие. Если Евдокию с сыном разъединяли ее религиозные убеждения, то и между Прокопием и его отцом тоже встала едва ощутимая преграда. И с этим ничего нельзя было поделать.

Для Никиты сын стал чужим. И не потому, что Прокопий был одет на немецкий манер и побывал в заморских странах. Никита примечал рассеянный взгляд сына, угадывал его отстраненность – и понимал, что прежнего Прокопия уже нет, ибо он знает нечто такое, что неведомо ему. Именно так смотрели на своих русских подчиненных английские и немецкие офицеры.

Он больше не русский, думал Никита. И тяжелее всего для человека, который считал себя умнее своего окружения, было вынести мысль, что втайне сын смотрит на него свысока.



Молодой человек вошел во двор, и Даниил застыл на месте.

На Прокопии была элегантная зеленая форма: облегающий камзол на немецкий манер с пуговицами сверху донизу, обтягивающие короткие панталоны и чулки. Все лицо его, за исключением аккуратных усиков, было гладко выбрито.

Конечно, давным-давно, в бытность свою казаком на Украине, когда его еще звали Быком, Даниилу приходилось видеть бритых мужчин. Но здесь, на севере, чтобы такое учудил сын Никиты Боброва!

Никита, проследив за его взглядом, улыбнулся, словно извиняясь.

– Все, кто сопровождал царя в путешествии, вернулись голобородыми, – заметил он.

– Царь собственноручно сбрил боярам бороды, – напомнил Прокопий. – Он говорит, что не потерпит при дворе устарелых людей. Он сам сказал мне это сегодня.

«Устарелые люди»! Даниил вздрогнул при этих словах. Он видел, что Евдокия дернулась, словно от пощечины, а потом отвела взгляд. Это было намеренное оскорбление.

Но Никита Бобров словно и не заметил сыновней грубости. Казалось, его занимало совсем другое. Он посмотрел на сына вопросительно.

– Ты из Преображенского?

Прокопий кивнул.

– И что же?

– Все решено. Мы получили несколько признаний. Завтра начнутся казни. – Он взял отца под руку. – Пойдемте, – сказал он, – там все расскажу. – И Прокопий увел его в дом.

Только тут Евдокия вновь повернулась к Даниилу и его маленькому семейству. И он увидел слезы у нее на глазах.

– Слава богу, – тихо всхлипнула она. – Слава богу, что вы приехали.



Постепенно до Даниила стал доходить весь ужас происходящего. Лишь зимой он наконец понял, почему его присутствие было так необходимо госпоже Евдокии. Но и сам толком не знал, чем ее утешить.

Как и объявил Прокопий, казни мятежных стрельцов начались на следующий день после приезда Даниила.

Все пошло бы быстрее, если бы не затянувшиеся допросы, которые проходили в Преображенском. Мало кто из взбунтовавшихся стрельцов готов был говорить иначе, чем под жестокими пытками.

В то время в России выбивать из узников признания кнутом было делом обычным. Применением пыток в процессе дознания не гнушались тогда повсеместно, да и сейчас такое случается, но стран, где разрешено пытать заключенных, стало гораздо меньше. Однако тут стоит сказать несколько слов о русской специфике.

Порой ошибочно думают, что знаменитый русский кнут – это обыкновенный хлыст или плетка, наподобие английской «девятихвостой кошки». Но если в английском военном флоте в прошлом столетии человек мог получить пятьсот ударов «кошкой» и остаться в живых, то одной десятой от этого числа хватило бы, чтоб человек умер под кнутом. Никита Бобров сек своих крестьян за провинности прутьями, или батожьем, а не кнутом.