Русское

«Немецкая окраина! Что за дружков он там себе нашел? – с презрением отзывалась Евдокия. – Гляньте-ка на их потехи – ересь одна!»

Невозможно отрицать, что поведение Петра и его друзей, многие из которых годились ему в деды, было в высшей степени возмутительным; и хотя историки склонны представлять все это то как веселое дурачество молодых людей, то как продуманное политическое послание, трудно понять, почему они вели себя подобным образом.

Душой всего этого была так называемая «веселая кумпания» – от дюжины до двух сотен человек. Были среди них и русские, но большинство составляли иностранцы. Входили в «кумпанию» и знаменитый авантюрист швейцарец Лефорт, и вполне благоразумный шотландский военачальник Гордон.

Дело было не в пьянстве и пирах, которые могли продолжаться по многу дней. Это было вполне по-русски. И не в том, что, если вы, к примеру, купец или дворянин, к вам могли нагрянуть в дом и переломать всю мебель. Лихость царя, который из-за любой прихоти мог учинить опустошение и разор, даже внушала подданным некоторое уважение. Можно было стерпеть увлечение иноземными ремеслами и изучение основ математики и навигации, когда царь бывал трезв, хотя подобные причуды, конечно, вызывали удивление.

Но что прикажете подумать о его открытом оскорбительном глумлении над религией?

Как раз в эти дни молодой царь учредил свой так называемый Всепьянейший собор – Всешутейный, всепьянейший и сумасброднейший собор. Один из собутыльников царя – его старый учитель дядька-наставник – был провозглашен князь-патриархом, правда потом переименован в князь-папу. Облаченный в священнические одежды, он назначал шутовское священноначалие – кардиналов, архиереев, дьяконов, пародировал литургию, беспрестанно раздавал непристойные благословения всей компании; под руководством Петра князь-папа проводил длившиеся ночи напролет заседания Всепьянейшего собора. Все это происходило не только за закрытыми дверями в Немецкой слободе, где подданные не могли увидеть забавы своего государя, о нет! Молодой царь со своими друзьями вел процессии по улицам Москвы даже в дни Великого поста и делал все, чтобы как можно сильнее оскорбить религиозные чувства людей, которыми должен был править. Так что даже посланникам из западных стран, давно привыкшим к забавам молодых аристократов или выходкам студентов в старинных университетских городах, оставалось только сделать вывод, что юного Петра мало заботит его народ и что, какими бы оригинальными ни были его дурачества, грубость в них преобладала над веселостью.

Это исключительное правление продолжалось уже семь лет. Никто не мог найти управы на царствующего своевольного юнца. Его мать поступила так же, как в свое время Евдокия: подыскала ему жену. Но Петр редко ее навещал. Затем его мать умерла, а он так и не повзрослел.

О чем же думал молодой царь?

Со временем Евдокии стало казаться, что, когда царь бывал трезв, он думал лишь о двух вещах. Одной из них была война.

– А вторая – лодки. Прямо сам он не свой до лодок! – бывало негодовала она.

И когда Прокопий, смеясь, напомнил ей, что Россия – страна рек, она раздраженно его оборвала:

– Сам отлично понял, про что я толкую! Те проклятущие лодки, что по морю ходят. Русскому море ни к чему.

– Это не так. Древние русы были мореходами. Они бороздили Черное море, доплывали до Константинополя. И мы доплывем.

– И что же, ждут вас там крымский хан и его татары – или вы собрались с самим турецким султаном воевать? – язвительно спросила она.

– Именно.

Хотя поведение Петра порой казалось эксцентричным, было совершенно очевидно, что с самого начала он видел себя завоевателем. И это было вполне естественно.

Ибо кто считался в России героями? Разве не святой Владимир, Ярослав Мудрый или могущественный Мономах, правившие в эпоху Киевской Руси? Разве в те времена русы не торговали свободно от Балтики до теплого Черного моря? Разве не сокрушили они племена кочевников в южных степях? Разве не основали поселение около устья Дона в древней Тмутаракани? Разве не образовали свою колонию в самом имперском Константинополе? Однако теперь Россия не владела даже тем жалким клочком земли у замерзающего северного конца Балтийского моря, который отошел к шведам после Столбовского мира при царе Михаиле Федоровиче, а богатые балтийские порты оставались в руках шведов и немцев. На юге устье Дона было закрыто для русских, и на страже подступов к нему стояла турецкая крепость Азов, а все теплое Черное море контролировал турецкий флот. Но самым оскорбительным было то, что спустя сотни лет после освобождения от татарского ига крымский хан по-прежнему совершал набеги через степь, тысячами угонял в рабство славян из украинских деревень для продажи на невольничьих рынках Ближнего Востока. Он даже имел дерзость потребовать с царя дань; и хотя эти требования были проигнорированы, русское правительство по-прежнему находило целесообразным посылать ему щедрые подарки, что, конечно, было унизительно.

Поэтому, если Петр желал, как некогда Иван IV, расширить границы к югу и к северу, в этом не было ничего удивительного.

Корабли? И тут имелся ответ. Юный Петр узнал о кораблях – о настоящих кораблях! – от иноземцев в Немецкой слободе. И собственноручно построил корабль. А на севере он видел большие иностранные суда, приходившие в далекий Архангельск или курсировавшие по Балтийскому морю.

Вот что было ему необходимо: флот, который мог бы спуститься по могучему Дону и прорваться через Азов к Черному морю. Пришло время воплотить военные потехи в реальность. Вначале он построит галеры для плавания по Дону, а затем и настоящие мореходные суда.

Как ни странно, к этому предприятию с энтузиазмом отнесся не только Прокопий Бобров, но и его отец. Хотя военные кампании были уже не для него, перед шестидесятипятилетним царедворцем открылись новые перспективы. Для флота молодому царю необходим был лес. Кроме того, для мачт ему нужен был ясень.

– Они получают кое-что из Тулы, но в наших поместьях всего этого довольно, – радостно заявил он и тут же подарил царю один из своих лесов.

Когда в 1696 году пришла весть о том, что турецкий порт Азов взят, Никита был в восторге.

– Неужели ты ничего не чувствуешь? – спрашивал он Евдокию. – А вот я чувствую, как теплый ветер подул в наших северных лесах – теплый ветер с юга.

Во время Азовской кампании произошло еще одно событие: умер Иван, хилый единокровный брат Петра. Само по себе событие это значения не имело, однако из этого следовало, что вернувшийся в Москву с триумфом двадцатичетырехлетний Петр стал единоличным правителем.

– Нрав у него, конечно, буйный, но теперь мы увидим великие дела, – заверил Никита свою жену.

Но даже он был потрясен тем, что последовало дальше: триумфальный въезд Петра в столицу.

Это случилось солнечным октябрьским днем 1696 года. На Москве-реке на римский манер была сооружена триумфальная арка с гигантскими статуями Марса и Геркулеса по обеим сторонам. Внизу стояла скульптура турецкого паши в оковах.

Приблизившуюся процессию возглавлял облаченный в доспехи дядька Петра – тот самый, что исполнял роль князь-папы во время знаменитых Всепьянейших соборов. Затем на золоченой колеснице ехал швейцарец Лефорт. Дальше вновь колесницы. После них катилась повозка, на которой везли изменника, имевшего глупость помочь во время кампании туркам. За ним были выставлены орудия пыток и казни.

И только в самом конце растянувшейся процессии ехал Петр. Те, кто не слишком часто видел молодого царя, были поражены. Атлетического сложения. С копной черных волос, усами, как у казака, и пристальным, проницательным взглядом. Роста он был исполинского – в целую сажень.

Но этот русский великан был одет не в русское платье. На нем была немецкая форма – черный камзол и большая черная треуголка, в которую с небрежным изяществом были воткнуты три белых пера.

И ни одного священника в поле видимости.

Ни икон впереди, ни священнослужителей с хоругвями. Ни приветственной речи от патриарха, ни колокольного звона. Пришел римский кесарь в немецкой форме; языческая процессия вступала в столицу Святой Руси.

– Но ведь даже римляне чтили своих богов, – бормотал Никита. – И даже язычник Чингисхан не презирал Церковь. – И, глядя на процессию, он думал, что видит новое палящее солнце, которое выжжет все тени.

Что до Евдокии, то она смотрела с пламенным негодованием.

– Когда умерла его мать, а он даже не остался у ее смертного одра, я же говорила, что он выродок, – сказала она. – А теперь я вижу лик самого зла.

Но даже это потрясение было ничто в сравнении с тем, что последовало далее.


В 1697 году Петр совершил нечто неслыханное, чего не делал ни один русский правитель.

Он отправился за границу. И взял Прокопия с собой.

Пока они были в отъезде, Евдокия перестала даже наведываться в Москву. Это место сделалось ей ненавистно. Все больше времени жила она одна в Русском, где проводила долгие часы, беседуя со священником Силой, Даниилом и его домочадцами.

Но теперь Петр с ее сыном вернулись. И в Москве все дьявольские силы вырвались из ада.



Даниил прибыл в столицу со смешанным чувством любопытства и страха.

Неужели правдивы слухи, которые до него доходили с тех пор, как царь Петр вернулся из заграницы? Уже много лет не был он в столице, но когда эта благочестивая женщина, Евдокия Михайловна, попросила его приехать, он без колебаний отправился в путь, взяв с собой жену и маленькую дочку.

После почти пятнадцати лет брака, когда они уже давно оставили всякую надежду, у них с Ариной родилась дочь, и Даниил часто недоумевал, как же удостоился он такого Божьего благословения в столь темные дни? Она родилась в 1693 году, когда Арине исполнилось тридцать девять, а ему шел седьмой десяток. И вот он приехал сюда – семидесятилетний старик с женой и шестилетней дочкой.

Вначале, когда они с Ариной смотрели на малышку, столь чудесно явившуюся на свет, их удивляло, что она совсем не была похожа ни на мать, ни на отца.

Но бабка Елена со счастливой улыбкой разрешила эту загадку.

– Подумать только на старости лет выпало мне такое счастье, – бормотала она. – Девочка-то – вылитая Марьюшка.

Потому-то они и назвали ее Марьюшкой. А бабка Елена последние три года своей жизни нянчилась с ребенком с такой гордостью, словно это была ее собственная дочь.

И хотя Марьюшка озарила их жизнь, подобно солнечному лучу, годы после ее рождения выдались черными. По всей России, особенно на севере, продолжалось преследование раскольников. Некоторые искали мученичества, бросая вызов властям. Другие затаились.

Первые годы после выхода страшного указа оказались самыми тяжкими. Никто не понимал толком, что делать. Но Сила и Даниил снеслись со сподвижниками Аввакума и вместе с ними пришли к мудрому решению.

«Нет заслуги в том, чтобы открытым неповиновением навлекать гнев властей, – обычно говорил Даниил членам своей маленькой семьи. – Указ этот неправеден, и, как знать, может, и на нашем веку его отменят. Будем продолжать молиться втайне, как нас учили. Сами мы не станем искать испытаний, но если гонения начнутся, тогда мы должны будем претерпеть до конца, уповая на покровительство Божие».

Тем же путем пошли сотни, если не тысячи, маленьких приходов по всей огромной стране. И никто: ни правительство, ни сами раскольники – не знали, сколько их было.

Прибыв в Москву, Даниил оставался настороже, и это было вполне объяснимо. В столице и без гонений было опасно. Не далее как этим летом, пока странный молодой царь находился за границей, стрельцы вновь подняли бунт.

Не могла ли Софья, так и не смирившаяся со своим заточением в монастыре, вновь подстрекнуть стрельцов? Никто этого не знал. К счастью для Петра, его сторонники сумели очень быстро подавить мятеж. Однако царь поспешил вернуться, и теперь, спустя месяц после его возвращения, вся Россия ждала, как поступит молодой правитель.

Когда Даниил въехал в пригород, шумная столица показалась ему притихшей. Его маленькая повозка двигалась к внешним городским стенам; миновав их, они вскоре добрались до Китай-города, где находился солидный дом Бобровых. Наконец, когда вечернее солнце приятно грело спину, он привез жену и дочь на просторный, пыльный внутренний двор.

Дом был большой, деревянный, в два этажа, с широким парадным крыльцом. Двор окружали строения поменьше, где должны были поселить Даниила с семьей.

Он прижал руку к сердцу и низко поклонился седобородому Никите, самолично вышедшему на крыльцо, чтобы учтиво поприветствовать его. В следующее мгновение с верхнего этажа, улыбаясь, спустилась Евдокия; перед ней шла миловидная девушка-служанка, неся в знак приветствия хлеб и соль.

– Добро пожаловать, верный патриарх, – сказала она.

Как тепло от этих слов стало на сердце у старика. Его лицо, обыкновенно суровое, расплылось в улыбке. Это маленькое слово «верный» так много значило для них обоих. Оно значило, что, несмотря на разницу положения, они были друзьями. Оно значило, что она рассчитывала на его духовную поддержку. Он это понимал. Значило оно и кое-что еще, о чем никогда не упоминалось при муже.

– Сударыня моя, Евдокия Михайловна, – порывисто произнес Даниил и низко поклонился. Раньше он видел ее только в Русском, в Москве они встречались впервые. В Русском она одевалась просто. Но здесь, в столице, нарядилась в богатую красную парчу и головной убор, расшитый жемчугом. Несмотря на свое презрительное отношение ко всем атрибутам мирского богатства, Даниил не мог не признать, что этот роскошный наряд очень ей к лицу.

Хотя они были в самом центре Москвы, вечер казался необычайно тихим. На улице снаружи почти не было прохожих. Во дворе росла единственная старая яблоня. Лошадь, почувствовав, что путешествие подошло к концу, опустила голову и задумчиво жевала губами, не обращая внимания на облепивших ее мух.

Между делом боярин и работник вели тихую приятную беседу, словно старые знакомцы, обменивались разными новостями. Войдя в почтенные лета, Никита уже не брезговал поговорить с простыми селянами и даже отдыхал душою в таковых разговорах. Беседуя с боярином, Даниил подумал было, что пора бы распрячь лошадь, и вдруг заметил, как напряглась Евдокия, а на лице Никиты отразилась странная растерянность.

Кто-то вошел в ворота у него за спиной, и в ту же секунду Никита Бобров с деланой радостью воскликнул:

– А вот и мой сын Прокопий!

Но когда Даниил обернулся, чтобы поздороваться, от ужаса его прошиб холодный пот.



Прокопий был обаятельным, Петр всегда это отмечал, и к тому же умным.

В Преображенском царь водил компанию с самыми разными людьми. Некоторые из них вели свой род из старинных княжеских и боярских семей; были там и представители знати, как Прокопий, были и мелкие дворяне, встречались даже люди худородные, как фаворит Петра Меньшиков, который, по слухам, в детстве торговал пирожками на улице.

Но одна черта объединяла их всех: они были преданы Петру.

Кроме них, конечно же, были иностранцы из Немецкой слободы.

Прокопию, остроумному и находчивому, повезло участвовать не только в военных учениях, проводившихся в Преображенском, но и в частых пирушках, которые устраивались в Немецкой слободе. Юноша не только сблизился со своим государем: перед ним открылся новый мир.

Ведь Немецкая слобода разительно отличалась от остальной Москвы. Ее широкие улицы были опрятно вымощены, при большинстве домов, построенных из голландского кирпича или камня, имелись аккуратные садики. Маленькие протестантские кирхи казались светлыми и приветливыми по сравнению с темными московскими церквами, мерцавшими золотом. Короче говоря, это был европейский оазис, с характерным буржуазным укладом, культурой, чистотой и порядком, свой мирок, отделенный полями от неряшливой азиатской суматошной Москвы. По названию ручья, который протекал там, Немецкую слободу называли часто Кокуем или Кукуем.

Из нескольких тысяч купцов и солдат Немецкой слободы некоторые жили в России уже во втором и третьем поколении. Но для русских все они – кроме тех, кто принял православие и полностью ассимилировался, – оставались презренными чужеземцами, «немцами» – то есть бессловесными, немыми.

Селились там и англичане, которые разбирались в вооружении и современной военной тактике, и выходцы из Германии, которые говорили на многих языках, и голландцы, умевшие строить мореходные корабли и освоившие искусство навигации.