Русское

Это был удивительный архитектурный ансамбль. Он служил летней резиденцией нескольким поколениям русских царей; Алексей же к каменным церквам и колокольням прибавил большой, широко раскинувшийся комплекс деревянных теремов и хором, столь же причудливых и запоминающихся, как витые фигурные главки собора Василия Блаженного на Красной площади. Большие луковичные купола, высокие шатровые крыши с выступающими окошками, фронтоны-кокошники, большое парадное крыльцо – словом, настоящее буйство русских архитектурных форм. Как и церковные постройки времен правления царя Алексея, их отличали пышность и обилие украшений. Казалось, зодчие впервые взглянули на архитектуру своей родины глазами западных людей и решили взять традиционные формы, поиграть с ними, по-новому соединить, нагромоздить одну на другую, пока не получилась потрясающая, экзотически-театральная декорация, гигантский московский улей, оставляющий впечатление тяжеловесного богатства.

Через несколько лет после воцарения Федора, гуляя как-то летним днем в садах рядом с Коломенским дворцом, Никита повстречал Петра Толстого.

Почему Никита так сильно невзлюбил его? Толстой, без сомнения, был человеком сильным, с проницательными голубыми глазами, смотревшими из-под густых черных бровей. Он был умен. Возможно, даже слишком, если не сказать «коварен». Он был лет на десять моложе Никиты, но познаниями обладал гораздо более основательными, и оба это понимали. «Его род ничем не лучше моего», – с раздражением думал Никита; но было в Толстом что-то особенное, ясно говорившее, что ему суждено подняться на самый верх.

Потому-то, когда Толстой пошел с ним рядом, Никита почувствовал, как в нем поднимается волна раздражения. Никита старался не обращать на него внимания, насколько возможно, чтобы не показаться грубым. Он рассеяно слушал, что говорит собеседник. И лишь спустя три или четыре минуты до него вдруг дошло, что этот чертов Толстой ведет речь о Евдокии, его жене.

Он начал прислушиваться. О чем это он говорит? Схизматики? Опасность? Теперь он весь обратился в слух, и то, что он узнал, заставило его содрогнуться.

Оказывается, Евдокия болтать не перестала. Пусть за закрытыми дверьми, пусть и среди других женщин (за то слава Богу!), и все-таки она трепала языком: выступала в своей обычной манере в защиту раскольников.

Будучи ловким царедворцем и дипломатом, Толстой предостерегал его. Бабьи толки, конечно, но слово не воробей. Если это дойдет до определенных ушей…

– Мы, мужья, всегда узнаем все в последнюю очередь, – с улыбкой заметил Толстой. Но казалось, об этом было известно уже всей Москве. И когда Никита посмотрел в спокойное, бесстрастное лицо собеседника, на него внезапно накатила ярость. Зачем Толстой все это говорит? Что это – дружеская услуга? Или угроза воспользоваться сведениями? Ясности не было.

Хуже всего, что его выставили дураком. Он почти не сомневался, что Толстой говорил правду. Евдокия его не послушалась, и собеседник помоложе, стало быть, намекал, что он, Бобров, не способен образумить собственную жену. Но даже тогда Никита сумел бы сдержаться, если бы не одна маленькая деталь.

Двое мужчин остановились. Никита, распираемый негодованием, потупил взор, и тут, чувствуя, что Толстой на него смотрит, взглянул ему в лицо. И встретился с ним глазами.

В высшей степени неблагоразумно многозначительно смотреть на малознакомого человека. Потому что такой взгляд наверняка будет истолкован неверно, ведь всякий видит свое. Так получилось с Никитой и Толстым. Ибо взглядом, исполненным житейского скептицизма, Толстой как бы утешал Боброва: «Дорогой ты мой, женская болтовня ничегошеньки не стоит». Но Никита увидел совсем другое: «Господи, какой же ты дурак, и мы оба это знаем». И это стало последней каплей. Он взорвался.

– Подлый ты шельмец! – выкрикнул он. – Думаешь, я не знаю, чего ты добиваешься? Если будешь распускать сплетни о моей жене, тебе еще это аукнется. Попомни мое слово. – И затем – очень тихо: – Поостерегись, иначе пожалеешь.

Это было глупо. Еще не закончив говорить, он это понял. Но, увидев собеседника, остолбеневшего от неожиданности, Бобров вновь ошибся, решив, что Толстой презирает его, и повернулся на каблуках.

Толстой, в свою очередь, просто желал оказать услугу человеку, который мог бы быть полезен. Но после грубой выходки Никиты уже не сомневался, что Бобров – враг, и враг опасный. Враг, которого было бы лучше уничтожить без разговоров. «И как же, – сетовал потом Никита, – мог я быть таким глупцом?»

Ведь Толстые, не будучи особенно знатными, породнились через брак с семейством могущественных Милославских.



Никита продолжал служить и надеяться. Он обзавелся друзьями в высших кругах. Даже познакомился с великим князем Василием Голицыным – могущественным аристократом прозападных взглядов, который, как надеялся Никита, станет его покровителем. Толстой ничего не предпринимал, и Бобров уже успел забыть о случае в Коломенском. Прошло еще несколько лет, а толку по-прежнему было мало, он все рассчитывал получить должность.

Никита был в отъезде, посещая свое дальнее имение, когда летом 1682 года до него дошли вести о случившейся в Москве катастрофе; события развивались столь стремительно, что, хотя он и поспешил домой, к моменту его возвращения в столицу все уже было кончено.

Бедный царь Федор умер. И поскольку детей он не имел, на трон могли претендовать двое: несчастный Иван, последний сын Алексея от жены из рода Милославских, и красавец Петр, которому исполнилось только девять лет, сын Нарышкиной. Полуслепой дурачок или малолетний ребенок; могущественный клан Милославских или недавно возвысившиеся Нарышкины.

Однако существовала еще одна сила, которую Никита не учел: у убогого Ивана была сестра.

Царевну Софью никто не назвал бы красавицей. Толстая, с несоразмерно большой головой, растительностью на лице и волчанкой на ногах. Ее ожидала жизнь затворницы в царском дворце. Но Софья оказалась умной и честолюбивой. Она вовсе не собиралась прозябать в неизвестности или позволить Нарышкиным потеснить ее родню.

В результате серии ошеломительных событий, воспользовавшись внезапным бунтом стрелецкого войска, представлявшего реальную силу, Софья инициировала расправу над Нарышкиными, которые были зарублены прямо в Кремлевских палатах. Это ужасающее и жестокое убийство, совершившееся на глазах маленького Петра и его матери, стало страшным напоминанием, что нынешняя Россия ничем не отличалась от суровой Московии времен царя Ивана.

Затем Софья объявила соправителями Петра и несчастного Ивана, а сама стала при них регентшей.

Странная коронация состоялась в конце июня. Вернувшийся Никита Бобров присутствовал на ней. Двое мальчиков, облаченных в сверкающие золотом одежды, богато расшитые жемчугом, – один полуслепой и едва соображающий, другой совсем еще ребенок – были со всей торжественностью коронованы так называемой шапкой Мономаха. Но за ними стояла Софья. В первый раз в истории царства Московского бразды правления взяла в руки женщина.

И пока Никита смотрел на все это, ему в голову пришла мысль, заставившая его похолодеть от страха. Ведь, когда Софья начала прокладывать себе путь к власти, два человека отправились по стрелецким слободам, чтобы поднять мятеж. Одним был Александр Милославский. Другим – Петр Толстой.



– Никита Михайлович, дорогой мой друг. Нам нужно поговорить.

Не было во всей России человека более изысканно вежливого, чем новый глава правительства Софьи, князь Василий Голицын. Ходили даже слухи, что он был ее любовником. Могло ли такое быть? Никита был не из тех, кого посвящают в такого рода тайны. Но Голицын действительно был могущественной фигурой и, как полагал Никита, благоволил к нему.

И потому, когда он получил приглашение встретиться с князем в Кремле, Никита смел надеяться, что его ждут хорошие новости. И теперь, видя, сколь дружеский прием оказал ему великий человек, Никита едва ли обратил внимание на собравшихся в просторном зале и выражение их лиц. Он видел только Голицына и его улыбку.

Потому что даже для такого влиятельного человека, как Бобров, князь оставался на недосягаемой высоте. Он был первым из числа великих русских аристократов-космополитов, которые в последующие два столетия производили столь сильное впечатление на европейских грандов. Будь на месте Голицына кто-то другой, Никита был бы шокирован таким образом жизни. Князь не только знал латынь, пил весьма умеренно, держал в доме картины, мебель и гобелены западных мастеров; он приглашал к себе иностранцев, включая – как с ужасом узнал Никита – наводящих страх иезуитов. При этом Голицын был истинно русским человеком. Никто не мог соперничать с ним в знатности и древности рода. И стоило ему двинуться навстречу Никите, занимавшему гораздо более скромное положение, как сразу проявилось прекрасное качество, которым Бог наделил всех членов этой семьи: неотразимое обаяние.

Вместо кафтана Голицын носил облегающий польский камзол с пуговицами впереди. Борода не опускалась на грудь, а была коротко подстрижена. Его спокойное, с турецкими чертами лицо говорило об утонченной, возможно скрытной, натуре.

Он мягко взял Никиту под руку и отвел его в сторонку.

– Понимаешь ли, мой любезный друг, я надеялся однажды увидеть тебя местным воеводой, – тихо произнес он. У Никиты замерло сердце. Что это значило? Какую-то другую должность? Но, видя его воодушевление, Голицын только вздохнул. – Прошу, друг мой, ради нас обоих сохранять полное спокойствие, – прошептал он. – Как я сказал, надеялся. Но увы, это невозможно. Видишь ли, местная власть в России, как ты знаешь, далека от совершенства.

Несмотря на нервозность, Никита улыбнулся при этом восхитительном преуменьшении. Местное управление было насквозь продажным и из рук вон плохо организованным.

– Следовательно, – продолжил князь, – мы должны всецело доверять воеводам. Кроме них, нам не на кого опереться. И к несчастью, даже малейшая тень, падающая на претендента в определенных кругах, делает назначение невозможным. – Он умолк. – Тебе также известно, что в настоящее время одна из первоочередных задач каждого правителя – помочь Церкви искоренить этих еретиков-раскольников. Царевна Софья в этом вопросе непреклонна… – Он выждал, чтобы дать Никите время обдумать его слова.

– Ходят слухи – полагаю, мне не нужно объяснять тебе, мой дорогой друг, что совершенно не важно, насколько они обоснованы, – и в высших сферах стало известно, – он постарался выразиться как можно осторожнее, – что, если бы тебе пришлось преследовать раскольников, ты оказался бы в затруднительном положении. Уверен, ты меня понимаешь. – Он вновь умолк, затем улыбнулся Никите. – Не отчаивайся, Никита Михайлович, может, завтра ты поднимешься, а я окажусь в опале. Но сегодня я не могу тебе помочь.

Никита сглотнул. В горле у него пересохло.

– Что я могу сделать?


– Ничего.

– Я всегда готов служить, – произнес Никита, постаравшись собрать все свое достоинство.

Голицын промолчал.

– Ты, конечно, можешь остаться в Москве, – сказал он после небольшой паузы, – но, если захочешь, ты волен в любое время отправиться в свои имения.

Значит, это и правда конец. Его не желали видеть в Москве. В какой-то миг – и он ничего не мог с этим поделать – Никита почувствовал, как наворачиваются слезы, но он сумел удержать их.

– Идем, дорогой мой друг, разреши меня проводить тебя до дверей, – любезно предложил Голицын.

И только когда они пересекали комнату, Никита поднял глаза и заметил, что на него смотрят человек тридцать; в ту же секунду в углу он заметил спокойные, бесстрастные лица, двое Милославских тоже молча наблюдали, а за ними стоял Петр Толстой.

Тогда он понял, что это была публичная казнь.

Так знаменитый предок великого русского писателя свел счеты с Никитой Бобровым.



Однако человеческая природа такова, что в последующие дни Никита негодовал не на своего явного врага, а на любезного Голицына. «Так он уничтожил меня в угоду Толстому и Милославским, которым потакает. Что ж, ради власти этот человек пойдет на что угодно». И в голове Никиты отдельные детали сложились в цельную картину, он представил себе, каковы на самом деле отношения между Голицыным и царевной Софьей, мысленно останавливаясь на ее известных всем недостатках и дорисовывая в воображении другие.



С Никитой все было кончено, его карьера завершилась. Как ему следовало поступить? Как отстоять интересы семьи, что делать с Прокопием?

Прокопий был приятным юношей. Очень походил на отца: тот же широкий лоб, темные волосы; отличала его пылкость натуры – возможно, даже чрезмерная. Однако его заразительный энтузиазм придавал ему особое обаяние. Было бы трагедией, если пятно на репутации семьи помешает ему сделать успешную карьеру.

К большому удивлению Никиты, выход нашла Евдокия.

– От царевны Софьи нам ждать нечего, – заявила она. – Так что остается делать ставку на следующее царствование. Прокопия нужно отправить к мальчишке. Пусть послужит Петру.

Петр? Разве было хоть что-то известно об этом мальчике? Позволят ли ему когда-нибудь прийти к власти Софья и вечно плетущие заговоры Милославские?

– Он наш единственный шанс, – повторила Евдокия. – Поручи это дело мне.

И к вящему удивлению Никиты, она добилась встречи с матерью мальчика-царя и вернулась с приглашением для Никиты нанести визит юному Петру.

Ехать ему пришлось не в Кремль, а в маленькую деревушку за пределами столицы, называвшуюся Преображенское.



Два месяца спустя, когда уже начали опадать листья, Никита Бобров и Евдокия приехали в Русское.

Прокопия удачно пристроили в семейство Петра. В Москве Никита никому нужен не был. Потому он решил объехать свои поместья.

Он обнаружил, что его дом в городе требует ремонта, и тут же послал за людьми. Посетил монастырь и оставил монахам денег на поминовение отца. Провел тщательную проверку в Грязном. И Евдокия, по своему обыкновению, тоже внимательно все осмотрела. Тут-то она и нашла, по ее выражению, «подходящего человека», чтобы выполнить плотницкую работу, которая требовалась в доме.

– Он иконописец, – объяснила она, – но к тому же и замечательный плотник. Никита, ты должен познакомиться с ним. Его зовут Даниил. А жена его просто сокровище.

Никита встретился с ними. Мужик был настоящим великаном, а женщина оказалась вовсе неинтересной. Однако Евдокия то и дело заводила о них речь. И через несколько недель они, казалось, стали для нее светом в окошке. Сам же Никита не мог понять, что она в них нашла.



Молчание – полагают некоторые – наделяет человека силой. Казалось, что с Даниилом дело обстояло именно так. Говорил он мало и вовсе не требовал к себе особого уважения, но жители Русского смотрели на него снизу вверх.

И не то чтобы они его знали. Даже теперь, по прошествии семи лет, он по-прежнему оставался загадкой. Но, подобно могучему старому дубу в лесу, одним своим присутствием он внушал чувство постоянства, утешительной надежности, которая, казалось, исходила от самой земли.

Он и внешне был чистый лесовик, с любовью думала его жена. В зимние месяцы он заворачивался в толстый темный тулуп, доходивший до щиколоток и напоминавший монашеское платье. На голову надевал высокую островерхую шапку, отороченную мехом, так что его жена, глядя на старую сторожевую башню с высокой шатровой крышей, бывало говаривала: «Что ж, теперь в Русском две башни».

А порой, величественно шагнув из снежного вихря, он казался неким древним божеством, пришедшим из бескрайнего лесного сумрака.

В его присутствии ей всегда было спокойно. Она знала своего мужа как никто другой, и уж ей-то было ведомо, какой великой мудрости полно сердце этого угрюмого молчуна-лесовика. Когда они спали вместе, она ощущала не только полное умиротворение, но и уверенность, что он, как все воистину простые души, причастен вечной жизни.

Однако о прошлом его она не ведала ничего. Кроме того, что по каким-то причинам он никогда не был женат, но, благодарение Богу, изменил свое решение.

Не укрылось от нее также, что порой, когда рядом не было чужих, Даниила снедала глубокая тоска.



Когда он пришел в Русское, у него не было намерений жениться. «Я недостоин, – говорил он себе. – Как я могу просить кого-то разделить со мной жизнь, если сам терзаюсь сомнениями и погряз в грехе?» Он и не остался бы здесь надолго, если бы не Сила.

И дело было не только в том, что Сила творил крестное знамение двумя перстами. Казалось, священник, сам того не ведая, проник в его мятущуюся душу.