Русское

Во многих отношениях настоятель восхищался Никоном. Разве патриарх не выступил в защиту достоинства Церкви? Разве не противостал царю, когда Алексей задумал ограничить доходы от церковного имущества? Несомненно, Никон был выдающимся деятелем. Но у настоятеля имелись друзья среди тех, кто не принял реформы и осуждал Никона за заносчивость. Не доверял он и украинским ученым, которых пригласил Никон. Он ревниво относился к тому влиянию, которое они имели; по его мнению, они были слишком католическими, слишком польскими.

Он предпочел придерживаться древних традиций и когда молился сам, и когда служил литургию. Так и повелось, что насельники маленького монастыря Святых Петра и Павла продолжали совершать службы по старинке и крестились двумя перстами, а поскольку гости из Москвы наведывались редко, никто и не умничал. Кроме некоторых монахов. Потому что даже в такой тихой заводи они прослышали о богослужебных нововведениях и стали спрашивать настоятеля, как быть. Но лишь год спустя он показал эти новые книги самым старшим и надежным братьям и велел безропотно во всем повиноваться. Когда Никита Бобров или какой-нибудь важный иерарх посещал монастырь, они совершали службу по-новому. Как только все уезжали, возвращались к старым обычаям. Так и продолжалось до церковного собора 1666 года.

После этого даже в маленьком монастыре в Русском такие уловки стали невозможны. Скрепя сердце настоятель подчинился новым правилам, и монахам было велено поступить так же. Власть есть власть. Собор проходил при участии царя. Всем пришлось подчиниться.

Кроме Грязного.

Хотя об этом никто не знал. Настоятель, если и догадывался, помалкивал. Никита Бобров, которому принадлежала деревня, ни о чем таком понятия не имел. Местные крестьяне знали, но кто с ними говорит?

Маленький приход в Грязном окормлял священник по имени Сила.

Был он человеком тихим. Его прадеда, попа Стефана, убил царь Иван, и с тех пор Сила в семье стал первым, кто принял священнический сан. Отец его был скромным торговцем в Русском.

Задумчивым лицом и серьезными голубыми глазами он походил на своего предка, но роста был среднего, а из-за несчастного случая в детстве прихрамывал. Не отличаясь внушительной внешностью, Сила заслужил уважение среди крестьян своей тихой, но пылкой решимостью.

Во время учения в Нижнем Новгороде Сила познакомился со священниками, которые выступали против реформ. В этом не было ничего удивительного: Нижний был не только крупным торговым центром, древний город, расположенный на месте слияния Волги и Оки, был чем-то вроде приграничной крепости. За Нижним Новгородом лежал обширный дикий край северо-восточных лесов. Здесь строились скиты, жили отшельники, настоящие простые русские люди, рубившие себе обиталища в самой глуши и предававшие и себя, и живот свой Господу.

Недалеко от Нижнего к тому же поселилась семья великого противника реформ Аввакума; и случилось так, что, служа там диаконом, Сила познакомился с родственницей неукротимого протопопа и женился на ней.

Человеком Сила был неученым. В Нижнем Новгороде он только овладел грамотой, и реформам, в отличие от настоятеля, противился не из-за книжной премудрости. Если оставить в стороне родственные связи жены, Сила вряд ли смог бы сказать, кто прав в витиеватом споре между ревнителями древнего благочестия и патриархом.

Тревога, охватившая Силу, коренилась куда глубже. Она была подсознательной. И касалась она глубинной сущности Церкви, да и самой Руси. Он чувствовал, что посягнули на самое ее сердце, осквернили душу, и это было делом рук иноземцев.

– На что царю понадобилось столько чужеземцев? – бывало спрашивал он. – Почто немцев ставят в воеводы? На что царь приглашает всяких искусников и разрешает боярам держать дома скоморошьи погудки?

И если поначалу многочисленные подробности церковного спора приводили Силу в замешательство, ко времени Большого собора, состоявшегося в 1666 году, у него не осталось сомнений, где обосновалась неправда.

– Сначала дозволили полякам и грекам осквернить литургию, а теперь чужеземцы до конца пагубу доведут, – с возмущением говорил он жене. А потом, понижая голос, сообщал и вовсе ужасную вещь: – Сам слышал, говорят, книги те жидами переведенные.

И своему маленькому приходу в Грязном священник втолковывал:

– Для нас, русских людей, честных христиан, детушки мои возлюбленные, единое важно. И то не мирское знание: ибо куда может завести нас мудрость мира сего и иноземное хитроумие? Только к большему греху. – И это был сильный ход, ибо что могут знать смиренные люди в сравнении со всеведущим Богом? – Наше дело – любовь да молитва. Благословенный дар святого и пламенного усердия в каждом из нас, чтоб послужить Богу с верою и благоговением, как указал нам Господь и все святые Его. Только это имеет значение. – И тут он произносил слово, которое в течение длительного времени было дорого сердцу всякого русского человека. – В благочестии должно нам проводить наши дни.

Благочестие – это и набожность, и пламенная ревность, и вера, и преданность. К правителю древней Московии всегда обращались: благочестивый царь. А для таких людей, как Сила, благочестие – это верность древнему учению, священной традиции. Для русских крестьян – это смиренная любовь и благоговейный страх Божий, который противопоставлялся гордому, рационалистичному, формализованному западному миру, куда пытались завлечь их власти. Благочестие – это мир иконы и топора.

И потому в Грязном службы по-прежнему шли по старинке: священник возглашал сугубую аллилуйю и совершал крестное знамение двумя перстами.

Это было опасно. Московские власти хотели добиться повиновения. Когда настоятель большого Соловецкого монастыря на северном Белом море запретил монахам служить литургию по-новому и даже молиться за царя, войска осадили упрямых мятежников и в конце концов все монахи были убиты.

Никто не знал, в скольких еще приходах не отказались от древних обычаев, но были основания полагать, что сопротивление нарастает. Некоторых раскольников, как Силу, волновал исключительно религиозный аспект, другие жаловались на большие подати, которые приходилось платить царю, и тяжелые условия жизни. Но каковы бы ни были причины, в народе зрело недовольство, и в Москве это понимали. Начались волнения.

Пока что маленькая община в Грязном не привлекала внимания властей, но что, если однажды все изменится? Как тогда поступят Сила и его прихожане? Никто, казалось, этого не знал, но у Арины были серьезные основания тревожиться.

Весной того года прохладным сырым днем в Русском появился незнакомец. Как всякий странник, он направился в монастырь, где монахи приняли и накормили его. Звали его Даниилом, а больше ничего о себе он рассказать не пожелал, лишь на вопрос монахов, откуда пришел, ответил, что из Ярославля.

Когда сообщили об этом настоятелю, тот лишь улыбнулся и заметил:

– Что ж, похож. Земли там исконные, русские.

Ярославль был древним городом. Как и другие северо-восточные города – Владимир, Ростов, Суздаль, – он был основан еще во времена Киевской Руси. Располагался он к северу, на излучине великой Волги, а далее до самой арктической тундры тянулась тайга. И эмблема у города была самая русская: черный медведь, на задних лапах стоящий, с протазаном.

В этих краях жили настоящие богатыри, простые, решительные – как те, что во время Смуты отправились со своими косами и топорами в Москву выгонять поляков.

Странник был из таких мужиков. Могучий, с косматой шевелюрой и длинной седеющей бородой. Его большой нос, с годами расплывшийся, словно клякса, занимал всю середину бородатого лица. Часто он сидел очень тихо, неподвижно глядя перед собой, и, вытянув ручищу, кормил птичек. Но за мягкостью и осторожностью его движений угадывалась недюжинная сила.

Что он здесь делал? Никто не имел ни малейшего понятия. У него имелось при себе немного денег. Непохоже было, что он беглый крестьянин. С собой странник принес почерневшую от времени иконку и маленький псалтырь, стало быть, грамоте умел. Однако он не был духовного звания.

На третий день своего пребывания в монастыре он заболел. У него началась горячка, и какое-то время монахи думали, что гость их помрет. Однако он поправился, и вскоре его уже видели бродящим по окрестностям городка.

Через неделю после своей первой прогулки он с глазу на глаз побеседовал с настоятелем. После этого братии стали известны две вещи. Во-первых, во время болезни он услышал голос, повелевший ему остаться в Русском. Во-вторых, он был обучен иконописи и просил у настоятеля дозволения поселиться в городе и присоединиться там к артели художников. На то настоятель дал благословение.

Так и случилось, что Даниил стал жить в Русском.

Работал он хорошо, но прописывал лишь травы да палаты под руководством мастеров, самих же фигур не трогал, заявляя, что недостаточно искусен для того. Иконы эти были обычными, дюжинными копиями, на продажу в монастыре, нельзя было счесть их за великие святыни, но скромность Даниила нравилась остальным иконописцам.

Держался он молчаливо и замкнуто. Помимо иконописи прекрасно владел плотницким делом. Строго соблюдал все посты и по несколько часов в день молился и бил поклоны. Как заповедано, он не ел нечистого мяса – ни телятины, ни зайчатины.

Замечали, что по воскресеньям Даниил отправлялся в церквушку в Грязное, на службы к попу Силе. Но поскольку он посещал и монастырь, никто тем не озаботился.

В Грязном селяне скоро привыкли к чудно́му тихому богомольцу, появившемуся среди них. Мужики не имели ничего против, а женщинам он нравился, поскольку был трудолюбив и добр, можно сказать, даже почтителен. Должно быть, он угодник Божий, решили они. А одна старуха как-то сказала: «Странник он. Однажды вы оглянетесь, а его и след простыл». Да и все видели, что было в нем что-то особенное.

Да и поп Сила, кого не раз и не два видали беседовавшим с незнакомцем, заявил прямо:


– Это Божий человек. Воистину благочестивый.

Два года этот чудак приходил в Грязное, держась особняком и едва перемолвившись с кем-то хоть словом. Никто так ничего о нем и не узнал. Все лишь с одобрением отмечали, что крестное знамение он творит двумя перстами.





1684


Для Никиты все пошло прахом.

Дела могли бы принять совсем иной оборот, не поссорься он с проклятым Толстым. В этом заключалась главная ошибка.

– И теперь мы окончательно попали в немилость, – жаловался он жене.

Нужно было решить, как быть дальше. И тут она подала весьма дельный совет.

Опала была вдвойне унизительной, поскольку семья процветала с момента воцарения Романовых. Первый Романов отличил деда Никиты двумя способами. Вернул наследственному поместью статус вотчины (при царе Иване оно противу всех законов стало считаться жалованным за службу). И добавил к тому хороших земель, находившихся за монастырем. Женитьба принесла Никите новые угодья. В своих имениях он поддерживал строгий порядок. Его крестьяне три дня работали на барщине и платили небольшой оброк деньгами и продуктами. Жившие на его землях крестьяне, как он полагал, были не лучше и не хуже других. К тому же он купил несколько небольших наделов к югу от Оки в Рязанском уезде, на краю степи, где земля была плодородной, а управляющие использовали труд невольников – несостоятельных должников и захваченных в плен татарских разбойников. Эти участки приносили замечательный доход.

Никита преуспел. Правда, семья его никогда не занимала высокого положения. И хотя царь упразднил местничество, которое, с одной стороны ограничивало возможности, но с другой – гарантировало Бобровым определенное положение, Никита сумел пробиться в ряды московской знати. Это означало, что он жил в Москве, был близок к царю и даже мечтал побороться за должность наместника государя в каком-нибудь уезде. Поднимись на эту ступень, стал бы подлинно богатым человеком.

И хотя они с женой потеряли нескольких детей, изведав столь обычное для России горе, в 1668 году, хвала Господу, у него родился здоровый сыночек, который по всем признакам должен был выжить. Назвали наследника Прокопием.

Потому на пороге шестого десятка Никита уверенно смотрел в будущее. Он обладал отличным здоровьем, при царском дворе был не последним человеком. Несмотря на некоторую дородность, оставался он вполне видным мужчиной. Все, что ему нужно было сделать, – это привлечь благосклонное внимание царя.

Но в столице обстановка меняется быстро. Двор царя Алексея становился все более космополитичным и прозападным. Великий боярин Матвеев, друг царя, насаждал западные обычаи; а кое-кто из придворных даже брил бороды.

Будучи человеком честолюбивым и довольно образованным, Никита потянулся к этим кругам. Матвееву, имевшему большой вес, он понравился, и боярин взял его под крыло. Хотя Никита не избавился от подозрительного отношения к иноземцам, все же он порой менял кафтан на польский камзол. Не гнушался посещать концерты немецких музыкантов в доме Матвеева. Иногда ходил в церковь, где звучало партесное, гармоническое пение. А в 1673-м даже велел жене посетить новое увеселение, введенное царем, – театральное представление.

Жена того не одобрила.

Звали ее Евдокией. Евдокия Петровна Боброва. Как все русские женщины, выйдя замуж, она взяла фамилию мужа. Петром звали ее отца, память которого она до сих пор чтила. И люди чаще всего уважительно обращались к ней по имени и отчеству: Евдокия Петровна.

Это была властная женщина: темноволосая, крепко сложенная, с круглым лицом, мягкая красота которого вовсе не соответствовала ее нраву. Приверженная старым порядкам, она знала цену и своему богатству, и высокому положению отца, царского воеводы. Когда в их дом приходили гости, она оставалась в своих комнатах, пока ее не приглашали подать наливки после обеда; поздоровавшись с гостями, она снова удалялась. Но дома с другими женщинами или наедине с мужем она без обиняков высказывала все, что думает. И ничто не задевало ее больше, чем перемены при дворе. Иностранец без бороды, говорила она, выглядит как ощипанный куренок. Западная музыка для нее была все равно что богохульством: «Я в церковь иду Слово Божие слушать, а не ляшское вытье», – бывало, жаловалась она.

Кроме того, чтя память отца, она презрительно относилась к засилью офицеров-иностранцев в царевой армии. «Эти немцы, что они умеют? Приказы горланить. Ну горлань. – И тут Евдокия Петровна весьма похоже изображала несчастного остолопа-лапотника, не знавшего, куда и деваться со своим мушкетом. – Видала я их! – восклицала она. – Немец-то горланит, а что – никому невдомек. Он в другой раз горланит – вроде, пояснил. Так один вправо пошел, другой влево, третий из мушкета своего палит. Кто в лес, кто по дрова. А все почему? Потому как давеча на них другой немец по-своему орал, другому учил. Срам один!»

И Никита покатывался со смеху, потому что именно так все и было, офицеры из разных стран привозили с собой книги с уставами, которые не согласовывались один с другим, и каждый вояка держался за свой устав.

Свои выступления по этому поводу, как и по многим другим, Евдокия обыкновенно заканчивала словами: «При батюшке нашем царе Иване такого не было! Ужо он бы их к ногтю прижал!»

Как ни странно, она не одобряла войн, которые вел царь. Никита был убежден, что присоединение Украины и вторжение на запад, в польские владения, умножили славу России. Но его практичная жена так не считала.

«От войны этой наш мужик с голоду вспух», – жаловалась Евдокия.

Даже Никита был вынужден с ней согласиться. К этому времени под ружьем стояло сто тысяч человек. Больше шестидесяти двух процентов государственных доходов шло на войну, и, как всегда, тяжесть налогового бремени ложилась на крестьянские плечи.

«Не уймутся – наплачутся, будет на них новый Стенька Разин», – пророчествовала Евдокия.

Жена настаивала, чтобы они каждый год объезжали свои деревни, к великой докуке Никиты; жена лично расспрашивала крестьян и часто помогала им деньгами.

«Хорошо, что мы богаты, а то бы и не прокормить такую прорву», – язвил он с кривой усмешкой. Но Евдокия пропускала его слова мимо ушей.

Оттого Никита и не удивился, что супруга его приняла сторону раскольников, да и не она одна. Тех же взглядов придерживалась первая жена царя. А иные боярские жены, включая представительниц могущественного боярского рода Морозовых, не просто поддержали Аввакума, но и отправились за это в темницу. Шутки с царем были плохи; и Никита велел Евдокии держать свои мысли при себе.

Он полагал, что она так и делала.

А когда тихо и неожиданно скончался царь Алексей, весь царский двор внезапно оказался поделенным на два лагеря. От первой жены у него было несколько дочерей и два сына: Федор – славный, но недужный, и Иван – неудачный ребенок, слабоумный и малость припадочный. От своей второй жены, доброй, но худородной, у Алексея было два малолетних ребенка: девочка Наталья, младенец сущий, и царевич Петр – трех лет.

Родственники первой жены царя, могущественные Милославские, были возмущены возвышением каких-то Нарышкиных. И больше всего ненавидели Матвеева, который познакомил будущих супругов.

Дальше события в Московии развивались вполне предсказуемо. Молодой Федор стал царем; с Петром и его матерью обходились хорошо, но Милославские забрали всю власть. Не понадобилось много времени, чтобы найти предлог для ареста Матвеева. Высокоумный боярин оказался настолько неосмотрителен, что сыскали у него книжицу-алгебру, которую, естественно, приняли за книгу по черной магии. Даже Никита, услышав об аресте наставника, лишь покачал головой и заметил:

– Сам себе яму и вырыл. Вольно ж ему было глупостями такими заниматься?

И хотя он лишился могущественного покровителя, карьера для Никиты Боброва отнюдь не завершилась. Он был не настолько важной птицей, чтобы беспокоить Милославских. У него имелись и друзья. Со временем он мог продолжить продвигаться вверх.

Если бы не те пагубные слова молодого Толстого.



Коломенский дворец находился недалеко от Москвы, на пологом холме рядом с Москвой-рекой.