Русское

А затем, после пасхального целования, священник начал чудесную проповедь Иоанна Златоуста.

Она гласит о прощении. Она напоминает пастве, что Господь приуготовил ей радость, награду; она повествует также о Великом посте, под коим понимается раскаяние.

– Если кто потрудился, постясь, пусть получит отныне динарий, – читал священник своим кротким голосом. Какой доброты была исполнена эта проповедь! – Если кто благочестив и боголюбив, пусть насладится он славным и светлым этим торжеством… Ибо Владыка щедр, и любит одарять, и последнего принимает, как первого. И последнего милует, и первому угождает, и тому воздает, и этого одаряет. Если кто работал с первого часа, – читал он, – пусть получит нынче справедливое воздаяние. Если кто пришел после третьего часа, пусть с благодарностью празднует. Если кто после шестого часа пришел, пусть не смущается, ибо и его ничем не обделят. Если кто и девятый час пропустил, пусть подходит он, ничем не смущаясь, ничего не страшась. Если кто и к одиннадцатому часу подоспел, пусть и он не смущается опозданием. Ибо Владыка… – священник бросил взгляд вглубь храма, в задние ряды, за спины собравшихся, – и пришедшего в одиннадцатый час отпускает на покой, как и работавшего с первого часа.

Какие бы мысли ни завладели им сейчас всецело – может быть, он понял, что жена его невинна; может быть, он осознал всю глубину своей вины в убийстве Стефана и Федора; может быть, он более не в силах был выносить бремя зла и порока, которое возложили на него гордыня и страх утратить то, что почитал он своей честью, – с уверенностью можно сказать лишь одно: стоя на месте, отведенном для кающихся грешников, Борис, услышав эти проникновенные слова, опустился на колени и наконец лишился чувств.



В 1572 году была официально упразднена опричнина, внушавшая такой страх народу. Любые упоминания о ней были запрещены.

На 1581 год пришелся первый из так называемых «заповедных лет», когда крестьянам не позволялось уходить от помещика даже в Юрьев день.

В том же году в приступе гнева царь Иван убил своего собственного сына.





Глава шестая. Казак





1647


Свобода! Нет ее дороже.

Степь кругом, степь без края. Золотая, бурая, багряная, сизая – широко раскинулась извечная степь на восток, лежит, не шелохнется. Одинокий ястреб парит в небе; маленький сурок-байбак прошмыгнул и скрылся среди высохших стеблей. Ни ветерка.

То здесь, то там среди безбрежного моря диких трав неожиданно покажется колос пшеницы. Вернее всего, зерно, из которого он вырос, сюда, на эту бескрайнюю равнину, в незапамятные времена принес ветер.

Неторопливо едет Андрей Карпенко на своем коне. Уже обогнул он большое пшеничное поле, миновал пологий курган, обозначивший его границу, и теперь на пару верст углубился в степь, прежде чем неторопливо продолжить свой путь вдоль русла речушки Русь, что бежит навстречу могучему Днепру в старинные киевские земли.

Полной грудью вдыхает юноша степной воздух, вдыхает так глубоко, что вздох слышится почти как стон. Как сладко пахнут цветы и травы – васильки, дрок, конопля, молочай, бескрайний ковыль, столь привычный глазу. Казалось, все они и тысячи других посеяны были рукой самого Бога в эту огромную плоскую чашу, где все лето были согреваемы солнцем, каждый день увлажнены росой и снова прокалены на жаровне до тех пор, пока не явили глазу саму свою сокровенную сущность, поднявшись из земли, подобно мерцающему мареву, дрожащему в воздухе в этот сонный полдень на закате лета.

Хутор его отца был окружен деревьями и располагался примерно в версте от маленького поселения, до сих пор, многие века спустя, носившего свое исконное имя – Русское.

Андрей улыбнулся. Как подивился этому имени его отец Остап, впервые услышав его после переселения. «Русское! Да ведь так называлось то место на севере, откуда сбежал батька мой, Карп», – не раз рассказывал он сыну. В честь этого-то беглеца и закрепилось за ними типичное для этих мест фамильное прозвание – «Карпенко». Но то, что, возвратившись на юг, вернулись они на землю своих давних предков, неведомо было и самому старому Карпу.

Вольная жизнь – право на нее каждый казак получал при рождении. Вместе с фамильным прозванием наследовал казак мятежный дух и любовь к свободе.

Теперь пришла его очередь отправиться на ее зов – мысль об этом невольно внушала трепет. Всего день назад на хуторе появились двое мужчин, одетых в монашеское платье. Андрей и принял их за монахов, но прозорливый старый Остап, едва взглянув на них, расплылся в приветливой улыбке и повел в дом.

– Вина! – крикнул он жене. – Поднеси вина нашим гостям! Андрей, слушай хорошенько. Что же, государи мои, – продолжал он деловым тоном, усадив пришельцев, – что нового в южном лагере?

Итак, это были казаки. Выслушав их, старый Остап возбужденно хлопнул себя по ляжкам и воскликнул:

– Вот и дождался ты своего часа, Андрей! Что за дело тебе выпало! Ах нечистый, я и сам не прочь был бы поехать!

Отправиться в степь с казаками – об этом Андрей мечтал с малых лет. Конь его, его снаряжение давно были готовы к походу.

Одна только мысль омрачала его радость.

Был Андрей видный малый девятнадцати лет от роду. Совсем недавно он вернулся из киевской бурсы, где обучили его грамоте, арифметике и даже начатками латыни. Волосы его черны как смоль, лицо в меру смуглое, борода, хоть и растет, негустая и только на подбородке, как у монгола, но зато он уже отращивал славные длинные усы. Лицо у Андрея круглое, с высокими скулами, а красивые карие глаза по-монгольски слегка вытянуты к вискам. Но хотя немало черт он унаследовал от красавицы-татарки – жены деда Карпа, своей высокой фигурой и гордой статью пошел он в самого Карпа. Красавец-казак с безжалостными татарскими глазами, Андрей пленил уже немало женщин.

Андрей был еще слишком молод, чтобы задумываться о противоречивости человеческой натуры, и все же порой он замечал, что будто бы сразу две души сошлись в нем на битву: одна, привязанная к семье и родному хутору, и другая – дикий, вольный дух, не знающий ни дома родного, ни привязанностей и мечтающий лишь блуждать по бескрайним степным просторам – или даже заглянуть за край их.

Словом, Андрей был отменный молодой казак.

Как стремился он скорее отправиться на юг с этими людьми! Хоть на следующий день готов он был тронуться в путь. Но тревожные слова, что проронила его опечаленная мать: «Если ты уедешь, сынок, что же станет с хутором?» – удерживали его дома.

Медленно и задумчиво направил он коня обратно к невысокому кургану, возле которого немного задержался, оглядывая поля и степь. До чего же хорош его родной край, с его долгим жарким летом и плодородными землями! Некоторое время назад эти древние киевские земли стало принято именовать «Украиной».

Плодородная Украина – золотая земля. Отчего же тогда горестно сетует старый Остап, приглядываясь к пшеничным колосьям, колышущимся на ветру: «Дал нам Господь лучшие поля, да наслал полчище саранчи, чтобы опустошить их». Все потому, что оказалась Украина под властью католика – короля польского.

Четыре века минуло с тех пор, как Янка со своим отцом – дальние предки Остапа – бежали от татар на север. С тех пор как Орда понемногу утратила власть над киевскими территориями, на ее место заступило могущественное Литовское княжество. Земли вокруг Днепра, как бы ни были они плодородны, к тому времени были почти безлюдны. Немало потребовалось времени, чтобы возвратились люди в некогда оживленные города и их окрестности.

Неспокойной была жизнь в этих приграничных областях. Каждые несколько лет многочисленные отряды крымских татар проносились по степи, захватывая и уводя в рабство местных жителей; более мелким набегам и вовсе не было счета. И старый Остап, подобно другим здешним обитателям, не рискнул бы выйти на пахоту безоружным.

И все же прежде это были свободные земли. Власть Литовского княжества не казалась слишком обременительной. Земледельцы спокойно кормились со своих полей. В городах же, крупнейшими из которых были Киев и Переяславль, многое было отдано в ведение местной власти – здесь действовала освященная временем западная система городского самоуправления, известная как Магдебургское право.


Можно было надеяться, что беды обойдут стороной эту часть Украины – благополучную приграничную область, где мирно соседствовали казаки, свободные крестьяне, свободные горожане и малоземельная литовская шляхта, почти все православного вероисповедания.

Но лет восемьдесят назад все изменилось. Тогда на сейме в Люблине Польша и Литва, и так давно тесно связанные, официально объединились в одно государство. Многие шляхтичи обратились в католическую веру, влиятельные польские магнаты принялись жадно захватывать обширные участки приднепровских земель. И хотя города по-прежнему пользовались правом на самоуправление, всей остальной Украине довелось сполна испытать власть надменных польских вельмож.

Как посмели поляки притеснять казаков? Или не были казаки испокон веку вольными людьми?

На три ветви поделилось славное казацкое братство. Далеко на северо-востоке, там, где широкий Дон несет свои воды к Азовскому морю, расселились донские казаки. Здесь, на юге, жили днепровские казаки – независимые, гордые люди, такие как его отец. И наконец, далеко на юге, в низовьях Днепра, расположилась Запорожская Сечь – укрепленный казацкий лагерь, куда нет хода женщинам, вольное сообщество тысяч бедовых, не ведающих страха, не признающих ничьей власти мужчин.

Оттуда и явились двое переодетых монахами казаков.

Как гордился Андрей своим происхождением! С малолетства знал он славную историю казачества. Кого наняли могущественные Строгановы в последние годы правления царя Иоанна Васильевича для защиты своих владений от войск сибирского хана? Атамана Ермака Тимофеевича с его казаками.

Да и не все знал Андрей: примерно в то самое время другие казаки – славные искатели приключений – первыми в истории увидели за узким проливом холодные берега Аляски. Донские казаки «добыли Азов», отбив эту мощную крепость у Османской империи. А запорожские казаки на своих длинных кораблях, называемых чайками, не единожды, а дважды достигли берегов Стамбула и сожгли османский галерный флот под самым носом у турок.

Казачьи войска наводили ужас на врагов. Боялись их крымские татары, боялась их и Османская империя, подчинившая крымских татар. Высоко ценила их Речь Посполитая. Сам папа римский отправил послов в Сечь.

«Да без нас, казаков, – любил приговаривать старый Остап, – не видать царю московского престола». И даже эта похвальба была по большей части своей справедлива.

Многострадальное государство Московское… Суровые испытания обрушились на северные земли. Вскоре после смерти царя Ивана, которого потомки назовут Грозным, древняя династия, наследовавшая московский престол, прервалась. На какое-то время приближенный и свойственник грозного царя боярин Борис Годунов пытался собрать и удержать под своей властью русские земли, но ноша эта оказалась ему не по силам. Злосчастное это было время, Смутное время: «мор и глад» свирепствовали на русской земле, пока московский престол один за другим захватывали лже-престолонаследники, так что по временам невозможно было сказать, есть ли над страной царь или нет. Не дремали и враги. Затеяла интервенцию Швеция, и, что еще ужаснее, действуя коварством и хитростью, попыталась захватить власть в Московском государстве и обратить его в католичество Речь Посполитая.

Но тут восстала великая Русь. Вытерпела она и бесчинства царя Ивана, и мор, и глад, и чужеземные притязания, но в страданиях этих закалилась и собралась с силами, чтобы дать отпор. Не великие князья, не бояре, не знать, а вся Русь поднялась в едином порыве, чтобы, подобно грозной приливной волне, отбросить польских оккупантов. Крестьяне, горожане и иной простой православный люд с берегов Волги составили вооруженное ополчение, которое отправилось избавить страну от католиков-интервентов.

«И мы, казаки, пришли на помощь нашим братьям по вере», – мог бы сказать Остап, не погрешив против истины. «Без нас не видать бы им победы», – и так тоже он мог бы сказать, но это, конечно, была бы не совсем правда.

Поляков изгнали. Чтобы выбрать нового царя из представителей знатных и не запятнавших себя в смутные годы боярских родов, созван был Земский собор. Так избран был новый правитель, родственник кроткой Анастасии Романовны – первой жены царя Иоанна Васильевича: семейству ее, к которому еще полвека относились столь пренебрежительно, суждено было стать новой правящей династией.

Андрей настороженно относился к московитам. Подобно большинству соотечественников, он считал их людьми неотесанными. Кроме того, как и все казаки, он с подозрением относился к любой безраздельной власти вроде той, какой был наделен московский царь. И все же то были их братья, православные христиане.

«Они прогнали католиков-поляков со своей земли; может, однажды и мы сможем прогнать их с нашей», – вырывалось у него иногда. Вот уже несколько поколений днепровских казаков служило польскому королю. Некоторые из них получали привилегированный статус и регулярное жалованье, имена их заносили в особый список – «реестр». Остальные же пребывали в положении униженном и бесправном – как не католики.

Несколько попыток с оружием в руках выступить за свои права было подавлено, и в последние годы казакам, состоящим на службе, запрещено было избирать старшего над войском из своих рядов. Их командующий, коронный гетман, назначался из Польши, да и многие из их офицеров также были представителями польской шляхты. Немудрено, что и самые богатые из них роптали.

И теперь, кажется, снова что-то затевалось. Вот о чем пришли сообщить двое казаков из Сечи. Они готовятся славно проучить поляков. Оставалось решить: может ли он пойти с ними?

Солнце по-прежнему стояло высоко в небе, когда он шагом направил своего коня к хутору. Вид родного дома невольно наполнил сердце радостью.

С трех сторон хутор окружили тесно подступившие деревья. Вон надворные службы, частью бревенчатые, частью плетеные из прутьев и обмазанные глиной, а в центре просторный, основательный сельский дом с тенистым навесом над крыльцом, оштукатуренные белые стены которого и яркие красно-зеленые ставни так красиво сверкают под ярким солнцем. Все постройки крыты соломой, и их высокие нависающие крыши напоминают сгрудившиеся стога сена в степи. На пыльном дворе расхаживают куры и гуси, корова и коза лениво пощипывают траву, по краям двора не выжженную еще солнцем.

Вот и отец стоит возле крыльца. Андрей тепло усмехнулся. Хоть он и превзошел уже отца в росте, но и теперь, как бы ни был он силен, Андрей не рискнул бы помериться с отцом силами. «Ну и ловок же он!» – не раз хвастал он перед своими товарищами.

То, что это отец и сын, можно было угадать без ошибки: отец был лишь пошире лицом. Подбородок старый Остап гладко брил, зато пышные, совершенно седые усы его спускались чуть не до самой груди. Носил он мешковатые льняные шаровары и льняную же рубаху, подвязанную широким шелковым кушаком, вышитые шелковые туфли с загнутыми носами и шелковую шапочку-тафью. Лицо старого казака, выражение которого выдавало бодрый нрав, и особенно нос его испещрены были красноватыми прожилками, отчего имели нездоровый оттенок. Остап посасывал короткую трубку.

Бравирование силой, яростная вспыльчивость старика-отца тревожили Андрея: он понимал, что дни его сочтены. Багровый цвет лица грозил старому вояке близкой смертью от удушья. Понимали это и сам Остап, и его жена; но с отважной беспечностью истинного казака продолжал он почти умышленно искушать судьбу, приходя в неистовство из-за всякого пустяка. И Андрей любил его за это.

«Но что будет с хутором, когда отец помрет?» – этот вопрос терзал молодого казака. Никого-то и не останется, кроме него, Андрея. Обе сестры давно замужем. Брат его шесть лет назад пал в бою – принял славную смерть. «Погиб как мужчина», – сказал тогда Остап, поднимая чарку за павшего сына, словно бы и не жалел вовсе о его смерти. «Будь готов и ты, коли придет нужда», – прибавил он, сурово взглянув на Андрея, чтобы не вздумал этот молодец заподозрить, как боится он потерять и младшего сына тоже.

Но не только возможная смерть отца страшила Андрея, но и его долги. Остап любил жить на широкую ногу – так пристало доброму казаку, каковым он себя считал. Любил он выпить вина, как водилось у казаков. На ярмарке в Переяславле не отказывал он себе ни в каких удовольствиях. Хотя Остап, как всякий добрый казак, не уважал городских, здесь ему обычно доводилось встретить кого-то из прежних братьев по оружию, с которыми он затем бражничал ночь напролет. Не мог он устоять, когда видел на торгу славного коня: одного лишь взгляда было ему достаточно, чтобы ударить по рукам.

«Где берет он деньги?» – не раз спрашивал Андрей у своей долготерпеливой матери. «Бог знает, да только думаю, что где только не берет», – отвечала мать.

Купцы из Переяславля и из самого Киева проходили с караванами по древнему соляному тракту в Крым, пролегавшему через степи. Они ссужали деньгами. Как и торговцы в Русском. Как и евреи. У них у всех под заклад своего хутора одалживался Остап. Славный это был хутор: к нему примыкали два отличных поля – пшеницы и проса, а также, вверх по течению Днепра, участок леса, в котором Остапу принадлежала сотня ульев. «Но без тебя нам никак, – говорила сыну без обиняков седеющая мать. – Если никто не заберет хутор – и отца твоего – в твердые руки, мы потеряем все. Мне это не по силам».

Вот что мучило Андрея. Он желал отправиться в поход. Страстно желал. Но теперь, подъезжая к дому, он по-прежнему не знал, как ему поступить. Поэтому был изрядно огорошен, когда отец, едва дождавшись, пока он спешится рядом, коротко бросил:

– Поедешь утром. Я подготовил все, что нужно.

Андрей заметил, что на пороге дома появилась мать, вид у нее был встревоженный. Она переводила взгляд с одного на другого, в то время как отец с видом полного довольства посасывал свою трубку.

– Андрей! – только и сказала мать.

Он помедлил. Слова отца о скором отъезде наполнили его радостным трепетом, и все же он смотрел на него неуверенно.

– А что же будет с хутором, отец? – выдавил он из себя.

– А что с ним будет?

– Как ты будешь справляться один?

– Хорошо буду, черт побери. Так ты готов к отъезду? – Чувствуя заговор, Остап начал багроветь от гнева.

Андрей не знал, что сказать. Но, поймав полный мольбы взгляд матери, решился:

– Я не знаю. Может, я мог бы отложить отъезд.