Русское
Часть 63 из 161 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Что? – взревел отец. – Да ты вздумал мне перечить?
– Да нет же…
– А ну молчать, щенок! Твое дело подчиняться отцу.
Вдруг брови Остапа грозно нахмурились, глаза засверкали яростным гневом, а тело пронзила дрожь.
– Или я вырастил труса? – угрожающе вопросил он сына. – Так? Ты разве трус?
В последнее слово было вложено столько отвращения и презрения, это было столь явное оскорбление, что Андрей тоже почувствовал, как гнев сковал его члены, а лицо побелело от ярости. Казалось, еще миг – и отец с сыном вцепятся друг другу в глотку.
«Ах, старая лиса, – подумалось Андрею. – Да он нарочно дразнит меня, чтобы я не слушал матери. Но хоть я и разгадал его, а все же как тут не разозлиться?»
– Ну? – грохотал Остап. – Труса я вырастил? Что, и биться побоишься? Прикажешь помереть со стыда?
– Помирай, если хочешь! – в отчаянии вскричал Андрей.
– А, так-то ты разговариваешь с отцом!
Остап окончательно впал в бешенство, и теперь озирался кругом в поисках какого-нибудь подручного орудия, чтобы как следует проучить Андрея.
Кто знает, чем закончилась бы перебранка отца с сыном, если бы в тот же миг из лесу не показались трое всадников, явно направлявшихся к ним. При виде их двое мужчин тут же притихли.
Один из всадников, восседавший на великолепном гнедом коне, выделялся особенно пышным платьем. Двое других одеты были в долгополые черные кафтаны и ехали на конях попроще. Первый был польский магнат, двое других – евреи.
Встретить знатного поляка в такой компании было делом привычным. Вот уже много лет в Речи Посполитой, единственном на всю Европу месте, евреи жили мирно и преуспевали. Им даже дозволили носить при себе оружие, подобно благородным людям.
Все трое остановились у крыльца, но спешиваться явно не собирались. Поляк сверху вниз холодно оглядел Остапово семейство, затем перевел взгляд на хуторские постройки. Андрей заметил, как сверкает на солнце золотое шитье на его кафтане, как легко покоятся на луке седла аристократические тонкие руки. Овальное лицо его было бледно и, за исключением тонких черных усов, чисто выбрито. Большие голубые глаза словно изливали свет. Родственник могущественного литовско-польского магната Вишневецкого, владевшего обширными землями на востоке Украины, Станислав исполнял роль его наместника, приглядывавшего здесь, у северной границы, за многочисленными мелкими поселениями вроде села Русское.
Несколько мгновений они молча глядели друг на друга; но когда польский всадник наконец заговорил, Андрей застыл словно громом пораженный.
– Что ж, Остап, – будничным тоном проговорил поляк, – хутор мы забираем.
Вновь воцарилась тишина: от изумления отец и сын словно утратили дар речи.
Андрей опомнился первым и резко выпалил:
– Что это значит – забираете? Хутор наш.
Станислав равнодушно перевел на него взгляд:
– Нет, не ваш, и никогда не был. Он был дан вам внаем.
Для Андрея новость эта прозвучала так оглушительно, что он не подумал даже выслушать, что скажет отец.
– Мы никому не платим за нашу землю, – снова выкрикнул он.
– Так и было. Земля была дана вам на тридцать лет в свободное пользование, теперь же срок вышел.
Андрей поглядел на отца. Одно мгновение старый Остап казался сконфуженным.
– Так тридцать лет минуло… – пробормотал он.
– Именно. Вишневецкий продал свое владение мне. И теперь ты мне должен.
То была обычная история. Желая населить приграничные земли, прежде польские магнаты часто раздавали землю в такую вот безвозмездную аренду на десять, двадцать или даже тридцать лет. Люди занимали землю и за долгие годы начинали считать ее перешедшей в их вечное безвозмездное владение; Остап настолько свыкся с этой мыслью, что, даже если сам он и помнил изначальный договор, рассказать о нем сыну ему не пришло в голову.
– Я живу на этой земле тридцать лет. – Его голос вновь налился яростью. – И она принадлежит мне.
Многие считали так же, как он.
– Можешь ты подтвердить это бумагой?
– Нет, бес тебя забери! Вот мои бумаги. – И Остап воздел в воздух кулак так решительно, словно в нем была зажата сабля.
Станислав продолжал смотреть на него безмятежным взглядом.
– Ты должен отработать эту землю, – произнес он.
– Отработать? – Остап был вне себя от ярости.
– Именно так.
Андрей задохнулся от возмущения. «Отработать»! Да как смел этот поляк подумать, что его отец, гордый человек, будет гнуть на него спину в поле, подобно подневольному крестьянину.
– Я белый жупан на́шивал, ты, польский пес! – проревел Остап. – Я реестровый казак! Никто не может заставить меня работать в поле!
Станислав лишь покачал головой:
– Ты был когда-то в реестре, но теперь уже нет.
Ничто не было для днепровского казака более почетным, чем числиться в реестре Запорожского войска. Обычно реестр включал около пяти тысяч имен, казаки, записанные в нем, считались состоящими на воинской службе у короля Речи Посполитой и выделены были в особое сословие свободных людей. Случалось, после казацких бунтов реестр расширяли, однако затем сокращали снова. Остапу действительно довелось когда-то покрасоваться в белом жупане приписного казака, но было это давно, и место свое с тех пор он утратил.
Беда в том, что в глазах польско-литовских вельмож все прочие казаки, не вписанные в реестр, были не более чем крестьяне, которые должны считать их своими господами.
Карп бежал некогда на юг от такой точно участи, не только тяжкой, но и унизительной.
Андрей не раз слышал от отца: «Стефан Баторий в дни своего правления всех казаков возвел в благородное достоинство». И хотя король Польский не делал этого в действительности, большинство казаков полагали, что имеют право считаться если уж не высокого рода людьми, то никак не хуже высокородных.
А потому самый праведный гнев прозвучал в голосе Остапа, когда закричал он надменному поляку:
– Казаки – люди благородные, а не крестьяне тебе, ты, польская свинья! – Остап с отвращением плюнул под ноги. – И то ведь, что может полячишка знать о благородстве?
Станислав смотрел на него с насмешкой. Он хорошо понимал старика, но не испытывал к нему сочувствия. Чего еще ждать от этого старого крестьянина, что мог он знать о жизни польских дворян, не говоря уж о великих магнатах? Как он мог вообразить себе их роскошные дворцы – великолепные дома, выстроенные в европейском вкусе, уставленные французской и итальянской мебелью, украшенные восхитительной живописью итальянских мастеров и прекрасными шпалерами? Тот сверкающий мир бальных зал и зал для аудиенций, библиотек, где польские господа в расшитых золотом жупанах изощряли свои умы и блистали светскими манерами, с легкостью переходя с польского на французский или латынь? Ведь даже заезжие французы отмечали, что польская аристократия живет словно в раю…
Польская аристократия имела основания держать голову высоко поднятой. Они не были покорными холопами своего правителя, как русские бояре по отношению к царю. Своего короля они избирали сами и сами наделяли его полномочиями на великом сейме. Таково было влиятельное польское государство, Речь Посполитая, а Украина – частью его.
Но процветали в Речи лишь польские паны, на казаков же Станислав, подобно другим шляхтичам, смотрел сверху вниз. Признавая их знаменитую отвагу, поляки видели в них не более чем шайку зазнавшихся беглых крестьян. Вызывало у него презрение и пристрастие к этому их православию, ко всем этим неразборчивым бормотаниям у иконы.
«Вера для рабов» – так он говорил. Как отличалась она от западного христианства, которое он исповедовал, с его торжественными, романтическими обрядами, во время которых он чувствовал себя придворным рыцарем, крестоносцем посреди сумрака этого мира, над которым нависли мрачные тучи грядущих бед. Странное дело, этот образ не противоречил в его глазах привычной жестокости и надменности по отношению к крестьянам.
Религиозная пропасть между аристократией и крестьянством стала еще более выраженной полвека назад, когда хрупкий в этих землях католицизм получил поддержку нескольких епископов Киевской митрополии, решивших перейти под власть папы римского, сохраняя практику богослужений согласно византийской литургической традиции. Так появилась униатская церковь, католическая церковь греческого обряда.
Только вот многие православные отказались примкнуть к унии, так что с тех пор вместо двух сосуществовали здесь уже три церкви: католическая, православная и униатская.
Казаки были среди самых страстных поборников православной веры. В каждом селении, особенно в окрестностях Киева, стали собираться сообщества жаждущих защитить веру от поругания, и теперь их деятельность вылилась в мощное движение, непримиримо противостоящее полякам-католикам и не приемлющее никаких договоренностей.
«Такие вот, как этот Остап, и поддерживают смуту», – думал Станислав; эти люди действительно не вызывали у него сочувствия.
Будничным жестом он указал на тощего еврея и без всякого выражения произнес:
– Это Мордекай, я отдал этот хутор ему, так что теперь вы будете на него работать. Он скажет вам, что именно вы должны будете делать. Не так ли, Мордекай?
Страшнее этого оскорбления невозможно было придумать. Переводя взгляд с полячишки на еврея, Остап вряд ли смог бы сказать, кто из них ненавистен ему более. Как человека верующего, католики возмущали его сильнее евреев. Хоть дед его происходил из Московии, где иудейская вера была не в чести, сам Остап всю жизнь прожил на Украине, а здесь со времен хазар православные с иудеями научились жить мирно. Евреи были ненавистны ему по иной причине, не связанной с вероисповеданием: приспешники поляков, они служили при них сборщиками налогов, держали кабаки и давали деньги в рост. Остап, как и другие казаки, вечно был в долгах, и, хотя подлинными кредиторами его были поляки, обычно иметь дело ему приходилось с их представителями-евреями. Такое положение дел устраивало поляков как нельзя лучше: как бы они не обдирали этих бедняков, виноватым у них всегда оказывался еврей.
Трудно не заподозрить, что неприязнь к еврейскому населению, многие века процветавшая в этих землях, стала порождением этой циничной системы, установленной польскими правителями.
И не было ничего ужаснее, чем передача поместий внаем, подобная той, которую сейчас задумал Станислав. Схема была проста: хутор передается Мордекаю на короткий срок – на два, на три года. Тот вносит в казну Станислава определенную плату, за что получает право выжимать из хутора и его обитателей доходы для себя любым возможным способом. И если, подчиняясь только польскому пану, казак должен был работать на него три или четыре дня в неделю, то появление такого посредника сулило увеличение трудовой повинности до пяти или даже шести дней. И нельзя было добиться суда на такую несправедливость, ибо суд вершили польские же судьи.
Старик молчал. Внешне он казался спокойным, но Андрей знал, что внутри у него все клокочет от ярости.
– Что ж, – промолвил Станислав, – значит, все решено. – Он перевел взгляд на второго еврея. – Теперь о другом. Янкель говорит, что ты задолжал ему за брагу и не платишь долг уже два года? Покажи мне твои записи, Янкель. Взгляни сюда.
Он протянул Остапу записи, которые тот принял с мрачным видом и, едва взглянув, твердо произнес:
– Еврей врет.
Но Андрей понял по самому звучанию его голоса, что отец не очень-то в этом уверен.
Мордекая он видел впервые, но Янкель был ему хорошо знаком. Это был жизнерадостный толстяк, державший в Русском винную лавку. Едва ли не за каждым казаком в округе числился долг, на который Янкель начислял проценты – хотя и не слишком суровые. У него было двое детей – девочка и маленький мальчик. И поскольку у Остапа хмельное лилось рекой, Андрей подозревал, что записи Янкеля безупречно верны.
– Что же, ты будешь платить? – спросил Станислав.
– Не буду.
– Как пожелаешь. Янкель, – продолжил поляк тем же спокойным тоном, – иди в конюшню и выбери себе там лучшую лошадь. Это покроет долг.
Янкель медлил. Через год безуспешных попыток уговорить Остапа вернуть долг он поддался искушению и обратился за помощью к поляку, но теперь уже жалел об этом. Очень не хотелось ему сделаться для казака заклятым врагом.
– Ну, иди же, – послышался нетерпеливый голос Станислава, и Янкель с встревоженным видом скрылся в конюшне, через несколько минут вернувшись с лошадью, которую уж никак нельзя было счесть лучшей из Остаповых.
– Эта?
– Эта подойдет, ваша милость.
Поляк пожал плечами и, равнодушно бросив: «Прощайте», повернул коня прочь. Оба еврея последовали за ним.
Воцарилась тишина. Затем Андрей, посмотрев на отца, тихо сказал:
– Да нет же…
– А ну молчать, щенок! Твое дело подчиняться отцу.
Вдруг брови Остапа грозно нахмурились, глаза засверкали яростным гневом, а тело пронзила дрожь.
– Или я вырастил труса? – угрожающе вопросил он сына. – Так? Ты разве трус?
В последнее слово было вложено столько отвращения и презрения, это было столь явное оскорбление, что Андрей тоже почувствовал, как гнев сковал его члены, а лицо побелело от ярости. Казалось, еще миг – и отец с сыном вцепятся друг другу в глотку.
«Ах, старая лиса, – подумалось Андрею. – Да он нарочно дразнит меня, чтобы я не слушал матери. Но хоть я и разгадал его, а все же как тут не разозлиться?»
– Ну? – грохотал Остап. – Труса я вырастил? Что, и биться побоишься? Прикажешь помереть со стыда?
– Помирай, если хочешь! – в отчаянии вскричал Андрей.
– А, так-то ты разговариваешь с отцом!
Остап окончательно впал в бешенство, и теперь озирался кругом в поисках какого-нибудь подручного орудия, чтобы как следует проучить Андрея.
Кто знает, чем закончилась бы перебранка отца с сыном, если бы в тот же миг из лесу не показались трое всадников, явно направлявшихся к ним. При виде их двое мужчин тут же притихли.
Один из всадников, восседавший на великолепном гнедом коне, выделялся особенно пышным платьем. Двое других одеты были в долгополые черные кафтаны и ехали на конях попроще. Первый был польский магнат, двое других – евреи.
Встретить знатного поляка в такой компании было делом привычным. Вот уже много лет в Речи Посполитой, единственном на всю Европу месте, евреи жили мирно и преуспевали. Им даже дозволили носить при себе оружие, подобно благородным людям.
Все трое остановились у крыльца, но спешиваться явно не собирались. Поляк сверху вниз холодно оглядел Остапово семейство, затем перевел взгляд на хуторские постройки. Андрей заметил, как сверкает на солнце золотое шитье на его кафтане, как легко покоятся на луке седла аристократические тонкие руки. Овальное лицо его было бледно и, за исключением тонких черных усов, чисто выбрито. Большие голубые глаза словно изливали свет. Родственник могущественного литовско-польского магната Вишневецкого, владевшего обширными землями на востоке Украины, Станислав исполнял роль его наместника, приглядывавшего здесь, у северной границы, за многочисленными мелкими поселениями вроде села Русское.
Несколько мгновений они молча глядели друг на друга; но когда польский всадник наконец заговорил, Андрей застыл словно громом пораженный.
– Что ж, Остап, – будничным тоном проговорил поляк, – хутор мы забираем.
Вновь воцарилась тишина: от изумления отец и сын словно утратили дар речи.
Андрей опомнился первым и резко выпалил:
– Что это значит – забираете? Хутор наш.
Станислав равнодушно перевел на него взгляд:
– Нет, не ваш, и никогда не был. Он был дан вам внаем.
Для Андрея новость эта прозвучала так оглушительно, что он не подумал даже выслушать, что скажет отец.
– Мы никому не платим за нашу землю, – снова выкрикнул он.
– Так и было. Земля была дана вам на тридцать лет в свободное пользование, теперь же срок вышел.
Андрей поглядел на отца. Одно мгновение старый Остап казался сконфуженным.
– Так тридцать лет минуло… – пробормотал он.
– Именно. Вишневецкий продал свое владение мне. И теперь ты мне должен.
То была обычная история. Желая населить приграничные земли, прежде польские магнаты часто раздавали землю в такую вот безвозмездную аренду на десять, двадцать или даже тридцать лет. Люди занимали землю и за долгие годы начинали считать ее перешедшей в их вечное безвозмездное владение; Остап настолько свыкся с этой мыслью, что, даже если сам он и помнил изначальный договор, рассказать о нем сыну ему не пришло в голову.
– Я живу на этой земле тридцать лет. – Его голос вновь налился яростью. – И она принадлежит мне.
Многие считали так же, как он.
– Можешь ты подтвердить это бумагой?
– Нет, бес тебя забери! Вот мои бумаги. – И Остап воздел в воздух кулак так решительно, словно в нем была зажата сабля.
Станислав продолжал смотреть на него безмятежным взглядом.
– Ты должен отработать эту землю, – произнес он.
– Отработать? – Остап был вне себя от ярости.
– Именно так.
Андрей задохнулся от возмущения. «Отработать»! Да как смел этот поляк подумать, что его отец, гордый человек, будет гнуть на него спину в поле, подобно подневольному крестьянину.
– Я белый жупан на́шивал, ты, польский пес! – проревел Остап. – Я реестровый казак! Никто не может заставить меня работать в поле!
Станислав лишь покачал головой:
– Ты был когда-то в реестре, но теперь уже нет.
Ничто не было для днепровского казака более почетным, чем числиться в реестре Запорожского войска. Обычно реестр включал около пяти тысяч имен, казаки, записанные в нем, считались состоящими на воинской службе у короля Речи Посполитой и выделены были в особое сословие свободных людей. Случалось, после казацких бунтов реестр расширяли, однако затем сокращали снова. Остапу действительно довелось когда-то покрасоваться в белом жупане приписного казака, но было это давно, и место свое с тех пор он утратил.
Беда в том, что в глазах польско-литовских вельмож все прочие казаки, не вписанные в реестр, были не более чем крестьяне, которые должны считать их своими господами.
Карп бежал некогда на юг от такой точно участи, не только тяжкой, но и унизительной.
Андрей не раз слышал от отца: «Стефан Баторий в дни своего правления всех казаков возвел в благородное достоинство». И хотя король Польский не делал этого в действительности, большинство казаков полагали, что имеют право считаться если уж не высокого рода людьми, то никак не хуже высокородных.
А потому самый праведный гнев прозвучал в голосе Остапа, когда закричал он надменному поляку:
– Казаки – люди благородные, а не крестьяне тебе, ты, польская свинья! – Остап с отвращением плюнул под ноги. – И то ведь, что может полячишка знать о благородстве?
Станислав смотрел на него с насмешкой. Он хорошо понимал старика, но не испытывал к нему сочувствия. Чего еще ждать от этого старого крестьянина, что мог он знать о жизни польских дворян, не говоря уж о великих магнатах? Как он мог вообразить себе их роскошные дворцы – великолепные дома, выстроенные в европейском вкусе, уставленные французской и итальянской мебелью, украшенные восхитительной живописью итальянских мастеров и прекрасными шпалерами? Тот сверкающий мир бальных зал и зал для аудиенций, библиотек, где польские господа в расшитых золотом жупанах изощряли свои умы и блистали светскими манерами, с легкостью переходя с польского на французский или латынь? Ведь даже заезжие французы отмечали, что польская аристократия живет словно в раю…
Польская аристократия имела основания держать голову высоко поднятой. Они не были покорными холопами своего правителя, как русские бояре по отношению к царю. Своего короля они избирали сами и сами наделяли его полномочиями на великом сейме. Таково было влиятельное польское государство, Речь Посполитая, а Украина – частью его.
Но процветали в Речи лишь польские паны, на казаков же Станислав, подобно другим шляхтичам, смотрел сверху вниз. Признавая их знаменитую отвагу, поляки видели в них не более чем шайку зазнавшихся беглых крестьян. Вызывало у него презрение и пристрастие к этому их православию, ко всем этим неразборчивым бормотаниям у иконы.
«Вера для рабов» – так он говорил. Как отличалась она от западного христианства, которое он исповедовал, с его торжественными, романтическими обрядами, во время которых он чувствовал себя придворным рыцарем, крестоносцем посреди сумрака этого мира, над которым нависли мрачные тучи грядущих бед. Странное дело, этот образ не противоречил в его глазах привычной жестокости и надменности по отношению к крестьянам.
Религиозная пропасть между аристократией и крестьянством стала еще более выраженной полвека назад, когда хрупкий в этих землях католицизм получил поддержку нескольких епископов Киевской митрополии, решивших перейти под власть папы римского, сохраняя практику богослужений согласно византийской литургической традиции. Так появилась униатская церковь, католическая церковь греческого обряда.
Только вот многие православные отказались примкнуть к унии, так что с тех пор вместо двух сосуществовали здесь уже три церкви: католическая, православная и униатская.
Казаки были среди самых страстных поборников православной веры. В каждом селении, особенно в окрестностях Киева, стали собираться сообщества жаждущих защитить веру от поругания, и теперь их деятельность вылилась в мощное движение, непримиримо противостоящее полякам-католикам и не приемлющее никаких договоренностей.
«Такие вот, как этот Остап, и поддерживают смуту», – думал Станислав; эти люди действительно не вызывали у него сочувствия.
Будничным жестом он указал на тощего еврея и без всякого выражения произнес:
– Это Мордекай, я отдал этот хутор ему, так что теперь вы будете на него работать. Он скажет вам, что именно вы должны будете делать. Не так ли, Мордекай?
Страшнее этого оскорбления невозможно было придумать. Переводя взгляд с полячишки на еврея, Остап вряд ли смог бы сказать, кто из них ненавистен ему более. Как человека верующего, католики возмущали его сильнее евреев. Хоть дед его происходил из Московии, где иудейская вера была не в чести, сам Остап всю жизнь прожил на Украине, а здесь со времен хазар православные с иудеями научились жить мирно. Евреи были ненавистны ему по иной причине, не связанной с вероисповеданием: приспешники поляков, они служили при них сборщиками налогов, держали кабаки и давали деньги в рост. Остап, как и другие казаки, вечно был в долгах, и, хотя подлинными кредиторами его были поляки, обычно иметь дело ему приходилось с их представителями-евреями. Такое положение дел устраивало поляков как нельзя лучше: как бы они не обдирали этих бедняков, виноватым у них всегда оказывался еврей.
Трудно не заподозрить, что неприязнь к еврейскому населению, многие века процветавшая в этих землях, стала порождением этой циничной системы, установленной польскими правителями.
И не было ничего ужаснее, чем передача поместий внаем, подобная той, которую сейчас задумал Станислав. Схема была проста: хутор передается Мордекаю на короткий срок – на два, на три года. Тот вносит в казну Станислава определенную плату, за что получает право выжимать из хутора и его обитателей доходы для себя любым возможным способом. И если, подчиняясь только польскому пану, казак должен был работать на него три или четыре дня в неделю, то появление такого посредника сулило увеличение трудовой повинности до пяти или даже шести дней. И нельзя было добиться суда на такую несправедливость, ибо суд вершили польские же судьи.
Старик молчал. Внешне он казался спокойным, но Андрей знал, что внутри у него все клокочет от ярости.
– Что ж, – промолвил Станислав, – значит, все решено. – Он перевел взгляд на второго еврея. – Теперь о другом. Янкель говорит, что ты задолжал ему за брагу и не платишь долг уже два года? Покажи мне твои записи, Янкель. Взгляни сюда.
Он протянул Остапу записи, которые тот принял с мрачным видом и, едва взглянув, твердо произнес:
– Еврей врет.
Но Андрей понял по самому звучанию его голоса, что отец не очень-то в этом уверен.
Мордекая он видел впервые, но Янкель был ему хорошо знаком. Это был жизнерадостный толстяк, державший в Русском винную лавку. Едва ли не за каждым казаком в округе числился долг, на который Янкель начислял проценты – хотя и не слишком суровые. У него было двое детей – девочка и маленький мальчик. И поскольку у Остапа хмельное лилось рекой, Андрей подозревал, что записи Янкеля безупречно верны.
– Что же, ты будешь платить? – спросил Станислав.
– Не буду.
– Как пожелаешь. Янкель, – продолжил поляк тем же спокойным тоном, – иди в конюшню и выбери себе там лучшую лошадь. Это покроет долг.
Янкель медлил. Через год безуспешных попыток уговорить Остапа вернуть долг он поддался искушению и обратился за помощью к поляку, но теперь уже жалел об этом. Очень не хотелось ему сделаться для казака заклятым врагом.
– Ну, иди же, – послышался нетерпеливый голос Станислава, и Янкель с встревоженным видом скрылся в конюшне, через несколько минут вернувшись с лошадью, которую уж никак нельзя было счесть лучшей из Остаповых.
– Эта?
– Эта подойдет, ваша милость.
Поляк пожал плечами и, равнодушно бросив: «Прощайте», повернул коня прочь. Оба еврея последовали за ним.
Воцарилась тишина. Затем Андрей, посмотрев на отца, тихо сказал: