Русское

– Понятно.

– Именно он обратил мое внимание на все эти детали, а он исполнен истинного рвения.

– Но может быть, если я с ним поговорю…

– Неразумно. Он воспримет это как признание вины. – Борис на минуту замолчал. – А потом, я должен помнить и о собственном положении.

Он помедлил, дожидаясь, когда молчание проникнет даже в самую узенькую щелку в доме.

– Разумеется, меня чрезвычайно опечалит, – спустя некоторое время заметил Борис, – если с семейством, большим, многочисленным семейством, которому я желаю всяческих благ, случится несчастье.

Упомянув о многочисленном семействе, он стал наблюдать, как Даниил мысленно подсчитывает его представителей. Он сам, монах, Стефан-священник, а еще Лев-купец, а потом, само собой, Михаил-крестьянин, тоже ему родич. Борис подождал, пока не убедился, что Даниил вполне уловил суть сказанного.

– Все мы желаем и тебе самому, и имению Грязное только добра, как же иначе! – осторожно произнес монах вполголоса.

Они поняли друг друга.

– Ну, я посмотрю, что можно сделать, – живо откликнулся Борис. – Не будем пока это обсуждать.

Но когда монах уходил, он небрежно заметил:

– Кстати, брат Даниил, если увидишь Льва-купца, пошли его ко мне.

И тем же вечером совершенно спокойно и невозмутимо Борис одолжил у столь же спокойного и невозмутимого Льва еще восемь рублей под всего-то смехотворные семь процентов.

На следующий день, перед возвращением в Москву с Филиппом-священником, Борис заверил его, что богохульные иконы будут тотчас же переписаны, а нестяжатель Стефан получил строгое предупреждение. Кроме того, Борис дал ему беспроцентную ссуду в размере рубля, которую, как он и подозревал, непреклонный враг ереси с готовностью принял.

Как же сладостен был вкус победы! Он уехал из Русского в наилучшем расположении духа.

А как быть с Михаилом-крестьянином?.. К чему об этом думать теперь, когда тому некуда идти?

Зимой того же года, когда еще не сошел снег, из Москвы выдвинулось гигантское войско, возглавляемое верными сторонниками Ивана, включая блестящего князя Курбского. Оно направлялось в Казань.

Среди честолюбивых молодых людей, вознамерившихся принять участие в этом походе, был и Борис.

Спустя месяц после его ухода Елене пришло время родить. Роды были долгие, и, страдая, она молилась: «Но конечно, сейчас, если я вытерплю эту боль, Господь сделает так, чтобы муж меня полюбил».

Однако на свет появилась девочка.



В лето Господне 1553-е из королевства Английского отплыли, с предложением братских уз от их короля-отрока каждому, кто встретится им в пути, три корабля под командованием одного из наиболее ярких представителей британской аристократии сэра Хью Уиллоби. Его главным лоцманом служил искусный и опытный мореплаватель Ричард Ченслер. Они искали Северо-Восточный проход, который бы позволил наладить торговлю между Европой и страной Китай.

К сожалению, в коварных северных водах два судна отстали от третьего; много месяцев Уиллоби и его люди плавали по северным морям, пока наконец, попав в ледяную ловушку на маленьком островке у побережья Лапландии, не замерзли в ужасной тьме, когда солнце на долгую арктическую зиму покинуло землю.

Однако, пока Уиллоби поневоле скитался, затерянный в холодных пустынных водах, совершенно иная судьба выпала на долю третьего корабля, «Благое начинание Эдуарда», на котором плыл Ченслер. Все летние месяцы тот неутомимо двигался на север, пока не достиг странной местности, где в это время года солнце совершенно не заходило. Именно там в августе он сошел на берег в удивительной стране, и местные рыбаки, увидев его, «простерлись у его ног».

Так случилось, что первый англичанин за много веков прибыл на землю, именуемую теперь Московией.



Джорджу Уилсону нравилась Москва. Никто никогда не обращал на него особого внимания, но здесь он, как и его спутники, по-видимому, считался чем-то вроде знаменитости.

Уилсон был небольшого роста, щуплый, тощий, жилистый человечек, с узким лицом, жестоким, хитрым взглядом близко посаженных глаз и копной белокурых волос, и эти странные русские иногда поглаживали его по светлым прядям. И в самом деле, в Москве, где большинство мужчин, да и женщин, отличались дородностью, он походил на лиса среди медведей. Было ему тридцать лет от роду.

Он нанялся в это плавание только потому, что, подвизавшись на поприще торговли сукнами и быстро разорившись, по правде говоря, не знал, куда себя деть и где найти себе пропитание.

Его кузен, капитан, предупреждал его об опасностях, таящихся в северных водах. Корабли здесь подстерегают льдины размером с гору, уверял он. Тут-де тощему и малорослому вроде Уилсона делать нечего. Но вот он на полпути в Китай, в стране, обитатели которой больше напоминают медведей. И насколько он понимает, перед ним открываются радужные перспективы. И его хитро прищуренные глаза начинали сиять при мысли о том, сколько денег тут можно заработать.

Как велика и обширна здешняя земля: между одним маленьким городишком и соседним простираются сотни миль. Как дешева тут человеческая жизнь. Летом, тотчас по прибытии, он видел, как от северного устья реки тянут большие баржи против течения группы людей, обвязанных вокруг пояса веревками. Он слышал их скорбное пение; видел, как надсмотрщики секут кнутами обессилевших и упавших. Он гадал, многие ли из этих несчастных переживут долгий путь.

Однако одновременно эта земля сказочно, невероятно богата. Поскольку никто не знал, кто эти чужестранцы и откуда они явились, англичан держали на севере чуть ли не под замком, пока русские, давшие им приют, ожидали дальнейших указаний из столицы.

«Гостеприимство этих людей столь велико, что уж и не знаю, гости мы для них или узники», – печально заметил в разговоре с ним Ченслер.

Потому-то в столицу их повезли только зимой, потому-то Уилсон увидел, как товары из этих барок перегружают на тысячи саней, чтобы потом доставить вглубь страны.

Он никогда не видел такого скопления всевозможных саней, дрог, розвальней. Непрестанно, каждый день, сотни саней обгоняли их, снуя туда-сюда между городами, возведенными в заснеженной пустыне. Мимо них провозили всевозможные товары: зерно, рыбу, но самое главное – меха, меха и еще раз меха. Неужели на свете найдется столько соболей, горностаев, бобров и медведей? «Внутренние, лесные районы страны, наверное, больше всех стран, о каких мне доводилось слышать», – думал он.

Однако прежде всего он постиг одну удивительную вещь, и осознание этого факта усиливалось, обострялось, внушало все больший трепет с каждой лигой пути: дело в том, что они все удалялись и удалялись от моря. «Это самая большая страна в мире, гигантская, – думал он, – но выхода к морю у нее нет».

Москва разительно отличалась от Лондона, его родного города: в Англии невозможно было удалиться от изрезанной узкими заливами береговой линии, она всегда была где-то рядом. Жители ее тоже разительно отличались от французов, немцев и других народов, наводнивших оживленные порты на Северном и Балтийском морях. Эти люди в своем неизмеримом, со всех сторон окруженном сушей мире лесов и снега ничем не напоминали европейцев, они были отрезаны от остальной вселенной и представляли собой ни на кого не похожий народ. «Воистину, это грубое и варварское племя», – заметил Ченслер своим спутникам.


Однако в Москве им был оказан удивительный прием. На Джорджа Уилсона он произвел незабываемое впечатление. Ибо не успели они прибыть в столицу, как получили аудиенцию у самого царя.

Даже Джордж Уилсон, хитроумный и циничный авантюрист, почувствовал, что у него задрожали колени, когда их привели пред царские очи. Он уже слышал, что все жители этой огромной страны считались рабами царя; теперь он понял почему.

Иван ожидал их в Средней палате. По обеим сторонам от него выстроились ряды высоких, дородных, тучных бояр в тяжелых, богато украшенных одеяниях.

Какой он был высокий – и казался еще выше в своей остроконечной шапке, отороченной мехом. У него было бледное, изможденное лицо, крючковатый нос, напоминающий ястребиный клюв, и ужасные глаза с поистине пронзительным взором. Он властвовал над всеми, господствуя над тяжеловесным, азиатским великолепием. Англичане были поражены и преисполнились благоговейного трепета. Именно этого и добивался Иван, стремясь произвести впечатление на купцов из странной, далекой страны. Они могли оказаться ему полезны.

Он был настроен дружелюбно. Ему перевели рекомендательное письмо, содержание которого излагалось на латыни, греческом, немецком и других языках. Затем чужестранцев пригласили на пир.

Пир этот превосходил все, что только можно было вообразить. Собралось не менее сотни гостей, и яства приносили на золотых блюдах. Подавали фаршированную рыбу, зажаренные целиком бычьи туши, странные лакомства вроде лосиных мозгов, икры и блинов. Вино наливали в кубки, отделанные драгоценными каменьями. Все удивляло роскошью, лепотой, тяжеловесностью. Царь Иван сидел поодаль от простых смертных, удостоенных такой чести. Время от времени в качестве особого знака внимания он посылал тому или иному гостю блюдо со своего стола. Все вставали каждый раз, когда выкликали имя счастливца, и провозглашали многочисленные титулы царя. Уилсон заметил, что благочестивый царь крестится справа налево всякий раз, когда подносит ко рту кусок. Он заметил также, что среди этих огромных, дородных, бородатых людей было принято осушать кубок вина залпом.

Пир продолжался пять часов.

– Мы словно при дворе царя Соломона, – прошептал Уилсон одному из своих спутников.

– Или на пиру Валтасара, – ответил тот.

Но лишь когда им показали царский дворец, Уилсон действительно убедился, что это необычайное, могущественное царство превосходит все прочие.

Оно представлялось одновременно и великолепным, и варварским. Один темный, просторный, напоминающий пещеру зал сменялся таким же темным, просторным, столь же напоминающим пещеру. Англичанину показалось, будто его проводят по бесконечным притворам русской церкви. Свечи несколько рассеивали мрак. В их мягком, мерцающем свете можно было заметить, что стены расписаны причудливыми узорами из растений, обвивающих друг друга, подобно змеям, и пляшущими зверями – красными, охристыми, зелеными. Ни одно зеркало не отражало свет в этих чертогах, но повсюду висели иконы в печально поблескивающих золотом окладах. Мебели, по сравнению с любым английским дворцом, здесь было мало: только простые стулья и скамьи, большие сундуки, обитые гвоздями, да гигантские печи; однако недостаток мебели с лихвой восполняли роскошные восточные ковры и шелковые и парчовые завесы. Это был поистине царский дворец.

И все же… все же в самой его атмосфере таилось нечто, внушавшее страх. Это было ощущение тяжести, некоей темной, враждебной силы. В этом напоминающем церковное убранство полумраке расписные переходы представлялись Уилсону туннелями, а покои – ответвлениями лабиринта. По мере того как они углублялись все дальше и дальше в сердце дворца, ему казалось, что они нисходят в подземную бездну, в некое сокрытое от глаз лоно, где можно спрятаться; и кто знает, какие коридоры, какие чертоги могут таиться за толстыми стенами, способными заглушить любой крик?

Впрочем, перед английскими купцами открывались радужные перспективы. Царь благоволил к ним. И времени для того, чтобы оценить огромный рынок, на который они случайно набрели, им потребовалось совсем немного.

Ведь Москва с ее многолюдными ярмарками на льду действительно представляла собой гигантскую ярмарку. С Востока, по Волге и Дону, сюда привозили хлопок, овец, пряности. Каждый год кочевники-ногайцы пригоняли из азиатской степи огромные табуны коней. Из Новгорода доставляли железо, серебро, соль; из других городов – кожу, растительное масло, зерно, мед и воск.

«Здесь открываются бесконечные возможности», – восторженно объявил Ченслер. Хотя Русь изобиловала всяческим сырьем, она не производила почти никаких товаров, кроме оружия. Уилсону пришло в голову, что здесь можно было бы продавать множество предметов роскоши. Да и английское тонкое сукно нашло бы тут сбыт, подумал он. А если вспомнить о товарах, которые он мог бы увезти отсюда домой… «Воск здесь не дешевле, чем в Англии, – прикинул он, – зато меха…» На этих мехах можно сделать целое состояние.

Хитроумный, проницательный Уилсон быстро сообразил, что, несмотря на свой могучий, богатырский облик, русские купцы в сущности ленивы и бездеятельны.

– Они не знают ничего за пределами собственной страны, – заметил он Ченслеру. – Похожи на любопытных, нетерпеливых, жаждущих новизны детей.

– Согласен, – ответил глава их экспедиции, – но помни: мы обслуживаем прежде всего самого царя.

Ибо, как они быстро выяснили, царь владел монополией на многие из основных товаров, продававшихся на рынке, включая алкоголь. Каждая капля вина, которую продавали посетителям кабаков, принадлежала ему. Все собольи меха, весь шелк-сырец, весь хлеб, предназначавшийся для вывоза из страны, – все находилось в руках государевых людей. А иностранным купцам вроде них любые товары, привезенные на продажу, следовало сначала предложить царю.

Столь далеко распространялась непререкаемая власть централизованного Московского государства.

– А еще царю нужны составляющие для изготовления снарядов, – сказал ему Ченслер, – и, кроме того, он хочет, чтобы мы привезли ему людей образованных. Я уже пообещал вернуться с учеными медиками и офицерами, искушенными в минном деле.

Поначалу некоторые из этих требований озадачили Уилсона. Он уже успел познакомиться с несколькими немецкими купцами, которым позволено было поселиться в городе. Он знал, что есть в Москве и немец-лекарь. «Зачем же царю люди из далекой Англии, если он может найти ученых и искусных ремесленников куда ближе к собственным границам?» – удивлялся он.

Это объяснил ему один из немцев, крупный, полный человек, немного говоривший по-английски:

– Лет этак шесть тому назад, друг мой, один немец предложил царю привезти всевозможных ученых, знатоков и умельцев. Собрал более сотни и привез их в порт на Балтийском море. Если бы он доставил их в Москву, то, полагаю, царь сделал бы его поистине богатым человеком.

– А почему они не добрались до Москвы?

Немец ухмыльнулся:

– Потому что их задержали, вот почему. Их арестовали власти. – Он уже без усмешки посмотрел на Уилсона. – И за этим стояли высокие, самые высокие власти.

– А какова была причина?

– Неужели ты думаешь, друг мой, что Ливонский орден, подчинивший себе многие гавани на Балтике, желает усилить царство Ивана? Русский царь ведь хочет проложить себе путь на Балтику и завоевать латвийские и эстонские земли. Неужели ты думаешь, что княжество Литовское, или поляки, или император Священной Римской империи согласятся, чтобы Русь укрепила свое положение?

Немец оглядел рыночную площадь.

– Погляди на этих людей, – продолжал он. – Ты же сам видишь, они сущие дикари. Едят и пьют, блудят и молятся перед своими иконами. И только. Войско у них огромное, но плохо обученное. Если они попытаются пробиться к балтийским портам, вымуштрованные, вышколенные войска шведов и немцев и глазом не моргнув сметут их. А нам такие русские очень даже по нраву. Зачем нам цивилизованная Русь? Вот потому-то царь Иван так рад вас видеть. Вы приплыли, проделав путь через Крайний Север, добирались долго, терпя лишения, через полярные льды, которые не тают по полгода, но все же вы очень угодили царю. Отправив свои суда вашим путем, он может обойти Балтику и заполучить искусных, ученых людей, которые очень ему нужны. Вы для него – золото.

Если англичане могли быть полезны царю, то и царь, в свою очередь, мог быть полезен им.

– Мы искали морской проход в Китай, – сказал ему Ченслер, но, по-видимому, можем добраться до Востока по суше. Вниз по течению Волги, за землями татар, лежит Восток. За пустынями располагается Персия. При поддержке и защите русского царя наши купцы в конце концов смогут попасть в эти места.

Джордж Уилсон вскоре решил, что в этой загадочной, огромной стране ему куда проще сколотить себе состояние, чем где бы то ни было. Однако в Московском царстве его все равно никогда не покидала тревога.

Дело было не в склонности московитов к насилию, не в грубости и примитивности их быта, даже не в их жестокости. Это Уилсона совершенно не смущало. Дело было в их религии.

От нее нельзя было скрыться. Священников и монахов можно было встретить едва ли не повсюду. Уилсону казалось, что люди на улицах крестятся без всякого повода, а в каждом доме висели иконы, перед которыми люди склонялись в глубоком поклоне.

«Похоже на папизм, – заметил он, – вот только идолопоклонству русские предаются с еще большим жаром».

Подобно большинству своих соотечественников, Джордж Уилсон исповедовал протестантизм. Он был еще мальчиком, когда Генрих VIII порвал с папой римским. Теперь страной правил сын Генриха, а всем добропорядочным англичанам полагалось принять протестантизм. Эта вера весьма подходила Уилсону – и не в силу его религиозных убеждений (их он был лишен), а потому, что испытывал глубоко укоренившуюся, хотя и тайную, неприязнь к любой власти, одновременно наслаждаясь чтением трактатов, обличавших злоупотребления церкви и даже богословскую доктрину старой веры с яростной, неопровержимой логикой, ибо подобное чтение тешило присущую ему жестокую гордость.