Русское

– Может быть, несколько необычная, – неуверенно отважился произнести он.

– Необычная? Да это возмутительно! Это идолопоклонство! Неужели ты не видишь, иконописец все это выдумал! Сам все это выдумал. Нет канона, позволяющего изображать так Господа нашего! Если только, – мрачно добавил он, – он не заимствовал этот канон на Западе, у католиков.

Борис внимательно присмотрелся. Действительно, все так и было. Если хорошо вглядеться, эту икону явно отличало что-то неповторимое, невиданное. Он все еще размышлял об этом, как вдруг Филипп негодующе ахнул.

– Ты только погляди, – промолвил он, стоя у другой иконы. – Господь наш изображен в облике царя Давида, в царских облачениях. А вот там, – он взглянул на еще одну икону, на противоположной стене, – Дух Святой показан воплотившимся в голубя – а в нашей вере православной это немыслимо! Немыслимо!

Во дворце, – доверительно обратился он к Борису, – по слухам, есть росписи, даже более непотребные, чем эти иконы. Дело рук еретиков, коварных бесов. – Филипп энергично закивал головой, словно отгоняя нечистых. – Вот что я скажу тебе, – заявил он, злобно скосив глаза едва ли не на кончик бороды. – Скажу, молодой боярин Борис Давыдов, что эти проклятые католики на Западе, может быть, и отъявленные мерзавцы, но в одном нужно отдать им должное: они правильно сделали, что придумали инквизицию. Вот что потребно нам на Руси. Чтобы еретиков вырвать с корнем.

Они покинули собор в молчании, но всю дорогу до кремлевских ворот и далее Филипп чуть не с каждым шагом бормотал:

– Вырвать с корнем. Уничтожить. Чтобы и духу их не было.

А как раз когда они вышли на Красную площадь, Бориса осенило.

– Думаю, – тихо промолвил он, – что такие иконы пишут и в Русском.



В начале ноября, пасмурным, хмурым днем, в Русское прибыли двое. Дул холодный, влажный ветер, колол и холодил лицо, угрожая принести проливные дожди, а то и снег, и если бы Борис не торопил тотчас же отправиться в дорогу, то Филипп-священник предпочел бы подождать, пока не установится погода, больше подходящая для путешествия.

Они сразу прибыли в дом Бориса, и молодой хозяин Грязного отправил дружеское послание Стефану-священнику, прося навестить его. Тем временем Борис погнал всполошившегося слугу к управляющему за парой жирных куриц, добрым вином и еще какими-нибудь лакомствами, если те случатся.

Хотя оба они порядком продрогли, Борис ощущал некое подобие нервического подъема.

Не прошло и двух часов, как они сели обедать, и, пока Филипп все еще ел, по своей привычке энергично кивая головой с выдающимся носом-клювом, явился Стефан.

Стефан рад был увидеться с Борисом. Он гадал, не принесет ли его приезд какого-либо облегчения несчастному Михаилу. По несколько нервической веселости Бориса он предположил, что молодой человек недавно пережил некое нравственное потрясение, а поскольку он привез с собою священника, то Стефан понадеялся, что потрясение это имело религиозную природу.

Под воздействием вина оба явно сделались очень и очень учтивы. Борис сообщил Стефану, что его друг любезно согласился провести у него несколько дней, пока он будет заниматься делами имения, и осмелился выразить надежду, что Стефан покажет Филиппу деревню и монастырь.

– А то, если будет безвылазно сидеть в Грязном, боюсь, соскучится нестерпимо, – с мальчишеской улыбкой пояснил Борис. – Он человек ученый, вроде тебя, – с приятностью добавил он.

Во время этой беседы Филипп больше молчал, сосредоточившись на еде. Но тут немного оживился. Он задал Стефану несколько вполне заурядных вопросов о городке, парой слов описал свою обыденную жизнь и заговорил об иконах в своей собственной церкви – с почтением, но как человек явно несведущий.

«Приятный малый, – подумал Стефан, – но простец».

Он пообещал все показать ему на следующий день.



Прошло два дня, сети уже были расставлены. Борис послал за монахом Даниилом. А когда их беседа завершилась, молодой человек подумал, что, учитывая даже лучшие мгновения его краткой супружеской жизни, это были минуты самого полного, восхитительного удовлетворения, которые ему доводилось испытать.

– Я обнаружил, – с деланой искренностью произнес он, – что попал в чрезвычайно трудное положение.

Он был уверен, совершенно уверен, что монах и не подозревает, какая беда на него надвигается, и заметил, как на заросшем густой бородой лице Даниила лихорадочно и хитро заблестели глаза, словно тщась что-то утаить.

– Все это было бы не так страшно, – продолжал Борис, – если бы не недавние события в Москве. – Он на миг замолчал, и ему показалось, что монах удивленно хмурится. – Разумеется, я говорю о судах над еретиками, – вкрадчиво закончил он.

Первые процессы состоялись 25 октября и стали торжеством митрополита. Улик, даже незначительных, хватило для того, чтобы подвергнуть всех обвиняемых пыткам и пожизненному заключению, и теперь вся Москва замерла в ужасе.

Верный, несгибаемый сторонник линии митрополита, Даниил был в восторге. Но какое отношение имеют эти процессы к молодому боярину, к нему самому и к Русскому? Он вопросительно взглянул на Бориса.

– Кажется, – с показной озабоченностью произнес Борис, – ересь завелась и среди нас, прямо здесь. – И он с упреком постучал по столу.

Даниил недоуменно воззрился на него.

Залучить жертву в ловушку оказалось проще простого, хотя он был удивлен тем, как хитроумно и убедительно сыграл свою роль священник Филипп.

Непрестанно кивая головой и задавая довольно наивные вопросы, двуличный пособник Бориса весь день бродил по Русскому в сопровождении любезного Стефана и обсуждал с ним только самые заурядные, бытовые дела. Он посмотрел иконы, которые продавались на рынке, побывал в монастыре и в обширных полях, раскинувшихся за монастырскими стенами. По временам казалось, будто он недоволен увиденным, но тщится скрыть свое негодование. Только на закате, стоя у городских ворот и глядя на богатый монастырь внизу, он словно бы не удержался и с горечью воскликнул:

– Вот обитель имущая и изобильная!

– По-твоему, она уж слишком богатая? – с любопытством осведомился Стефан.

Филипп тотчас же опомнился, насторожился и с тревогой взглянул на своего нового знакомца.

Стефан улыбнулся и ласково взял его под руку:

– Я все понимаю.

На лице Филиппа изобразилось явное облегчение.


– Ныне приходится проявлять осторожность, друг мой, – тихо промолвил он.

– Само собой. Значит, ты из нестяжателей?

Московский священник утвердительно кивнул головой.

– А ты? – спросил он Стефана.

– Я тоже, – бесхитростно признался священник из Русского.

Вместе они в молчании дошли до дома Бориса, где и расстались, обнявшись на прощание, и Стефан воротился к себе домой.

На следующий день Филипп внимательно осмотрел иконы на рынке и в монастыре, а потом поделился мнением с Борисом:

– Поп этот – нестяжатель. Еретик ли он, пока неясно, однако читает слишком много, а сам дурак дураком. Даже и предположить невозможно, в какую ересь он уклонится, и сам того не заметив. А вот среди икон насчитал четыре, на которые и взглянуть-то стыдно.

– Еретические?

– Хуже некуда. Я такой срам только в Новгороде видал.

По мнению многих ревнителей православия, то, что изготавливалось и создавалось в этом городе, выглядело подозрительно, и все из-за его близости к прибалтийским портам и к Литве с их опасным католическим и протестантским влиянием, проникавшим с Запада.

– Значит, я могу преследовать его по суду?

– Обязан.

Борис улыбнулся.

– Обещаю, я самым подробным образом во всем разберусь, – ответил он.

И потому сейчас он мягко и вежливо изложил пораженному монаху выводы, к которым пришел:

– Судя по всему, брат Даниил, иконы, что пишутся в монастыре Святых Петра и Павла, исполнены ереси. А их продают на рынке с твоего ведома и под твоим присмотром.

Заметив, что Даниил потрясен, Борис тихо продолжал:

– Боюсь, все так. Я узнал это из достоверного источника, а ведь ты знаешь: если вспомнить, что творится в Москве… Если у вас найдут еретические иконы, то всему монастырю или некоторым его насельникам может грозить опасность.

Без сомнения, Даниил заволновался, ведь, хотя с еретиками в Москве разделались, обвинение, касающееся еретических икон, в Москве еще рассматривали. Кто знает, чем это может кончиться?

– Если это так, – начал Даниил, – то, конечно, мы поступим, как велят власти.

– Разумеется, – согласился Борис. – Хотя, конечно, обращаясь к высшему начальству, вы также подвергнете себя риску…

– Но ведь никто не поверит, что мы намеренно…

– Брат Даниил, – оборвал его Борис, – я прибыл из Москвы. Могу сказать тебе, что смятение и страх там…

Тут он не солгал. В московском воздухе чувствовалось приближение грозы. Осужденные еретики, подвергнутые пыткам, уже начали доносить на всякого, с кем были хоть шапочно знакомы и кого могли вспомнить по имени. Сыскные отряды высылались за предполагаемыми еретиками из числа заволжских старцев в затерянные среди непроходимых лесов скиты, откуда арестованных надлежало доставить в Москву.

– Кроме того, – вкрадчиво пояснил Борис, – я очень и очень опасаюсь, что твое собственное семейство будет обвинено в распространении ереси.

– Мое семейство?

– Конечно. Взять, например, твоего родича Стефана. Священника. Полагаю, ты знаешь, что он нестяжатель.

Даже густая борода не могла скрыть смертельную бледность, залившую лицо Даниила. Конечно, он и сам давным-давно догадался, что его родич придерживается подобных взглядов.

– Но если это и правда про Стефана, то я-то тут при чем! Уж я-то точно не из этих! – немедля возразил монах.

– Мне это известно не хуже, чем тебе. Но мы оба знаем, что в такие времена, когда власти ищут… Не в правде дело, а в том, что люди скажут и что глаза увидят. Вот посмотрят они на тебя, на иконы и на Стефана, а тебя с ним частенько видят, и все будет яснее ясного, одно и слово сказать: «ересь».

Какая же утонченная, изящная ирония таится в его продуманном плане. Хотя монах и священник придерживались совершенно противоположных взглядов, тщательно все обдумав, мысленно разложив по полочкам и вновь сведя вместе, Борису удалось связать их воедино, представив как заговорщиков.

Последовала долгая пауза.

– Не буду говорить ни о том, сколь уважаю вас обоих, ни о том, сколь почитает монастырь мое семейство, которое принесло ему в дар его самую прославленную икону.

Монах склонил голову. Икона работы Андрея Рублева, конечно, была самым ценным достоянием монастыря. Даниил не мог отрицать, что семейство, некогда основавшее монастырь, никогда не переставало его поддерживать. Он также ясно осознавал, что Борис предлагает ему выход.

– И как же нам быть дальше? – осведомился монах.

Борис глубоко вздохнул и принял задумчивый вид.

– Главное, – стал размышлять он вслух, глядя на кончики пальцев, – удастся ли мне убедить своего друга, московского священника, не сообщать об этом деле в столицу.