Русская красавица

— Конечно. Подумаешь, электричество!.. Я сам, не сходя с этого места, могу управлять электричеством во всем вашем доме. Электричество! Настоящему посвященному известно, что это только метафора, в лучшем случае искусственное прикрытие забытой прародительской силы. Электричество — не тайна, а один из побочных эффектов тайны, которую посвященный ищет и однажды найдет. А самая главная тайна — это…

— Бессмертие, — подсказал Оболенский.

Бойко сделал многозначительную паузу — не подтвердил, не опроверг. И так сказано было чересчур много. Но старика зацепило. Бойко видел, что близок к победе — полотно готово, но нужен последний убедительный мазок.

— Продление физической жизни, — Владимир, словно в раздумье, повторил слова Оболенского. — Да… Это не фокусы с электричеством…

— Кстати, Владимир, ты говорил, что можешь управлять электричеством, — подхватила заученную тему Надя. — Это была, конечно же, шутка?

— Магия не любит шуток, — нахмурился Бойко. — Я говорил вполне серьезно.

— Да? — Оболенский был заинтригован, но не верил. Пока еще не верил. — А не могли бы вы показать нам что-нибудь? Продемонстрировать ваше умение? Если, конечно, это вас не затруднит.

— Мне не хотелось бы устраивать здесь цирковое представление… — замялся Бойко.

Оболенский скептически улыбнулся. Мол, так я и знал. Еще один профан. Все ясно.

— …Но, чтобы не быть голословным — пожалуйста, — твердо сказал Владимир.

Он щелкнул пальцами, и в ту же секунду где-то ухнуло, и люстра над столом погасла. Мрак в столовой стал плотнее, сгустился вокруг пламени свечей. Где-то в темноте из рук мажордома вывалился поднос. А Оболенский так и замер с вилкой в руке.

Он был потрясен.





ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ




Он сорвал с нее платье, повалил на кровать и набросился, ворвался в нее, как зверь, и темные волны его желания сошлись над Надей, понеслись по своим течениям. Вадим что-то кричал, шептал горячими губами — она ничего не могла разобрать, да и не хотела. Мир ограничился размерами кровати, мир закружился в стремительном водовороте, где было все: и ночь, и радость, и боль.

Язычки свечей отражались в зеркалах, расплылись в звездный узор. Пламя становилось все ярче, поднималось до нестерпимого жара, и над этим пылающим великолепием плыло ее тело. И казалось, вот-вот плоть исчезнет в языках пламени, и ничего не останется от Нади прошлой, вчерашней. Ее жизнь начнется сначала, и все изменится, все станет иначе.

То, чем они занимались, уже нельзя было назвать любовью. Это был секс, какое-то безумное соитие, в котором не было ни нежности, ни сопереживания, одна только физиология. Они перекатывались по кровати, толкались, сливались друг с другом, пытаясь достичь максимального наслаждения.

Вадим не жалел ее, наваливаясь всем телом, вколачивая себя в ее плоть, казалось, готов был разорвать на части. Она вскрикивала, стонала, выворачивалась, почти отталкивала его, но он был сильнее. Он зажимал ей рот губами, и глаза его были близко-близко — смотрели на нее, словно не узнавая, и в них был весь остальной мир, та половина Вселенной, которую он обещал положить в ее сумочку.

Вадим мял ее тело, терзал, и из жестокости рождалась нежность. Ему хотелось прижать ее к себе, охватить всю, спрятать, пожалеть, потому что она ни в чём не виновата. Это он нашел ее, полюбил и был рад своей неволе. Разве любовь — это свобода? Разве он сам выбрал ее? Нет. Их что-то взяло и притянуло друг к другу, в один миг и на годы, на долгие годы…

Она стонала уже непрерывно, перекатывая голову из стороны в сторону, и улыбка совершенно преобразила ее лицо. Гримаса боли и счастья, слезы радости и муки.

— Ты добрый, — горячо шептала она, и слезинка ползла по ее щеке, оставляя влажную дорожку. — Ты сильный… Самый сильный на свете. Возьми меня, спрячь… Мне страшно и стыдно…

Вадим искал губами ее губы, прижимал к себе, взлетал и падал снова, а она выгибалась навстречу, радостно принимала его, впитывала, и трепетная покорность была в ее поцелуях. Она чувствовала, как наполняется им, как искажается в судорожном экстазе его лицо, как приливной волной надвигается наслаждение.

А потом он отстранился, отодвинулся в сторону, стараясь выровнять дыхание, и лежал с закинутыми за голову руками. А она обвила его ногами, тихо прижалась влажными от слез глазами к его груди.

— Ты сегодня другой, — сказала она через несколько минут, когда он немного успокоился. — Зверь, порождение мрака и ночи, волшебник…

За окном была ночь, а в зеркале плясали искорки свечей, удивительным образом выписывая рельефные узоры на потолке, картинах в толстых позолоченных рамках и на персидском ковре, освещая по-новому фигурку африканского божка с разинутым, словно в неслышном крике, ртом.

— Я люблю тебя, — ответил Вадим. — И хочу быть с тобой. Везде. И всегда. Долго-долго. Целую вечность.

— Не могу представить себе вечность.

— Это все время мира, моя маленькая леди, повелительница змей, амазонка.

— Ты меня совсем не знаешь… Я… Ты…

Надя прикусила язычок. Она не могла сказать, что боится змей до смерти, что ни разу в жизни не дралась и никогда бы не справилась с тремя здоровенными мужчинами и что Вадим путает ее с другой девушкой. Нет, подумала она. Иногда правда хуже всякой лжи. Потом, когда-нибудь, она все расскажет, но не сейчас.

— Я знаю о тебе все, — беззаботно сказал Оболенский. — А то, что я не знаю, и знать не следует. Конец абзаца. Точка. Хочешь выпить?

— Нет.

— А чего ты хочешь?

— Хочу уехать с тобой на какой-нибудь остров на самом краю света. Сейчас же. Немедленно. И чтобы никаких телефонов, никаких пейджеров. Только ты и я.

— Мы погибнем от информационного голода, — перевел разговор в шутку Вадим. — Это раз. И как же быть со зрителями? Ты теперь сияешь на всех плакатах, открытках, календарях… Я не могу позволить тебе упасть с небосклона! Это два. А по рюмке коньяка мы просто обязаны выпить. Даже не спорь. Это три.


Он легко поднялся с кровати, накинул халат и подошел к бару.

— Коньяк согревает душу и открывает сердца, — сказал он, наливая золотистую жидкость в рюмки. — Иногда он даже позволяет увидеть новые горизонты. Это так здорово: стена рассыпается, и перед тобой — дальние дали, вышние выси. И ты радуешься.

— Чему?

— Новой дороге, которая куда-то ведет.

— Куда?

— Это и предстоит выяснить.

— А-а… — догадалась Надя. — Ты о визите Бойко?

— Интересный тип. Держи, — он уселся на кровати и протянул девушке рюмку. — Ты хорошо его знаешь?

— Так… — пожала плечами Надя. — По работе только. Да и то… Мы и раньше редко виделись, а сейчас и подавно. Ты ведь знаешь мой распорядок.

Да, Оболенский знал ее распорядок. Сам же и составлял. С утра вскочила, сделала лицо, помчалась под полными парусами на студию, дружеские приветствия — как дела? прекрасно выглядишь! — костюмерная, сценический макияж, репетиция, очередная перепалка с режиссером, команда оператора, и вот все замерли — съемка. А вечером можно выкроить минутку и включить телевизор, чтобы посмотреть на саму себя. Вот она, молодая, уверенная, двигается легко, словно плывет. Ее много, она повсюду — на витринах, улыбается с рекламных щитов, заглядывает в квартиры через миллионы телевизоров. А вот сейчас, когда она лежит рядом с Вадимом и смотрит на пламя свечей, то замечает, что ее совсем мало, птичье перышко, пушинка, — подует ветер, и она исчезнет без следа. Может быть, ее вообще нет — есть любовница, выдающая себя за другую девушку, есть певичка, мечтающая избавиться от хозяина, есть плакатная красотка, холодная и фальшивая, есть работа, а самой Нади нет.

Вот Вадим — другое дело. И Бойко — другое дело.

— Он злой, — сказала Надя. — Я его боюсь. Он ничего не делает просто так. И с тобой он познакомился неспроста. Ему что-то нужно.

— О господи! Моя ты маленькая! Всем что-то нужно друг от друга. На этом стоит свет.

— На этом стоит тьма, — Надя одним глотком выпила коньяк и уронила рюмку на пол. — И я не маленькая. А Бойко злой, злой, злой!.. Я это чувствую. Только не знаю, что он задумал. И зря ты усмехаешься!

— Извини… Но ты такая смешная, когда сердишься.

— Давай уедем, — умоляюще произнесла Надя.

Оболенский допил коньяк, улегся рядом с девушкой, прошептал на ухо:

— Ты же знаешь, что я не могу все вот так бросить. Я очень люблю тебя. Я больше всего на свете хочу быть с тобой на коралловом острове, смотреть сквозь пальмовые ветви на звезды, болтать с тобой о всяких пустяках и чтобы ты прижималась ко мне, как сейчас, и дергала пальчиками за нос, за мой невообразимый, потрясающий, сногсшибательный нос… Но если я все брошу, то с чем мы останемся? С носом? Кем мы будем? Тени в толпе смутных теней, стертых забвеньем?

— Я тебя прошу.

— Прекрати этот детский сад, дорогая моя. Тебе уже пора стать взрослой. У тебя прекрасная работа… Ведь у тебя прекрасная работа? Тебя окружает масса подружек и почитателей, а ты стоишь в центре, в лучах славы. А это хорошо — быть в центре: в центре событий, в центре внимания…

— Жаль. Я не смогла тебя уговорить.

Она повернулась на спину, а он взял в ладонь ее грудь, тугое полушарие, и они лежали, плотно прижавшись, слушая дыхание друг друга.

— А этот фокус?.. Ну… С электричеством. Как Бойко это сделал?

— Он мастер на всякие штуки.

— А вдруг он знает тайну?

— Какую тайну?

— Самую главную.

— Не верь ему. Ему просто нужны деньги.

— Это я понимаю. Вопрос, что он предложит взамен?

— Ничего. Вот увидишь.

— А вдруг?

— Давай спать. Просто спать — и все. Я так устала.

— Я хочу с ним встретиться. Завтра. Нет, послезавтра. Завтра утром мы встречаемся с одним модельером м-м… Кирилл Антонов, кажется. Он хочет сделать тебя центральной фигурой своего шоу. Интересное предложение! Днем нужно будет сделать несколько снимков в казино «Последний шанс», а потом устроим пресс-конференцию.

— Да, конечно, милый.

«Завтра, — подумала она. — Бойко не понравится, что я поднимаюсь за его спиной, без его участия. Ну и плевать! Но поговорить с ним нужно сегодня, прямо сейчас. Твердо. От и до. Завтра не хватит решимости. Скажу, что не хочу участвовать в его играх с Оболенским. И вообще покидаю его группу. Навсегда. Вот так! Он будет сердит до невозможности, но согласится. Не может не согласиться. И тогда все будет хорошо, все образуется само собой».

— Я сейчас приду.

— Давай быстрее.