Рождество под кипарисами
Часть 13 из 22 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Мурад разделся в ванной комнате, где стены были облицованы голубым кафелем. Он старался не смотреть на свое тощее отражение в большом зеркале. Какой смысл смотреть на это тело, измученное голодным детством, войной, скитанием по чужим дорогам? На краю раковины Матильда оставила для него чистое полотенце и мыло в форме ракушки. Он вымыл подмышки, шею, руки до локтей. Снял ботинки и опустил ноги в таз с холодной водой. Потом скрепя сердце натянул одежду своего командира.
Он закрыл за собой дверь ванной и пошел по коридору незнакомого дома на звук голосов. Детский голосок спрашивал: «Это человек – он кто?» – и требовал: «Расскажи еще про войну!» Матильда умоляющим голосом просила открыть окно, потому что плита опять дымит. Наконец раздался встревоженный голос Амина: «Что он там делает? Как ты думаешь, может, пойти посмотреть, все ли с ним в порядке?» Прежде чем войти в кухню, Мурад остановился в проеме двери, чтобы рассмотреть маленькое семейство. Его тело медленно отогревалось. Он закрыл глаза и втянул запах подгоревшего кофе. Он вдруг ощутил блаженство, вызвавшее легкое головокружение. Это было как рыдание, которое хочешь сдержать, но не можешь. Он схватился рукой за горло и широко открыл глаза, чтобы избавиться от соленого вкуса, заполнившего рот. Амин сидел напротив своего растрепанного ребенка. Мурад подумал, что уже тысячу лет не видел ничего подобного. Не видел, как хлопочет на кухне женщина, как вертится ребенок и всех их окружает нежность. Он сказал себе, что, возможно, его скитания наконец завершились. Что он причалил в правильном порту и здесь, в стенах этого дома, он избавится от кошмаров прошлого.
Он вошел, и взрослые воскликнули: «Вот и ты!» – а девочка тем временем внимательно его рассматривала. Они вчетвером уселись вокруг стола, на который Матильда постелила собственноручно вышитую скатерть. Мурад очень медленно пил кофе, глоток за глотком, обхватив ладонями глазурованную керамическую чашку. Амин не спросил ни откуда он пришел, ни чем он занимался. Просто улыбнулся и положил руку ему на плечо, то и дело повторяя: «Какой сюрприз! Какая радость!» Весь вечер они перебирали общие воспоминания, а девочка смотрела на них как зачарованная и умоляла не отправлять ее спать. И тогда они рассказали о том, как в сентябре 1944 года плыли через море на корабле в край цивилизованных и воинственных людей. Приближаясь к порту Ла-Сьота, они затянули песню, чтобы подбодрить себя.
– Что ты тогда пел, папа? А потом что ты пел? – расспрашивала девочка.
Амин посмеивался над своим ординарцем, рядовым спаги: Мурад всему удивлялся, постоянно дергал его за рукав и шепотом задавал вопросы. «У них здесь есть бедняки?» – интересовался он. И с изумлением обнаружил, что на юге Франции на полях работают белые женщины, очень похожие на тех, которые в его стране обращались к нему только в случае крайней необходимости. Мурад любил повторять, что записался в армию ради Франции, чтобы защищать эту страну, и хотя ничего о ней не знал, почему-то именно с ней связывал свои надежды.
– Франция – моя мать. Франция – мой отец.
Однако правда заключалась в том, что у него не было выбора. Однажды в его деревне, в восьмидесяти километрах от Мекнеса, появились французы, собрали всех мужчин, отделили стариков, мальчишек и больных. Остальным указали на кузов грузовика: «В тюрьму или на фронт». И Мурад выбрал фронт. Ему не приходило в голову, что тюремная камера гораздо удобнее и безопаснее, чем заснеженные поля сражений. Впрочем, его убедил не шантаж. Не страх перед заключением или позором. И даже не денежное вознаграждение за поступление на военную службу и не жалованье, которое он отправлял домой и за которое мать была ему так благодарна. Позднее, когда его зачислили в полк спаги, где Амин был младшим офицером, он понял, что поступил правильно. Что произошло нечто очень важное, что он придал своей жизни, убогой жизни крестьянина, нежданное величие, необыкновенный размах, коего, наверное, был недостоин. Порой Мурад уже не мог понять, за Амина или за Францию он готов умереть.
Когда Мурад снова и снова думал о войне, его обжигало воспоминание о тишине. Грохот взрывов, свист пуль и крики постепенно стерлись из памяти, остались только годы молчания, когда мужчины изредка перебрасывались всего лишь парой слов. Амин советовал ему опускать глаза, стараться быть незаметным. Нужно было воевать, победить и вернуться домой. Не издавать ни звука. Не задавать вопросов. Из порта Ла-Сьота они направились на северо-восток, где их встретили как освободителей. Мужчины угощали их лучшим вином, женщины махали флажками: «Да здравствует Франция! Да здравствует Франция!» Как-то раз один малыш показал на Амина и произнес: «Негр».
Когда Амин впервые встретил Матильду осенью 1944 года, Мурад при этом присутствовал. Их полк был расквартирован в деревушке в нескольких километрах от Мюлуза. В тот же вечер она пригласила их поужинать у нее дома. Заранее извинилась: «Сами понимаете, карточки», – объяснила она, и они понимающе закивали. Когда настал вечер, их провели в гостиную, где было полно народа: деревенские жители, другие солдаты, старики, на вид уже под хмельком. Они расположились вокруг длинного деревянного стола, Матильда села напротив Амина и стала пожирать его взглядом. Ей казалось, что этот офицер послан ей самим небом. Что это ответ на ее молитвы, ведь она проклинала не столько войну, сколько отсутствие приключений. Ведь она уже четыре года жила словно в темной норе, без новых нарядов, без новых книг. Ей исполнилось девятнадцать, она желала всего, а война все у нее отняла.
Отец Матильды вошел в гостиную, напевая игривую песенку, и все ее подхватили. Только Амин и Мурад молчали. Они внимательно смотрели на этого великана с огромным животом и, несмотря на возраст, черными как уголь усами. Все сели ужинать. Мурада несколько раз подвинули и вплотную прижали к Амину. Какой-то мужчина сел за пианино, и гости дружно запели песню. Потом все попросили еды. Женщины с красными прожилками на щеках поставили на стол большие тарелки с колбасами и капустой. Разнесли гостям кружки пива, а отец Матильды зычным голосом предложил выпить шнапса. Матильда подвинула блюдо поближе к Амину. Они же воины Освобождения, им первым и нужно подавать угощение. Амин воткнул вилку в колбасу, сказал «спасибо» и начал есть.
Мурад сидел рядом и дрожал. Он был бледен как привидение, по затылку струился пот. Этот шум, эти женщины, эта неприличная манера петь выбили его из колеи и напомнили Бусбир[22] в Касабланке, куда однажды его затащили французские солдаты. С тех пор у него из головы не выходили хохот этих мужчин и их грубое поведение. Они засунули пальцы в вагину девушки, которая была не старше его сестры. Они таскали проституток за волосы, сосали их грудь, но не со сладострастием, а так, как будто это коровье вымя, которое надо опустошить. У девушек все тело было покрыто фиолетовыми пятнами от засосов и царапин.
Мурад прижался к своему командиру. Он потянул его за рукав, и Амин рассердился.
– Что тебе? – спросил он по-арабски. – Не видишь, я разговариваю?
Но Мурад не отставал. Он в испуге уставился на Амина.
– А это разве не свинина? – спросил он, указывая на блюда. Потом поднял брови и выразительно поглядел на стаканы: – А вот это? Это ведь спиртное, правда?
Амин посмотрел на него и почти беззвучно проговорил:
– Ешь и молчи.
Потом, когда они шагали по темным улицам деревни туда, где их ждал ночлег, Амин спросил его:
– Ну и что нам за это будет? Чего ты испугался? Что попадешь в ад? Мы там уже были и вернулись оттуда.
Жарко натопленная комната, полная тарелка еды, улыбка девушки – не об этом ли они мечтали, когда в мае сорокового года шли под конвоем солдат СС, попав в плен после сражения в районе Ла-Орнь? Они шагали не один день, и Мурад умолял Амина, чтобы тот позволил ему нести свой вещмешок. Какое они имели отношение ко всему этому? Они только хотели работать на маленькой ферме на далеком холме. У них не было врагов, которых они не знали бы по именам, а там, столкнувшись лицом к лицу с людьми гигантского роста, людьми, говорившими на незнакомом языке, они побросали оружие и построились в ряд. Однажды ночью они остановились на краю поля и в густой ночной темноте стали ковырять прихваченную заморозком землю. Они в полном молчании выкапывали крошечные, едва сформировавшиеся клубни картофеля и ели их, стараясь жевать как можно тише. В ту ночь у всех началась рвота, некоторые мучились поносом. Когда рассвело и настало время трогаться в путь, они бросили последний взгляд на поле. Оно было изрыто узкими бороздами ярости, как будто его вскопали острыми когтями мелкие зверьки. Потом их посадили на поезд и отвезли в лагерь для военнопленных близ Дортмунда.
– Расскажи о лагере! – потребовала Аиша, у которой уже слипались глаза.
– И о лагере расскажем, но потом, – пообещал Амин, утомленный воспоминаниями.
Амин отвел Мурада в дальний конец коридора и открыл дверь в маленькую комнату, стены которой были обиты тканью с цветочным рисунком. Мурад не осмелился туда войти, его смутила нежность этой женской комнаты. На тумбочке у кровати стоял стеклянный графин с изображением букета фиалок. Матильда сшила занавески из шуршащей ткани и разложила на кровати целую кучу ярких подушек. Мурад, настроившийся спать на скамье или же прямо на полу в кухне, был озадачен.
– Ты можешь оставаться у нас, сколько пожелаешь, – успокоил его Амин. – Хорошо, что ты приехал.
Мурад разделся и лег на чистые простыни. Вокруг было тихо и спокойно, но он не мог уснуть. Он открыл окно, сбросил на пол одеяло, но ничто не могло унять его тоску. Он впал в такую панику, что уже приготовился встать, надеть мокрую одежду и уйти в ночь. Эта тихая радость, эта безмятежность, это человеческое тепло – они были не для него. Он не имел права, подумал он, приносить сюда свои грехи, омрачать жизнь этих людей своими тайнами. Лежа в кровати, Мурад устыдился того, что не все им рассказал. Он подумал, что, когда Амин узнает правду, он выгонит его, грубо обругает и обвинит в том, что он злоупотребил его добротой.
Мурад с удовольствием положил бы ладонь на руку Амина и, если бы осмелился, прижался бы щекой к плечу своего командира, вдохнул его запах. Он хотел бы, чтобы объятие на пороге комнаты длилось целую вечность. Он проявлял лицемерную радость, общаясь с Матильдой и ребенком, а сам предпочитал бы, чтобы их здесь не было, чтобы никто не стоял между ним и его командиром. Только недавно он с чувственным наслаждением натянул кальсоны и нательную сорочку Амина и теперь в этом раскаивался. Как ему было стыдно! Глаза его наполнились слезами, оттого что он чувствовал свой разгоряченный член, живот, судорожно сжимавшийся от желания. Он попытался изгнать эти картины из своего воображения. Впился зубами в руку, словно больной, измученный физическими страданиями. Не нужно об этом думать, как не нужно думать о мертвецах, о развороченных телах, гниющих в грязных лужах, о проклятом муссоне, сводившем с ума его товарищей в Индокитае, о застывших подтеках черной крови тех, кто предпочел убить себя, лишь бы не идти снова в бой. Не нужно думать ни о войне, ни о безумном, лихорадочном, неотступном желании искать нежности у Амина.
Однако он пришел именно сюда и теперь не мог решиться покинуть этот дом. Правда была в том, что его дезертирство имело единственную цель, оно вело только к одному. Ночи напролет, пока он шагал вперед либо прятался в вагонах для скота, на чердаках или в подвалах, все дни, когда он, изнемогая от усталости, засыпал на вокзалах, позабыв, что следует бояться, перед ним стояло лицо Амина. Он думал об улыбке командира, кривоватой улыбке, лишь наполовину открывавшей его белоснежные зубы. За эту улыбку он пересек бы не один континент. В то время как другие солдаты носили у сердца фотографии бессмысленных голоногих красоток, дрочили, грезя о молочно-белых грудях какой-нибудь шлюхи или далекой невесты, у Мурада была одна мечта – снова встретиться со своим командиром.
Утром Амин ждал его на кухне. Матильда сидела, держа Аишу на коленях, обе были поглощены изучением анатомической таблицы, изображавшей работу почек. Селим, от которого попахивало мочой, играл на полу с пустыми кастрюлями.
– О, вот и ты! – воскликнул Амин. – Я размышлял всю ночь, и у меня появилось для тебя предложение. Пойдем со мной, я все расскажу по дороге.
Матильда налила Мураду чашку кофе, он выпил ее залпом. Амин взял куртку, темные очки, поцеловал в плечо Матильду и кончиками пальцев провел по ягодицам жены.
– Ну, идите же наконец! – смеясь, сказала она.
Они пошли к стойлам.
– Хочу тебе показать, чего я добился за каких-нибудь пять лет. Несколько месяцев назад по рекомендации соседки, вдовы Мерсье, я нанял молодого француза присматривать за работниками. Отличный был парень, честный, трудолюбивый, но недавно вернулся во Францию. Здесь много работы и большие возможности. Я хотел бы, чтобы ты мне помог. Если останешься, будешь руководить работниками.
Мурад молча шел рядом, шагая в ногу со своим командиром. Он совершенно не разбирался в сельском хозяйстве, но вырос в деревне, к тому же считал, что любое поручение Амина должен выполнить обязательно. Амин показал ему плантацию фруктовых деревьев, занимавшую теперь большую часть его владений. Он рассказал Мураду о своем страстном увлечении оливами, благородными растениями, с которыми он много экспериментировал.
– Мне хочется соорудить оранжерею, чтобы выращивать собственные саженцы, увеличить урожайность. Надо будет создать питомник, устроить систему обогрева и увлажнения. А еще мне нужно время, чтобы заниматься своими исследованиями и выведением новых сортов. – Раскрасневшись от возбуждения, Амин сжал руку Мурада. – У меня встреча в Сельскохозяйственной палате. Договорим позже, когда вернусь, ладно?
В тот же вечер Мурад принял предложение Амина и поселился в гараже, стоявшем у подножия огромной пальмы, совсем рядом с домом. По ночам он слышал, как крысы, шурша листьями, карабкаются по плющу, обвивавшему необъятный ствол. Мурад почти ни в чем не нуждался: походная кровать, одеяло, которое он складывал каждое утро с маниакальной аккуратностью, солдатский котелок и большой кувшин воды, чтобы наскоро помыться. Если бы ему велели справлять нужду прямо в поле, это его не удивило бы и не шокировало. Но он пользовался наружным туалетом, устроенным во дворе кухни для служанки Тамо: ей не позволялось писать там же, где писала Матильда. Мурад установил для рабочих армейскую дисциплину. Не прошло и месяца, как они дружно его возненавидели. «Дисциплина в армии – секрет ее победы», – повторял Мурад. Он был хуже некоторых французов, хуже тех, кто запирал плохих работников в тесной каморке или лупил их. Этот парень, жаловались феллахи, хуже, чем иностранец. Он предатель, продажный тип, он из племени работорговцев, которые строят свои империи на горбу своего народа.
Однажды, когда Мурад с Ашуром проходили мимо хозяйства Мариани, Ашур откашлялся и, набрав побольше слюны, плюнул на землю.
– Будь ты проклят! – прокричал он, вперив взгляд в ограду владения. – Эти поселенцы забрали себе лучшие земли. Они отняли нашу воду и наши деревья.
Мурад его оборвал и с суровым видом произнес:
– А что здесь было до него? Это они бурили землю, чтобы найти воду, они сажали деревья. И жили они в нищете, в глинобитных хижинах, а то и просто под жестяными навесами – разве не так? Знаешь что? Придержи-ка ты язык! Здесь не надо разводить политику. Здесь надо возделывать землю.
Мурад решил проводить утреннюю поверку и упрекнул Амина в том, что тот не контролирует рабочий график:
– Если нет власти, это анархия. Как ты хочешь, чтобы твоя ферма процветала, если ты позволяешь, чтобы они делали, что им вздумается?
Мурад не отходил от своих машин с рассвета до самого вечера и там же обедал. Работники не хотели есть вместе с ним, и он сидел один в тени под деревом и жевал свой кусок хлеба, опустив глаза, чтобы не видеть насмешливых взглядов своих подопечных.
В первые же дни после того, как его наняли, Мурад предпринял попытку разобраться с проблемой воды. Из старого мотора от «понтиака» он сделал насосную станцию и нанял несколько человек для буровых работ. Когда брызнула вода, раздались радостные крики. Люди протянули мозолистые руки, ловя водяную струю, ополоснули обожженные ветром лица и вознести хвалу Всевышнему за его щедрость. Но Мурад не обладал великодушием Аллаха. Он организовал по ночам «водяной обход», чтобы охранять колодцы. Два работника, которым он доверял, с карабином на плече несли караул, сменяя друг друга. Они разводили огонь, чтобы отпугнуть шакалов и собак, и боролись со сном, ожидая, пока их сменят.
Мурад хотел, чтобы Амин был счастлив, чтобы ему было чем гордиться. Он не обращал внимания на ненависть работников и думал только о том, как угодить своему командиру. С каждым днем Амин перекладывал на Мурада все больше дел и посвящал свое время опытам и визитам в банк. Он часто отсутствовал, приводя Мурада в отчаяние. Когда он соглашался на эту работу, то мечтал, что восстановится связь, существовавшая между ними во время войны, что они вместе обретут радость жизни под открытым небом, будут часами вместе бродить, встречать опасность и смеяться, по-мужски смеяться над дурацкими шутками. Он думал, что вернется их прежнее взаимопонимание и, хотя Амин – начальник, а Мурад – подчиненный и так будет всегда, их снова свяжет крепкая дружба, и ни Матильда, ни работники, ни даже дети не будут иметь к ней никакого отношения.
Когда в середине декабря Амин предложил ему помочь с ремонтом комбайна, Мурада охватила неописуемая радость. Они провели три дня, закрывшись в ангаре. Амина удивляло воодушевление Мурада, который весело насвистывал, забираясь на гигантскую машину. Во время войны именно он ремонтировал танки. Однажды вечером Амин, лицо которого было испачкано машинным маслом, а руки дрожали от усталости и досады, швырнул об стену инструмент, злясь на себя за то, что потратил столько времени и денег на бесполезный агрегат. Им не хватало нескольких деталей, и ни у одного механика в округе их было не достать.
– Пропади все пропадом! Я иду домой.
Мурад преградил ему путь и комичным зычным голосом велел Амину проявлять стойкость и не унывать. Он заявил, что сумеет сам изготовить недостающие детали, и добавил, что, если понадобится, он готов, ради того чтобы комбайн заработал, отрезать себе ногу или руку. Амина это рассмешило, а в те времена он нечасто смеялся.
Амина радовали результаты деятельности Мурада, но гнетущая атмосфера, установившаяся из-за введенных им армейских порядков, тревожила его. Работники часто на него жаловались. Мурад враждовал с националистами, и его часто видели на дороге с мокаддемом[23]: они по-дружески беседовали. Мурад хвалился тем, что служит порядку и процветанию. Когда Амин разволновался оттого, что на ферме все чаще разгорались ссоры, и сообщил своему помощнику, что расстраивается, видя по утрам и вечерам угрюмые лица работников, Мурад успокоил его:
– Сейчас не время расслабляться. Молодежь по всей стране устраивает беспорядки, нужно проявлять твердость.
– Он меня угнетает, – однажды призналась Матильда. Ей сделалось невыносимо присутствие Мурада, которого Амин приглашал на все семейные трапезы, даже по воскресеньям. Она сказала, что Мурад с его широкими покатыми плечами, крючковатым, словно клюв, носом и одиноким, как у хищной птицы, образом жизни напоминает ей грифа, и Амин в кои-то веки не нашелся что ей возразить. Мурад использовал в речи армейские выражения, и Амину часто приходилось журить его за это:
– Не говори такое при детях. Ты же видишь, им страшно.
Для Мурада все так или иначе сводилось к чести и долгу. Во всех историях, что он рассказывал, всегда отводилось место сражениям. Амин очень огорчался оттого, что его ординарец застрял в прошлом, в бесконечном ожидании неведомо чего, словно насекомое в куске янтаря. Амин видел, что за высокомерием Мурада скрывается неловкость, и однажды вечером, когда они вместе возвращались с поля, сказал ему:
– На Рождество ты ужинаешь с нами. Это праздничный вечер, он очень важен для Матильды.
И едва не добавил: «Только ни слова ни о Франции, ни о войне», – но не решился.
* * *
Матильда позвала на Рождество супругов Палоши, и Коринна с радостью приняла приглашение.
– Рождество без детей – это такая скука, как ты считаешь? – сказала она Драгану, и у того сжалось сердце.
Коринна полагала, что он не понимает, каково это для женщины – не быть матерью. Она воображала, что это ему недоступно, что мужчинам вообще неведомы такого рода переживания. Коринна ошибалась. Однажды, когда Драган был еще маленьким и жил с родителями в Будапеште, он надел платье своей сестры Тамары. Сестренка хохотала так, что чуть не напустила в штанишки, и повторяла: «Ну и красотка! Какая красотка!» Отец Драгана, когда узнал об этом, страшно разгневался и наказал сына. Он строго предупредил его, что не следует играть в подобные порочные игры и ступать на эту скользкую дорожку. Драган понимал, что именно тогда в нем зародилось бесконечное восхищение женщинами. Ему никогда не хотелось ни владеть ими, ни тем более уподобляться им – нет, его потрясала волшебная способность, коей они обладали, это чрево, которое округлялось, как когда-то округлилось чрево его матери. Он не сказал об этом отцу, не сказал своему преподавателю на факультете медицины, когда тот, косо на него поглядывая, спросил, почему Драган решил специализироваться на гинекологии. Он тогда ответил просто:
– Потому что женщины всегда будут рожать детей.
Драган любил детей, и они отвечали ему тем же. Аиша обожала доктора, который украдкой совал ей в ладошку мятные и лакричные конфетки и подмигивал, как заговорщик. Она была ему признательна не столько за лакомства, сколько за этот общий с ним секрет – у нее возникало ощущение, что она для него не пустое место. Что у них особые отношения. А еще он возбуждал в ней любопытство, потому что говорил с акцентом и часто упоминал о каком-то «железном занавесе»: туда, за этот занавес, он хотел отправлять апельсины и, возможно, когда-нибудь даже абрикосы. Матильда сообщила, что вместе с ним приедет сестра Тамара, что она тоже живет за железным занавесом, и Аиша представила себе женщину за большим металлическим ставнем, вроде того, что опускает бакалейщик Сусси, чтобы уберечь свой магазин. Как странно, подумала она, зачем кому-то понадобилось так жить?
* * *
В сочельник семейство Палоши приехало последним, и Аиша, спрятавшись за матерью, с нетерпением ждала их появления. Вошла Тамара, женщина с редкими желтыми волосами, зачесанными набок и собранными в небольшой пучок, как носили в тридцатых годах. На ее невыразительном лице выделялись только круглые, выпуклые глаза с белесыми ресницами, казалось, они хранят грустные картины и воспоминания, которые эта женщина бесконечно пересматривает и не может оторваться. Она была как старый ребенок, который никак не заставит себя сойти с карусели. Селима она напугала, и он не захотел подставить ей щеку, когда она потянулась к нему своими тонкими губами. На ней было старомодное платье с неоднократно заштопанными манжетами и воротником. Зато на шее и в ушах у нее сверкали великолепные украшения, привлекшие взгляд Матильды. Эти драгоценности, унаследованные от прежних эпох, от мира, ушедшего в небытие, разбудили ее воображение, и она приняла Тамару как самую дорогую гостью.
С их прибытием дом оживился, наполнился смехом и удивленными возгласами. Все расхваливали наряд Коринны – приталенное платье с пышной юбкой выше щиколоток и глубоким декольте, гипнотизировавшим мужчин. Даже вдова Мерсье, которая вывихнула щиколотку и сидела у окна в гостиной, сделала комплимент ее элегантности. В тот вечер Драган исполнял обязанности рождественского деда. Он попросил Тамо и Амина помочь ему разобрать багажник автомобиля, они вернулись в гостиную, нагруженные горой пакетов и свертков, и Матильда бросилась им навстречу. Аиша посмотрела на мать, опустившуюся на пол, и подумала: «Она тоже ребенок».
– Спасибо! Спасибо! – повторяла Матильда, сперва увидев венгерский токай, который Драган ухитрился где-то раздобыть, а теперь откупорил, стоя посреди гостиной.
– Оно напомнит вам эльзасские вина позднего сбора, вот увидите! – произнес он, налил в бокал золотистый напиток и церемонно вдохнул его аромат. – А теперь откройте вот эту коробку!
Матильда разорвала шпагат и обнаружила в коробке богатую коллекцию медикаментов, перевязочных материалов и книг по медицине. Она взяла одну из них и прижала к груди.
Он закрыл за собой дверь ванной и пошел по коридору незнакомого дома на звук голосов. Детский голосок спрашивал: «Это человек – он кто?» – и требовал: «Расскажи еще про войну!» Матильда умоляющим голосом просила открыть окно, потому что плита опять дымит. Наконец раздался встревоженный голос Амина: «Что он там делает? Как ты думаешь, может, пойти посмотреть, все ли с ним в порядке?» Прежде чем войти в кухню, Мурад остановился в проеме двери, чтобы рассмотреть маленькое семейство. Его тело медленно отогревалось. Он закрыл глаза и втянул запах подгоревшего кофе. Он вдруг ощутил блаженство, вызвавшее легкое головокружение. Это было как рыдание, которое хочешь сдержать, но не можешь. Он схватился рукой за горло и широко открыл глаза, чтобы избавиться от соленого вкуса, заполнившего рот. Амин сидел напротив своего растрепанного ребенка. Мурад подумал, что уже тысячу лет не видел ничего подобного. Не видел, как хлопочет на кухне женщина, как вертится ребенок и всех их окружает нежность. Он сказал себе, что, возможно, его скитания наконец завершились. Что он причалил в правильном порту и здесь, в стенах этого дома, он избавится от кошмаров прошлого.
Он вошел, и взрослые воскликнули: «Вот и ты!» – а девочка тем временем внимательно его рассматривала. Они вчетвером уселись вокруг стола, на который Матильда постелила собственноручно вышитую скатерть. Мурад очень медленно пил кофе, глоток за глотком, обхватив ладонями глазурованную керамическую чашку. Амин не спросил ни откуда он пришел, ни чем он занимался. Просто улыбнулся и положил руку ему на плечо, то и дело повторяя: «Какой сюрприз! Какая радость!» Весь вечер они перебирали общие воспоминания, а девочка смотрела на них как зачарованная и умоляла не отправлять ее спать. И тогда они рассказали о том, как в сентябре 1944 года плыли через море на корабле в край цивилизованных и воинственных людей. Приближаясь к порту Ла-Сьота, они затянули песню, чтобы подбодрить себя.
– Что ты тогда пел, папа? А потом что ты пел? – расспрашивала девочка.
Амин посмеивался над своим ординарцем, рядовым спаги: Мурад всему удивлялся, постоянно дергал его за рукав и шепотом задавал вопросы. «У них здесь есть бедняки?» – интересовался он. И с изумлением обнаружил, что на юге Франции на полях работают белые женщины, очень похожие на тех, которые в его стране обращались к нему только в случае крайней необходимости. Мурад любил повторять, что записался в армию ради Франции, чтобы защищать эту страну, и хотя ничего о ней не знал, почему-то именно с ней связывал свои надежды.
– Франция – моя мать. Франция – мой отец.
Однако правда заключалась в том, что у него не было выбора. Однажды в его деревне, в восьмидесяти километрах от Мекнеса, появились французы, собрали всех мужчин, отделили стариков, мальчишек и больных. Остальным указали на кузов грузовика: «В тюрьму или на фронт». И Мурад выбрал фронт. Ему не приходило в голову, что тюремная камера гораздо удобнее и безопаснее, чем заснеженные поля сражений. Впрочем, его убедил не шантаж. Не страх перед заключением или позором. И даже не денежное вознаграждение за поступление на военную службу и не жалованье, которое он отправлял домой и за которое мать была ему так благодарна. Позднее, когда его зачислили в полк спаги, где Амин был младшим офицером, он понял, что поступил правильно. Что произошло нечто очень важное, что он придал своей жизни, убогой жизни крестьянина, нежданное величие, необыкновенный размах, коего, наверное, был недостоин. Порой Мурад уже не мог понять, за Амина или за Францию он готов умереть.
Когда Мурад снова и снова думал о войне, его обжигало воспоминание о тишине. Грохот взрывов, свист пуль и крики постепенно стерлись из памяти, остались только годы молчания, когда мужчины изредка перебрасывались всего лишь парой слов. Амин советовал ему опускать глаза, стараться быть незаметным. Нужно было воевать, победить и вернуться домой. Не издавать ни звука. Не задавать вопросов. Из порта Ла-Сьота они направились на северо-восток, где их встретили как освободителей. Мужчины угощали их лучшим вином, женщины махали флажками: «Да здравствует Франция! Да здравствует Франция!» Как-то раз один малыш показал на Амина и произнес: «Негр».
Когда Амин впервые встретил Матильду осенью 1944 года, Мурад при этом присутствовал. Их полк был расквартирован в деревушке в нескольких километрах от Мюлуза. В тот же вечер она пригласила их поужинать у нее дома. Заранее извинилась: «Сами понимаете, карточки», – объяснила она, и они понимающе закивали. Когда настал вечер, их провели в гостиную, где было полно народа: деревенские жители, другие солдаты, старики, на вид уже под хмельком. Они расположились вокруг длинного деревянного стола, Матильда села напротив Амина и стала пожирать его взглядом. Ей казалось, что этот офицер послан ей самим небом. Что это ответ на ее молитвы, ведь она проклинала не столько войну, сколько отсутствие приключений. Ведь она уже четыре года жила словно в темной норе, без новых нарядов, без новых книг. Ей исполнилось девятнадцать, она желала всего, а война все у нее отняла.
Отец Матильды вошел в гостиную, напевая игривую песенку, и все ее подхватили. Только Амин и Мурад молчали. Они внимательно смотрели на этого великана с огромным животом и, несмотря на возраст, черными как уголь усами. Все сели ужинать. Мурада несколько раз подвинули и вплотную прижали к Амину. Какой-то мужчина сел за пианино, и гости дружно запели песню. Потом все попросили еды. Женщины с красными прожилками на щеках поставили на стол большие тарелки с колбасами и капустой. Разнесли гостям кружки пива, а отец Матильды зычным голосом предложил выпить шнапса. Матильда подвинула блюдо поближе к Амину. Они же воины Освобождения, им первым и нужно подавать угощение. Амин воткнул вилку в колбасу, сказал «спасибо» и начал есть.
Мурад сидел рядом и дрожал. Он был бледен как привидение, по затылку струился пот. Этот шум, эти женщины, эта неприличная манера петь выбили его из колеи и напомнили Бусбир[22] в Касабланке, куда однажды его затащили французские солдаты. С тех пор у него из головы не выходили хохот этих мужчин и их грубое поведение. Они засунули пальцы в вагину девушки, которая была не старше его сестры. Они таскали проституток за волосы, сосали их грудь, но не со сладострастием, а так, как будто это коровье вымя, которое надо опустошить. У девушек все тело было покрыто фиолетовыми пятнами от засосов и царапин.
Мурад прижался к своему командиру. Он потянул его за рукав, и Амин рассердился.
– Что тебе? – спросил он по-арабски. – Не видишь, я разговариваю?
Но Мурад не отставал. Он в испуге уставился на Амина.
– А это разве не свинина? – спросил он, указывая на блюда. Потом поднял брови и выразительно поглядел на стаканы: – А вот это? Это ведь спиртное, правда?
Амин посмотрел на него и почти беззвучно проговорил:
– Ешь и молчи.
Потом, когда они шагали по темным улицам деревни туда, где их ждал ночлег, Амин спросил его:
– Ну и что нам за это будет? Чего ты испугался? Что попадешь в ад? Мы там уже были и вернулись оттуда.
Жарко натопленная комната, полная тарелка еды, улыбка девушки – не об этом ли они мечтали, когда в мае сорокового года шли под конвоем солдат СС, попав в плен после сражения в районе Ла-Орнь? Они шагали не один день, и Мурад умолял Амина, чтобы тот позволил ему нести свой вещмешок. Какое они имели отношение ко всему этому? Они только хотели работать на маленькой ферме на далеком холме. У них не было врагов, которых они не знали бы по именам, а там, столкнувшись лицом к лицу с людьми гигантского роста, людьми, говорившими на незнакомом языке, они побросали оружие и построились в ряд. Однажды ночью они остановились на краю поля и в густой ночной темноте стали ковырять прихваченную заморозком землю. Они в полном молчании выкапывали крошечные, едва сформировавшиеся клубни картофеля и ели их, стараясь жевать как можно тише. В ту ночь у всех началась рвота, некоторые мучились поносом. Когда рассвело и настало время трогаться в путь, они бросили последний взгляд на поле. Оно было изрыто узкими бороздами ярости, как будто его вскопали острыми когтями мелкие зверьки. Потом их посадили на поезд и отвезли в лагерь для военнопленных близ Дортмунда.
– Расскажи о лагере! – потребовала Аиша, у которой уже слипались глаза.
– И о лагере расскажем, но потом, – пообещал Амин, утомленный воспоминаниями.
Амин отвел Мурада в дальний конец коридора и открыл дверь в маленькую комнату, стены которой были обиты тканью с цветочным рисунком. Мурад не осмелился туда войти, его смутила нежность этой женской комнаты. На тумбочке у кровати стоял стеклянный графин с изображением букета фиалок. Матильда сшила занавески из шуршащей ткани и разложила на кровати целую кучу ярких подушек. Мурад, настроившийся спать на скамье или же прямо на полу в кухне, был озадачен.
– Ты можешь оставаться у нас, сколько пожелаешь, – успокоил его Амин. – Хорошо, что ты приехал.
Мурад разделся и лег на чистые простыни. Вокруг было тихо и спокойно, но он не мог уснуть. Он открыл окно, сбросил на пол одеяло, но ничто не могло унять его тоску. Он впал в такую панику, что уже приготовился встать, надеть мокрую одежду и уйти в ночь. Эта тихая радость, эта безмятежность, это человеческое тепло – они были не для него. Он не имел права, подумал он, приносить сюда свои грехи, омрачать жизнь этих людей своими тайнами. Лежа в кровати, Мурад устыдился того, что не все им рассказал. Он подумал, что, когда Амин узнает правду, он выгонит его, грубо обругает и обвинит в том, что он злоупотребил его добротой.
Мурад с удовольствием положил бы ладонь на руку Амина и, если бы осмелился, прижался бы щекой к плечу своего командира, вдохнул его запах. Он хотел бы, чтобы объятие на пороге комнаты длилось целую вечность. Он проявлял лицемерную радость, общаясь с Матильдой и ребенком, а сам предпочитал бы, чтобы их здесь не было, чтобы никто не стоял между ним и его командиром. Только недавно он с чувственным наслаждением натянул кальсоны и нательную сорочку Амина и теперь в этом раскаивался. Как ему было стыдно! Глаза его наполнились слезами, оттого что он чувствовал свой разгоряченный член, живот, судорожно сжимавшийся от желания. Он попытался изгнать эти картины из своего воображения. Впился зубами в руку, словно больной, измученный физическими страданиями. Не нужно об этом думать, как не нужно думать о мертвецах, о развороченных телах, гниющих в грязных лужах, о проклятом муссоне, сводившем с ума его товарищей в Индокитае, о застывших подтеках черной крови тех, кто предпочел убить себя, лишь бы не идти снова в бой. Не нужно думать ни о войне, ни о безумном, лихорадочном, неотступном желании искать нежности у Амина.
Однако он пришел именно сюда и теперь не мог решиться покинуть этот дом. Правда была в том, что его дезертирство имело единственную цель, оно вело только к одному. Ночи напролет, пока он шагал вперед либо прятался в вагонах для скота, на чердаках или в подвалах, все дни, когда он, изнемогая от усталости, засыпал на вокзалах, позабыв, что следует бояться, перед ним стояло лицо Амина. Он думал об улыбке командира, кривоватой улыбке, лишь наполовину открывавшей его белоснежные зубы. За эту улыбку он пересек бы не один континент. В то время как другие солдаты носили у сердца фотографии бессмысленных голоногих красоток, дрочили, грезя о молочно-белых грудях какой-нибудь шлюхи или далекой невесты, у Мурада была одна мечта – снова встретиться со своим командиром.
Утром Амин ждал его на кухне. Матильда сидела, держа Аишу на коленях, обе были поглощены изучением анатомической таблицы, изображавшей работу почек. Селим, от которого попахивало мочой, играл на полу с пустыми кастрюлями.
– О, вот и ты! – воскликнул Амин. – Я размышлял всю ночь, и у меня появилось для тебя предложение. Пойдем со мной, я все расскажу по дороге.
Матильда налила Мураду чашку кофе, он выпил ее залпом. Амин взял куртку, темные очки, поцеловал в плечо Матильду и кончиками пальцев провел по ягодицам жены.
– Ну, идите же наконец! – смеясь, сказала она.
Они пошли к стойлам.
– Хочу тебе показать, чего я добился за каких-нибудь пять лет. Несколько месяцев назад по рекомендации соседки, вдовы Мерсье, я нанял молодого француза присматривать за работниками. Отличный был парень, честный, трудолюбивый, но недавно вернулся во Францию. Здесь много работы и большие возможности. Я хотел бы, чтобы ты мне помог. Если останешься, будешь руководить работниками.
Мурад молча шел рядом, шагая в ногу со своим командиром. Он совершенно не разбирался в сельском хозяйстве, но вырос в деревне, к тому же считал, что любое поручение Амина должен выполнить обязательно. Амин показал ему плантацию фруктовых деревьев, занимавшую теперь большую часть его владений. Он рассказал Мураду о своем страстном увлечении оливами, благородными растениями, с которыми он много экспериментировал.
– Мне хочется соорудить оранжерею, чтобы выращивать собственные саженцы, увеличить урожайность. Надо будет создать питомник, устроить систему обогрева и увлажнения. А еще мне нужно время, чтобы заниматься своими исследованиями и выведением новых сортов. – Раскрасневшись от возбуждения, Амин сжал руку Мурада. – У меня встреча в Сельскохозяйственной палате. Договорим позже, когда вернусь, ладно?
В тот же вечер Мурад принял предложение Амина и поселился в гараже, стоявшем у подножия огромной пальмы, совсем рядом с домом. По ночам он слышал, как крысы, шурша листьями, карабкаются по плющу, обвивавшему необъятный ствол. Мурад почти ни в чем не нуждался: походная кровать, одеяло, которое он складывал каждое утро с маниакальной аккуратностью, солдатский котелок и большой кувшин воды, чтобы наскоро помыться. Если бы ему велели справлять нужду прямо в поле, это его не удивило бы и не шокировало. Но он пользовался наружным туалетом, устроенным во дворе кухни для служанки Тамо: ей не позволялось писать там же, где писала Матильда. Мурад установил для рабочих армейскую дисциплину. Не прошло и месяца, как они дружно его возненавидели. «Дисциплина в армии – секрет ее победы», – повторял Мурад. Он был хуже некоторых французов, хуже тех, кто запирал плохих работников в тесной каморке или лупил их. Этот парень, жаловались феллахи, хуже, чем иностранец. Он предатель, продажный тип, он из племени работорговцев, которые строят свои империи на горбу своего народа.
Однажды, когда Мурад с Ашуром проходили мимо хозяйства Мариани, Ашур откашлялся и, набрав побольше слюны, плюнул на землю.
– Будь ты проклят! – прокричал он, вперив взгляд в ограду владения. – Эти поселенцы забрали себе лучшие земли. Они отняли нашу воду и наши деревья.
Мурад его оборвал и с суровым видом произнес:
– А что здесь было до него? Это они бурили землю, чтобы найти воду, они сажали деревья. И жили они в нищете, в глинобитных хижинах, а то и просто под жестяными навесами – разве не так? Знаешь что? Придержи-ка ты язык! Здесь не надо разводить политику. Здесь надо возделывать землю.
Мурад решил проводить утреннюю поверку и упрекнул Амина в том, что тот не контролирует рабочий график:
– Если нет власти, это анархия. Как ты хочешь, чтобы твоя ферма процветала, если ты позволяешь, чтобы они делали, что им вздумается?
Мурад не отходил от своих машин с рассвета до самого вечера и там же обедал. Работники не хотели есть вместе с ним, и он сидел один в тени под деревом и жевал свой кусок хлеба, опустив глаза, чтобы не видеть насмешливых взглядов своих подопечных.
В первые же дни после того, как его наняли, Мурад предпринял попытку разобраться с проблемой воды. Из старого мотора от «понтиака» он сделал насосную станцию и нанял несколько человек для буровых работ. Когда брызнула вода, раздались радостные крики. Люди протянули мозолистые руки, ловя водяную струю, ополоснули обожженные ветром лица и вознести хвалу Всевышнему за его щедрость. Но Мурад не обладал великодушием Аллаха. Он организовал по ночам «водяной обход», чтобы охранять колодцы. Два работника, которым он доверял, с карабином на плече несли караул, сменяя друг друга. Они разводили огонь, чтобы отпугнуть шакалов и собак, и боролись со сном, ожидая, пока их сменят.
Мурад хотел, чтобы Амин был счастлив, чтобы ему было чем гордиться. Он не обращал внимания на ненависть работников и думал только о том, как угодить своему командиру. С каждым днем Амин перекладывал на Мурада все больше дел и посвящал свое время опытам и визитам в банк. Он часто отсутствовал, приводя Мурада в отчаяние. Когда он соглашался на эту работу, то мечтал, что восстановится связь, существовавшая между ними во время войны, что они вместе обретут радость жизни под открытым небом, будут часами вместе бродить, встречать опасность и смеяться, по-мужски смеяться над дурацкими шутками. Он думал, что вернется их прежнее взаимопонимание и, хотя Амин – начальник, а Мурад – подчиненный и так будет всегда, их снова свяжет крепкая дружба, и ни Матильда, ни работники, ни даже дети не будут иметь к ней никакого отношения.
Когда в середине декабря Амин предложил ему помочь с ремонтом комбайна, Мурада охватила неописуемая радость. Они провели три дня, закрывшись в ангаре. Амина удивляло воодушевление Мурада, который весело насвистывал, забираясь на гигантскую машину. Во время войны именно он ремонтировал танки. Однажды вечером Амин, лицо которого было испачкано машинным маслом, а руки дрожали от усталости и досады, швырнул об стену инструмент, злясь на себя за то, что потратил столько времени и денег на бесполезный агрегат. Им не хватало нескольких деталей, и ни у одного механика в округе их было не достать.
– Пропади все пропадом! Я иду домой.
Мурад преградил ему путь и комичным зычным голосом велел Амину проявлять стойкость и не унывать. Он заявил, что сумеет сам изготовить недостающие детали, и добавил, что, если понадобится, он готов, ради того чтобы комбайн заработал, отрезать себе ногу или руку. Амина это рассмешило, а в те времена он нечасто смеялся.
Амина радовали результаты деятельности Мурада, но гнетущая атмосфера, установившаяся из-за введенных им армейских порядков, тревожила его. Работники часто на него жаловались. Мурад враждовал с националистами, и его часто видели на дороге с мокаддемом[23]: они по-дружески беседовали. Мурад хвалился тем, что служит порядку и процветанию. Когда Амин разволновался оттого, что на ферме все чаще разгорались ссоры, и сообщил своему помощнику, что расстраивается, видя по утрам и вечерам угрюмые лица работников, Мурад успокоил его:
– Сейчас не время расслабляться. Молодежь по всей стране устраивает беспорядки, нужно проявлять твердость.
– Он меня угнетает, – однажды призналась Матильда. Ей сделалось невыносимо присутствие Мурада, которого Амин приглашал на все семейные трапезы, даже по воскресеньям. Она сказала, что Мурад с его широкими покатыми плечами, крючковатым, словно клюв, носом и одиноким, как у хищной птицы, образом жизни напоминает ей грифа, и Амин в кои-то веки не нашелся что ей возразить. Мурад использовал в речи армейские выражения, и Амину часто приходилось журить его за это:
– Не говори такое при детях. Ты же видишь, им страшно.
Для Мурада все так или иначе сводилось к чести и долгу. Во всех историях, что он рассказывал, всегда отводилось место сражениям. Амин очень огорчался оттого, что его ординарец застрял в прошлом, в бесконечном ожидании неведомо чего, словно насекомое в куске янтаря. Амин видел, что за высокомерием Мурада скрывается неловкость, и однажды вечером, когда они вместе возвращались с поля, сказал ему:
– На Рождество ты ужинаешь с нами. Это праздничный вечер, он очень важен для Матильды.
И едва не добавил: «Только ни слова ни о Франции, ни о войне», – но не решился.
* * *
Матильда позвала на Рождество супругов Палоши, и Коринна с радостью приняла приглашение.
– Рождество без детей – это такая скука, как ты считаешь? – сказала она Драгану, и у того сжалось сердце.
Коринна полагала, что он не понимает, каково это для женщины – не быть матерью. Она воображала, что это ему недоступно, что мужчинам вообще неведомы такого рода переживания. Коринна ошибалась. Однажды, когда Драган был еще маленьким и жил с родителями в Будапеште, он надел платье своей сестры Тамары. Сестренка хохотала так, что чуть не напустила в штанишки, и повторяла: «Ну и красотка! Какая красотка!» Отец Драгана, когда узнал об этом, страшно разгневался и наказал сына. Он строго предупредил его, что не следует играть в подобные порочные игры и ступать на эту скользкую дорожку. Драган понимал, что именно тогда в нем зародилось бесконечное восхищение женщинами. Ему никогда не хотелось ни владеть ими, ни тем более уподобляться им – нет, его потрясала волшебная способность, коей они обладали, это чрево, которое округлялось, как когда-то округлилось чрево его матери. Он не сказал об этом отцу, не сказал своему преподавателю на факультете медицины, когда тот, косо на него поглядывая, спросил, почему Драган решил специализироваться на гинекологии. Он тогда ответил просто:
– Потому что женщины всегда будут рожать детей.
Драган любил детей, и они отвечали ему тем же. Аиша обожала доктора, который украдкой совал ей в ладошку мятные и лакричные конфетки и подмигивал, как заговорщик. Она была ему признательна не столько за лакомства, сколько за этот общий с ним секрет – у нее возникало ощущение, что она для него не пустое место. Что у них особые отношения. А еще он возбуждал в ней любопытство, потому что говорил с акцентом и часто упоминал о каком-то «железном занавесе»: туда, за этот занавес, он хотел отправлять апельсины и, возможно, когда-нибудь даже абрикосы. Матильда сообщила, что вместе с ним приедет сестра Тамара, что она тоже живет за железным занавесом, и Аиша представила себе женщину за большим металлическим ставнем, вроде того, что опускает бакалейщик Сусси, чтобы уберечь свой магазин. Как странно, подумала она, зачем кому-то понадобилось так жить?
* * *
В сочельник семейство Палоши приехало последним, и Аиша, спрятавшись за матерью, с нетерпением ждала их появления. Вошла Тамара, женщина с редкими желтыми волосами, зачесанными набок и собранными в небольшой пучок, как носили в тридцатых годах. На ее невыразительном лице выделялись только круглые, выпуклые глаза с белесыми ресницами, казалось, они хранят грустные картины и воспоминания, которые эта женщина бесконечно пересматривает и не может оторваться. Она была как старый ребенок, который никак не заставит себя сойти с карусели. Селима она напугала, и он не захотел подставить ей щеку, когда она потянулась к нему своими тонкими губами. На ней было старомодное платье с неоднократно заштопанными манжетами и воротником. Зато на шее и в ушах у нее сверкали великолепные украшения, привлекшие взгляд Матильды. Эти драгоценности, унаследованные от прежних эпох, от мира, ушедшего в небытие, разбудили ее воображение, и она приняла Тамару как самую дорогую гостью.
С их прибытием дом оживился, наполнился смехом и удивленными возгласами. Все расхваливали наряд Коринны – приталенное платье с пышной юбкой выше щиколоток и глубоким декольте, гипнотизировавшим мужчин. Даже вдова Мерсье, которая вывихнула щиколотку и сидела у окна в гостиной, сделала комплимент ее элегантности. В тот вечер Драган исполнял обязанности рождественского деда. Он попросил Тамо и Амина помочь ему разобрать багажник автомобиля, они вернулись в гостиную, нагруженные горой пакетов и свертков, и Матильда бросилась им навстречу. Аиша посмотрела на мать, опустившуюся на пол, и подумала: «Она тоже ребенок».
– Спасибо! Спасибо! – повторяла Матильда, сперва увидев венгерский токай, который Драган ухитрился где-то раздобыть, а теперь откупорил, стоя посреди гостиной.
– Оно напомнит вам эльзасские вина позднего сбора, вот увидите! – произнес он, налил в бокал золотистый напиток и церемонно вдохнул его аромат. – А теперь откройте вот эту коробку!
Матильда разорвала шпагат и обнаружила в коробке богатую коллекцию медикаментов, перевязочных материалов и книг по медицине. Она взяла одну из них и прижала к груди.