Рождество под кипарисами
Часть 12 из 22 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
С тех пор как Матильда приехала, они с Ирен ни разу не поссорились. Первые несколько дней Матильда опасалась, как бы кто-то из них не произнес лишнего слова, как бы все не испортить, как бы не выплыли на поверхность старые раздоры. Однако между сестрами установилось неожиданное согласие. В детстве обе боролись за родительскую любовь, а потому о нежном отношении друг к другу не могло быть и речи. Нынче они остались одни на всем белом свете, и только им суждено было хранить воспоминания об ушедших. Разлука и возраст приблизили их к сути вещей, отсеяв досадные мелочи.
Матильда растянулась на софе в гостиной и продремала весь остаток дня. Ирен устроилась рядом с ней, укрыла ее голые ноги и выпроводила назойливых посетителей. Когда Матильда проснулась, было уже темно. В камине горел огонь, Ирен вязала. Матильда почувствовала, что ей тоскливо, что она еле жива. Она вспомнила о том, как вела себя накануне, на вечеринке, и решила, что была смешна. Ирен, вероятно, подумала, что она словно дитя малое. Матильда села и вытянула ноги к огню. У нее возникло неодолимое желание выговориться. Здесь ее убежище, здесь она найдет утешение. В этой комнате, где в тишине лишь постукивали спицы да трещали дрова в камине, она описала сестре характер своего мужа. Его взрывы гнева. Она не сказала ничего конкретного, ничего такого, что могло бы показаться ложью или преувеличением. Сказала ровно столько, сколько необходимо, и не сомневалась, что Ирен все поняла. Она говорила о том, в какой дали расположена их ферма, как ей невыносимо страшно в ночной темноте, когда вокруг ни звука, только тоскливо воют шакалы. Она попыталась объяснить Ирен, что значит жить в мире, где тебе нет места, в мире, где все подчинено несправедливым, возмутительным правилам, где не принято, чтобы мужчины в чем-то отчитывались, где нельзя даже плакать, если тебя оскорбили. Она начала всхлипывать, рассказывая о том, как долго тянутся дни, как мучительно одиночество, как она скучала по дому, по своему детству. Она даже не представляла себе, что такое жизнь на чужбине. Матильда поджала ноги и повернулась к сестре, пристально смотревшей на огонь. Матильда не боялась, она верила, что благодаря ее искренности все разрешится. Она не стыдилась своих слез, текущих по щекам, своей несвязной речи. Теперь ей не хотелось играть роль, она согласилась быть такой, какая она есть, – женщиной, постаревшей от неудач и разочарований, женщиной без гордости. Она все рассказала и повернулась лицом к Ирен, которая сидела неподвижно.
– Ты сделала выбор. Надо его принять. Ты же знаешь, у всех жизнь непростая.
Матильда опустила голову. А она, глупая, надеялась на сочувственный взгляд. Как же ей стало стыдно, что она на секунду поверила, будто сестра ее поймет и утешит. Матильда не знала, как реагировать на такое равнодушие. Лучше бы сестра над ней посмеялась, лучше бы рассердилась, лучше бы сказала: «Я же тебе говорила». Она не удивилась бы, если бы Ирен обвинила во всех ее несчастьях арабов, мусульман, мужчин. Но от такой черствости Матильда вся похолодела и замолчала. Внезапно у нее возникла уверенность, что Ирен приготовила эту фразу заранее, уже давно, что она ее повторяла так и этак и с нетерпением ждала случая бросить эти слова сестре в лицо. Ведь достаточно было сущего пустяка, чтобы Матильда больше отсюда не уехала. Чтобы она отказалась от сумасшедшей идеи быть иностранкой, жить в чужом краю, страдать от бесконечного одиночества. Ирен встала, не взглянув на сестру. Не протянула ей руку. Матильда могла тонуть и дальше. Остановившись у лестницы на второй этаж, Ирен сказала:
– Пойдем спать. Завтра у нас встреча с нотариусом.
* * *
Они вышли из дому сразу после завтрака. Сев в машину, Матильда заметила на губах Ирен несколько прилипших крошек. В нотариальную контору на втором этаже солидного здания они прибыли раньше назначенного времени. Молодая женщина впустила их и проводила в холодную гостиную. Они не снимали пальто и не разговаривали. Они снова стали чужими. Когда дверь открылась, обе одновременно повернули головы, и Матильда вскрикнула, не сумев сдержаться. Перед ней стоял молодой человек – клиент шляпного магазина. Человек в фетровой шляпе. Она протянула ему вспотевшую руку и умоляюще посмотрела на него. Ирен ничего не заподозрила и взяла инициативу в свои руки:
– Здравствуйте, мэтр.
Он пропустил их вперед и указал два стула перед своим массивным деревянным столом. Молодой человек сменил старика нотариуса, которого Матильда знала всю жизнь и который умер от пьянства. Он улыбался, как опытный шантажист перед беспомощной жертвой.
– Итак, мадам, как вам живется в Марокко? – спросил он.
– Очень хорошо, благодарю вас.
Она кивнула, избегая смотреть на молодого нотариуса, и тот пригнулся к столу, словно кот, готовый броситься на свою жертву. Он покопался в папке, вытащил документ и снова повернулся к Матильде:
– Скажите, в том городе, где вы живете, театры имеются?
– Разумеется, – ледяным тоном ответила она. – Но мы с мужем много работаем. Мне есть чем заняться, кроме развлечений.
Часть VI
Второго ноября Матильда вернулась. В тот день Аише позволили не ходить в школу, и она ждала мать на дороге, сидя на деревянном ящике. Увидев приближающуюся машину отца, она поднялась и замахала руками. Цветы, собранные утром, уже завяли, и она раздумала их дарить. Амин затормозил в нескольких метрах от ворот, и Матильда вышла из машины. На ней было новое пальто, элегантные туфли из коричневой кожи и соломенная шляпка не по сезону. Аиша залюбовалась ею, сердце ее готово было выскочить из груди от любви. Ее мать была воином, вернувшимся с фронта, раненым воином-победителем, скрывавшим свои секреты под медалями. Она прижала к себе дочь, уткнулась носом в ее шею, запустила пальцы в курчавую шевелюру. Аиша показалась ей такой легкой, такой хрупкой, что она испугалась: а вдруг, обнимая ее, она сломает ей ребро?
Они пошли к дому, держась за руки, и тут появился Селим на руках у Тамо. За этот месяц он сильно изменился, Матильда заметила, что он растолстел, наверняка из-за жирной пищи, которую готовила служанка. Но в этот день ничто не могло ее расстроить или рассердить. Она была спокойна и безмятежна, потому что решила принять свою судьбу, смириться с ней и попытаться что-то с ней сделать. Пока она входила в дом, пересекала залитую зимним солнцем гостиную, пока в ее комнату вносили чемодан, она думала о том, что сомнение – вещь вредная, что выбор порождает страдания и разъедает душу. Теперь, когда она приняла решение, когда у нее не было пути назад, она чувствовала себя сильной. Она черпала силу в своей несвободе. Ей, вдохновенной лгунье, актрисе воображаемого театра, пришла на память строфа из «Андромахи», которую она учила в школе: «Вслепую предаюсь судьбе, меня ведущей»[20].
Дети не отходили от нее весь день. Они висели у нее на ногах, и она делала вид, будто шагает, несмотря на груз, давящий на икры. Она торжественно, словно сундук с сокровищами, открыла чемодан и начала доставать оттуда плюшевые игрушки, детские книжки, конфеты с малиной, обсыпанные сахарной пудрой. В Эльзасе она отказалась от собственного детства, она его упаковала и завязала веревкой, скрепила печатью молчания и спрятала на дно ящика. Отныне и речи быть не могло об ее детстве, ее наивных мечтах, капризах. Матильда прижала своих детей к груди, подняла обоих сразу, повалилась с ними на кровать. Она принялась горячо их целовать, и в поцелуях, которыми она их осыпала, проявлялась не только безграничная любовь, но и вся глубина ее сожалений. Она любила их еще сильнее, оттого что ради них от всего отказалась. От счастья, от страсти, от свободы. Она думала: «Я ненавижу себя за то, что связана по рукам и ногам. Я ненавижу себя за то, что предпочла вас всему на свете». Она посадила Аишу себе на колени и стала читать ей разные истории. «Еще, еще», – настойчиво просила дочь, и Матильда снова начинала читать. Она привезла целый чемодан книг, Аиша благоговейно гладила переплеты и только потом заглядывала внутрь. Среди прочего там был «Штрувельпетер»[21], который особенно заинтересовал Аишу, хотя ее пугали его всклокоченные волосы и длиннющие ногти.
– Он на тебя похож, – заявил Селим, и она расплакалась.
* * *
Шестнадцатого ноября 1954 года Аише исполнилось семь лет. По этому случаю Матильда решила устроить на ферме настоящий детский праздник. Она сама сделала очаровательные пригласительные билеты, в которые вложила листок бумаги, чтобы родители могли письменно подтвердить, что их чадо прибудет на праздник. Каждый вечер она спрашивала у Аиши, дали ли ответ ее подружки.
– Женевьева не придет. Родители запрещают ей ехать в деревню. Говорят, там она подцепит вшей и у нее будет понос.
Матильда пожала плечами:
– Женевьева дурочка, а ее родители слабоумные. Не переживай, обойдемся без нее.
Всю неделю Матильда говорила только о празднике. Утром в машине она описывала, какой торт закажет у самого шикарного кондитера в городе, какие гирлянды вырежет из жатой бумаги, каким играм из своего детства их научит, и они им очень понравятся. У нее был такой счастливый, такой возбужденный вид, что Аише не хватило духу сказать ей правду. В начальной школе, где она была самой младшей, девочки дергали ее за волосы, толкали на лестнице. Они ее ненавидели в особенности за то, что она была лучшей ученицей в классе и ей доставались все награды за успехи в латинском языке, математике, орфографии. Девчонки говорили: «Хорошо хоть ты умная. Потому что ты такая страшная, что тебя никто замуж не возьмет». В часовне, стоя на коленях рядом с Монетт, Аиша погружалась в греховные молитвы, обращаясь к Господу с исполненными ненависти просьбами. Она хотела, чтобы девочки умерли. Она мечтала о том, чтобы они задохнулись, заразились неизлечимыми болезнями, чтобы упали с дерева и переломали ноги. «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». Но она не позволяла себе совершить глупость, осуществить месть, о которой грезила. Она сдерживала ревность по отношению к Селиму и сжимала руки в кулаки, если ее одолевало желание больно ущипнуть за спину малыша, с которого мать глаз не сводила, нежно на него глядя, и это больно ранило девочку. С тех пор как Матильда вернулась, Аиша несколько раз слышала, как отец жалуется на бесконечные поездки в школу и обратно. «Никакого здоровья не хватит. И для детей утомительно», – говорил он. С тех пор Аиша старалась быть как можно более незаметной, едва ли не прозрачной, так как постоянно боялась, что родители отправят ее в интернат и она сможет видеть мать только по субботам и воскресеньям, как большинство девочек из пансиона.
* * *
Наступил день рождения Аиши. Это было пасмурное, дождливое воскресенье. Проснувшись, Аиша вскочила на ноги на кровати и стала смотреть, как за окном дрожат от ветра ветки миндаля. Небо выглядело унылым и помятым, словно простыня после ночных кошмаров. Мимо дома прошел мужчина в коричневой джеллабе из грубой шерсти и в капюшоне, и Аиша услышала, как под ногами у него чавкает грязь. К полудню ветер утих, дождь закончился, но небо было по-прежнему задернуто облаками, и в воздухе как будто чувствовалось беспокойство. «Что за несправедливость, – думала Матильда. – В этой стране, где всегда такая невыносимо ясная погода, сегодня солнце не соизволило нам показаться».
Амину предстояло съездить в город, сначала к кондитеру за заказанным тортом, потом в интернат за тремя девочками, которые не уехали домой на выходные и поэтому приняли приглашение Аиши. Амин задерживался. Ему дважды приходилось останавливаться на обочине и пережидать сильный дождь, потому что дворники работали плохо и он ничего не видел. У кондитера ему тоже пришлось ждать. Произошла какая-то путаница, и их торт отдали другому клиенту.
– Клубники больше нет, – сообщила продавщица.
– Все равно. Мне просто нужен торт, – ответил Амин, пожав плечами.
На ферме Матильда не находила себе места от нетерпения. Она украсила гостиную, расставила на обеденном столе тарелки со сценками эльзасской жизни. Она бродила по дому, нервная, раздраженная, прокручивая в голове самые страшные сюжеты. Аиша сидела не шевелясь. Прижавшись носом к стеклу широкого окна, она пристально смотрела в небо, как будто надеялась силой воли разогнать тучи и заставить солнце светить. Что они станут делать в этом пыльном доме? В какие игры они смогут играть в четырех стенах? Вот если бы они могли побегать по траве и она показала девочкам свои потайные места на деревьях, познакомила с осликом в стойле, слишком старым, чтобы работать, и со стаей кошек, которых приручила Матильда. «Господи, дай мне сил, Ты ведь сама любовь».
Наконец прибыл Амин, промокший до нитки, неся в руках коробку с тортом, покрытую пятнами крема. За ним плелись Монетт и еще три девочки с испуганными лицами.
– Аиша, поздоровайся со своими подружками! – велела Матильда, подталкивая дочь в спину.
Аише хотелось провалиться сквозь землю. Она отдала бы что угодно, лишь бы этих девочек отвезли туда, откуда привезли, и оставили ее в покое, в безопасности. Однако Матильда, как ненормальная, стала петь песни, а Сельма – хлопать в ладоши. Девочки начали подпевать, они путали слова и смеялись. Аише завязали глаза и несколько раз повернули вокруг себя. Ничего не видя, вытянув вперед руки, она пыталась идти, ориентируясь на приглушенное хихиканье девчонок. В семь часов вечера свет померк, и Матильда воскликнула:
– Думаю, пора!
Она побежала на кухню, оставив в гостиной детей, которым не о чем было говорить друг с другом. Когда она открыла коробку, то едва не расплакалась. Это был не тот торт, что она заказала. Ее руки дрожали от бешенства, она переложила торт на блюдо, и Аиша услышала голос матери. Она пела: «С днем рождения… С днем рождения…» Забравшись на стул и встав на колени, Аиша наклонилась над тортом и приготовилась задуть свечки, но мать остановила ее:
– Ты должна загадать желание и никому его не говорить.
Зажгли свет. Жинетт, у которой все время текло из носа, захныкала. Ей было страшно здесь, она хотела вернуться в интернат. Матильда наклонилась к ней, успокоила как могла, хотя единственное, чего она хотела, – это хорошенько встряхнуть маленькую недотепу, сказать ей, что нельзя быть такой эгоисткой. Разве она не понимает, что сегодня не она в центре внимания? Но у остальных девочек, за исключением Монетт, тоже изменилось настроение.
– Мы тоже хотим вернуться в школу. Скажи своему водителю, чтобы отвез нас.
– Водителю?
Матильде вспомнилось мрачное лицо Амина, когда он грубо швырнул коробку с тортом на кухонный стол. Дети приняли его за шофера, и он не стал их разубеждать.
Матильда рассмеялась и собиралась уже прояснить ситуацию, но Аиша воскликнула:
– Да, мама, не мог бы водитель их отвезти?
Аиша не отрываясь смотрела на мать: таким же мрачным взглядом она смотрела, когда бывала наказана и, казалось, ненавидела весь мир. У Матильды сжалось сердце, и она кивнула. Девочки шли за ней, как утята за мамой-уткой, до самого кабинета, где Амин сидел запершись. Он провел там весь день, пылая гневом и успокаивая себя тем, что курил сигарету за сигаретой и вырезал статьи из журнала. Девочки вяло попрощались с Аишей и забрались на заднее сиденье машины.
Амин ехал медленно из-за дождя, который зарядил с новой силой. Девочки уснули, прижавшись друг к другу, Жинетт захрапела. Амин подумал: «Это всего лишь дети. Нужно их простить».
* * *
Спустя несколько дней, в четверг, Матильда отвезла детей в фотостудию на улице Лафайета. Фотограф усадил их на скамеечку на фоне панно, изображавшего собор Парижской Богоматери. Селим все время ерзал, и Матильда на него сердилась. Прежде чем фотограф настроил камеру, она поправила Аише прическу и положила руку на воротник ее белого платья.
– Вот так, теперь не шевелитесь.
На оборотной стороне снимка Матильда указала дату и место. Она положила его в конверт и написала Ирен:
Аиша – лучшая ученица в классе, Селим схватывает все на лету. Вчера ей исполнилось семь лет. Они – мое счастье, моя радость. Они отомстят за меня тем, кто нас унижает.
* * *
Однажды вечером, когда они заканчивали ужинать, у них на пороге появился незнакомый мужчина. В темной прихожей Амин не сразу узнал своего фронтового товарища. Мурад промок под дождем, он дрожал от холода в своей сырой одежде. Одной рукой он запахивал полы пальто, другой отряхивал фуражку, с которой текла вода. Мурад растерял все зубы, и при разговоре у него западали щеки, как у старика. Амин втащил его в дом и обнял так крепко, что почувствовал на ощупь каждое ребро старого приятеля. Он смеялся и не обращал внимания на то, что сам весь промок.
– Матильда! Матильда! – закричал он, ведя упирающегося Мурада в гостиную.
Матильда вскрикнула. Она прекрасно помнила ординарца своего мужа, скромного и тактичного молодого человека, к которому сразу же испытала дружеские чувства, хотя никогда их не выказывала.
– Матильда, ему надо переодеться, он промок до нитки. Пойди принеси ему вещи.
Мурад запротестовал, он поднял руки к лицу и нервно ими замахал: нет, никогда он не наденет рубашку своего командира, не возьмет у него носки и тем более нательное белье. Никогда он на такое не решится, это будет неприлично.
– Да брось ты! – воскликнул Амин. – Война окончена.
Эти слова задели Мурада. В его голове словно прозвучал сигнал тревоги, ему стало не по себе и показалось, что Амин сказал так нарочно, чтобы уколоть его.
Матильда растянулась на софе в гостиной и продремала весь остаток дня. Ирен устроилась рядом с ней, укрыла ее голые ноги и выпроводила назойливых посетителей. Когда Матильда проснулась, было уже темно. В камине горел огонь, Ирен вязала. Матильда почувствовала, что ей тоскливо, что она еле жива. Она вспомнила о том, как вела себя накануне, на вечеринке, и решила, что была смешна. Ирен, вероятно, подумала, что она словно дитя малое. Матильда села и вытянула ноги к огню. У нее возникло неодолимое желание выговориться. Здесь ее убежище, здесь она найдет утешение. В этой комнате, где в тишине лишь постукивали спицы да трещали дрова в камине, она описала сестре характер своего мужа. Его взрывы гнева. Она не сказала ничего конкретного, ничего такого, что могло бы показаться ложью или преувеличением. Сказала ровно столько, сколько необходимо, и не сомневалась, что Ирен все поняла. Она говорила о том, в какой дали расположена их ферма, как ей невыносимо страшно в ночной темноте, когда вокруг ни звука, только тоскливо воют шакалы. Она попыталась объяснить Ирен, что значит жить в мире, где тебе нет места, в мире, где все подчинено несправедливым, возмутительным правилам, где не принято, чтобы мужчины в чем-то отчитывались, где нельзя даже плакать, если тебя оскорбили. Она начала всхлипывать, рассказывая о том, как долго тянутся дни, как мучительно одиночество, как она скучала по дому, по своему детству. Она даже не представляла себе, что такое жизнь на чужбине. Матильда поджала ноги и повернулась к сестре, пристально смотревшей на огонь. Матильда не боялась, она верила, что благодаря ее искренности все разрешится. Она не стыдилась своих слез, текущих по щекам, своей несвязной речи. Теперь ей не хотелось играть роль, она согласилась быть такой, какая она есть, – женщиной, постаревшей от неудач и разочарований, женщиной без гордости. Она все рассказала и повернулась лицом к Ирен, которая сидела неподвижно.
– Ты сделала выбор. Надо его принять. Ты же знаешь, у всех жизнь непростая.
Матильда опустила голову. А она, глупая, надеялась на сочувственный взгляд. Как же ей стало стыдно, что она на секунду поверила, будто сестра ее поймет и утешит. Матильда не знала, как реагировать на такое равнодушие. Лучше бы сестра над ней посмеялась, лучше бы рассердилась, лучше бы сказала: «Я же тебе говорила». Она не удивилась бы, если бы Ирен обвинила во всех ее несчастьях арабов, мусульман, мужчин. Но от такой черствости Матильда вся похолодела и замолчала. Внезапно у нее возникла уверенность, что Ирен приготовила эту фразу заранее, уже давно, что она ее повторяла так и этак и с нетерпением ждала случая бросить эти слова сестре в лицо. Ведь достаточно было сущего пустяка, чтобы Матильда больше отсюда не уехала. Чтобы она отказалась от сумасшедшей идеи быть иностранкой, жить в чужом краю, страдать от бесконечного одиночества. Ирен встала, не взглянув на сестру. Не протянула ей руку. Матильда могла тонуть и дальше. Остановившись у лестницы на второй этаж, Ирен сказала:
– Пойдем спать. Завтра у нас встреча с нотариусом.
* * *
Они вышли из дому сразу после завтрака. Сев в машину, Матильда заметила на губах Ирен несколько прилипших крошек. В нотариальную контору на втором этаже солидного здания они прибыли раньше назначенного времени. Молодая женщина впустила их и проводила в холодную гостиную. Они не снимали пальто и не разговаривали. Они снова стали чужими. Когда дверь открылась, обе одновременно повернули головы, и Матильда вскрикнула, не сумев сдержаться. Перед ней стоял молодой человек – клиент шляпного магазина. Человек в фетровой шляпе. Она протянула ему вспотевшую руку и умоляюще посмотрела на него. Ирен ничего не заподозрила и взяла инициативу в свои руки:
– Здравствуйте, мэтр.
Он пропустил их вперед и указал два стула перед своим массивным деревянным столом. Молодой человек сменил старика нотариуса, которого Матильда знала всю жизнь и который умер от пьянства. Он улыбался, как опытный шантажист перед беспомощной жертвой.
– Итак, мадам, как вам живется в Марокко? – спросил он.
– Очень хорошо, благодарю вас.
Она кивнула, избегая смотреть на молодого нотариуса, и тот пригнулся к столу, словно кот, готовый броситься на свою жертву. Он покопался в папке, вытащил документ и снова повернулся к Матильде:
– Скажите, в том городе, где вы живете, театры имеются?
– Разумеется, – ледяным тоном ответила она. – Но мы с мужем много работаем. Мне есть чем заняться, кроме развлечений.
Часть VI
Второго ноября Матильда вернулась. В тот день Аише позволили не ходить в школу, и она ждала мать на дороге, сидя на деревянном ящике. Увидев приближающуюся машину отца, она поднялась и замахала руками. Цветы, собранные утром, уже завяли, и она раздумала их дарить. Амин затормозил в нескольких метрах от ворот, и Матильда вышла из машины. На ней было новое пальто, элегантные туфли из коричневой кожи и соломенная шляпка не по сезону. Аиша залюбовалась ею, сердце ее готово было выскочить из груди от любви. Ее мать была воином, вернувшимся с фронта, раненым воином-победителем, скрывавшим свои секреты под медалями. Она прижала к себе дочь, уткнулась носом в ее шею, запустила пальцы в курчавую шевелюру. Аиша показалась ей такой легкой, такой хрупкой, что она испугалась: а вдруг, обнимая ее, она сломает ей ребро?
Они пошли к дому, держась за руки, и тут появился Селим на руках у Тамо. За этот месяц он сильно изменился, Матильда заметила, что он растолстел, наверняка из-за жирной пищи, которую готовила служанка. Но в этот день ничто не могло ее расстроить или рассердить. Она была спокойна и безмятежна, потому что решила принять свою судьбу, смириться с ней и попытаться что-то с ней сделать. Пока она входила в дом, пересекала залитую зимним солнцем гостиную, пока в ее комнату вносили чемодан, она думала о том, что сомнение – вещь вредная, что выбор порождает страдания и разъедает душу. Теперь, когда она приняла решение, когда у нее не было пути назад, она чувствовала себя сильной. Она черпала силу в своей несвободе. Ей, вдохновенной лгунье, актрисе воображаемого театра, пришла на память строфа из «Андромахи», которую она учила в школе: «Вслепую предаюсь судьбе, меня ведущей»[20].
Дети не отходили от нее весь день. Они висели у нее на ногах, и она делала вид, будто шагает, несмотря на груз, давящий на икры. Она торжественно, словно сундук с сокровищами, открыла чемодан и начала доставать оттуда плюшевые игрушки, детские книжки, конфеты с малиной, обсыпанные сахарной пудрой. В Эльзасе она отказалась от собственного детства, она его упаковала и завязала веревкой, скрепила печатью молчания и спрятала на дно ящика. Отныне и речи быть не могло об ее детстве, ее наивных мечтах, капризах. Матильда прижала своих детей к груди, подняла обоих сразу, повалилась с ними на кровать. Она принялась горячо их целовать, и в поцелуях, которыми она их осыпала, проявлялась не только безграничная любовь, но и вся глубина ее сожалений. Она любила их еще сильнее, оттого что ради них от всего отказалась. От счастья, от страсти, от свободы. Она думала: «Я ненавижу себя за то, что связана по рукам и ногам. Я ненавижу себя за то, что предпочла вас всему на свете». Она посадила Аишу себе на колени и стала читать ей разные истории. «Еще, еще», – настойчиво просила дочь, и Матильда снова начинала читать. Она привезла целый чемодан книг, Аиша благоговейно гладила переплеты и только потом заглядывала внутрь. Среди прочего там был «Штрувельпетер»[21], который особенно заинтересовал Аишу, хотя ее пугали его всклокоченные волосы и длиннющие ногти.
– Он на тебя похож, – заявил Селим, и она расплакалась.
* * *
Шестнадцатого ноября 1954 года Аише исполнилось семь лет. По этому случаю Матильда решила устроить на ферме настоящий детский праздник. Она сама сделала очаровательные пригласительные билеты, в которые вложила листок бумаги, чтобы родители могли письменно подтвердить, что их чадо прибудет на праздник. Каждый вечер она спрашивала у Аиши, дали ли ответ ее подружки.
– Женевьева не придет. Родители запрещают ей ехать в деревню. Говорят, там она подцепит вшей и у нее будет понос.
Матильда пожала плечами:
– Женевьева дурочка, а ее родители слабоумные. Не переживай, обойдемся без нее.
Всю неделю Матильда говорила только о празднике. Утром в машине она описывала, какой торт закажет у самого шикарного кондитера в городе, какие гирлянды вырежет из жатой бумаги, каким играм из своего детства их научит, и они им очень понравятся. У нее был такой счастливый, такой возбужденный вид, что Аише не хватило духу сказать ей правду. В начальной школе, где она была самой младшей, девочки дергали ее за волосы, толкали на лестнице. Они ее ненавидели в особенности за то, что она была лучшей ученицей в классе и ей доставались все награды за успехи в латинском языке, математике, орфографии. Девчонки говорили: «Хорошо хоть ты умная. Потому что ты такая страшная, что тебя никто замуж не возьмет». В часовне, стоя на коленях рядом с Монетт, Аиша погружалась в греховные молитвы, обращаясь к Господу с исполненными ненависти просьбами. Она хотела, чтобы девочки умерли. Она мечтала о том, чтобы они задохнулись, заразились неизлечимыми болезнями, чтобы упали с дерева и переломали ноги. «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». Но она не позволяла себе совершить глупость, осуществить месть, о которой грезила. Она сдерживала ревность по отношению к Селиму и сжимала руки в кулаки, если ее одолевало желание больно ущипнуть за спину малыша, с которого мать глаз не сводила, нежно на него глядя, и это больно ранило девочку. С тех пор как Матильда вернулась, Аиша несколько раз слышала, как отец жалуется на бесконечные поездки в школу и обратно. «Никакого здоровья не хватит. И для детей утомительно», – говорил он. С тех пор Аиша старалась быть как можно более незаметной, едва ли не прозрачной, так как постоянно боялась, что родители отправят ее в интернат и она сможет видеть мать только по субботам и воскресеньям, как большинство девочек из пансиона.
* * *
Наступил день рождения Аиши. Это было пасмурное, дождливое воскресенье. Проснувшись, Аиша вскочила на ноги на кровати и стала смотреть, как за окном дрожат от ветра ветки миндаля. Небо выглядело унылым и помятым, словно простыня после ночных кошмаров. Мимо дома прошел мужчина в коричневой джеллабе из грубой шерсти и в капюшоне, и Аиша услышала, как под ногами у него чавкает грязь. К полудню ветер утих, дождь закончился, но небо было по-прежнему задернуто облаками, и в воздухе как будто чувствовалось беспокойство. «Что за несправедливость, – думала Матильда. – В этой стране, где всегда такая невыносимо ясная погода, сегодня солнце не соизволило нам показаться».
Амину предстояло съездить в город, сначала к кондитеру за заказанным тортом, потом в интернат за тремя девочками, которые не уехали домой на выходные и поэтому приняли приглашение Аиши. Амин задерживался. Ему дважды приходилось останавливаться на обочине и пережидать сильный дождь, потому что дворники работали плохо и он ничего не видел. У кондитера ему тоже пришлось ждать. Произошла какая-то путаница, и их торт отдали другому клиенту.
– Клубники больше нет, – сообщила продавщица.
– Все равно. Мне просто нужен торт, – ответил Амин, пожав плечами.
На ферме Матильда не находила себе места от нетерпения. Она украсила гостиную, расставила на обеденном столе тарелки со сценками эльзасской жизни. Она бродила по дому, нервная, раздраженная, прокручивая в голове самые страшные сюжеты. Аиша сидела не шевелясь. Прижавшись носом к стеклу широкого окна, она пристально смотрела в небо, как будто надеялась силой воли разогнать тучи и заставить солнце светить. Что они станут делать в этом пыльном доме? В какие игры они смогут играть в четырех стенах? Вот если бы они могли побегать по траве и она показала девочкам свои потайные места на деревьях, познакомила с осликом в стойле, слишком старым, чтобы работать, и со стаей кошек, которых приручила Матильда. «Господи, дай мне сил, Ты ведь сама любовь».
Наконец прибыл Амин, промокший до нитки, неся в руках коробку с тортом, покрытую пятнами крема. За ним плелись Монетт и еще три девочки с испуганными лицами.
– Аиша, поздоровайся со своими подружками! – велела Матильда, подталкивая дочь в спину.
Аише хотелось провалиться сквозь землю. Она отдала бы что угодно, лишь бы этих девочек отвезли туда, откуда привезли, и оставили ее в покое, в безопасности. Однако Матильда, как ненормальная, стала петь песни, а Сельма – хлопать в ладоши. Девочки начали подпевать, они путали слова и смеялись. Аише завязали глаза и несколько раз повернули вокруг себя. Ничего не видя, вытянув вперед руки, она пыталась идти, ориентируясь на приглушенное хихиканье девчонок. В семь часов вечера свет померк, и Матильда воскликнула:
– Думаю, пора!
Она побежала на кухню, оставив в гостиной детей, которым не о чем было говорить друг с другом. Когда она открыла коробку, то едва не расплакалась. Это был не тот торт, что она заказала. Ее руки дрожали от бешенства, она переложила торт на блюдо, и Аиша услышала голос матери. Она пела: «С днем рождения… С днем рождения…» Забравшись на стул и встав на колени, Аиша наклонилась над тортом и приготовилась задуть свечки, но мать остановила ее:
– Ты должна загадать желание и никому его не говорить.
Зажгли свет. Жинетт, у которой все время текло из носа, захныкала. Ей было страшно здесь, она хотела вернуться в интернат. Матильда наклонилась к ней, успокоила как могла, хотя единственное, чего она хотела, – это хорошенько встряхнуть маленькую недотепу, сказать ей, что нельзя быть такой эгоисткой. Разве она не понимает, что сегодня не она в центре внимания? Но у остальных девочек, за исключением Монетт, тоже изменилось настроение.
– Мы тоже хотим вернуться в школу. Скажи своему водителю, чтобы отвез нас.
– Водителю?
Матильде вспомнилось мрачное лицо Амина, когда он грубо швырнул коробку с тортом на кухонный стол. Дети приняли его за шофера, и он не стал их разубеждать.
Матильда рассмеялась и собиралась уже прояснить ситуацию, но Аиша воскликнула:
– Да, мама, не мог бы водитель их отвезти?
Аиша не отрываясь смотрела на мать: таким же мрачным взглядом она смотрела, когда бывала наказана и, казалось, ненавидела весь мир. У Матильды сжалось сердце, и она кивнула. Девочки шли за ней, как утята за мамой-уткой, до самого кабинета, где Амин сидел запершись. Он провел там весь день, пылая гневом и успокаивая себя тем, что курил сигарету за сигаретой и вырезал статьи из журнала. Девочки вяло попрощались с Аишей и забрались на заднее сиденье машины.
Амин ехал медленно из-за дождя, который зарядил с новой силой. Девочки уснули, прижавшись друг к другу, Жинетт захрапела. Амин подумал: «Это всего лишь дети. Нужно их простить».
* * *
Спустя несколько дней, в четверг, Матильда отвезла детей в фотостудию на улице Лафайета. Фотограф усадил их на скамеечку на фоне панно, изображавшего собор Парижской Богоматери. Селим все время ерзал, и Матильда на него сердилась. Прежде чем фотограф настроил камеру, она поправила Аише прическу и положила руку на воротник ее белого платья.
– Вот так, теперь не шевелитесь.
На оборотной стороне снимка Матильда указала дату и место. Она положила его в конверт и написала Ирен:
Аиша – лучшая ученица в классе, Селим схватывает все на лету. Вчера ей исполнилось семь лет. Они – мое счастье, моя радость. Они отомстят за меня тем, кто нас унижает.
* * *
Однажды вечером, когда они заканчивали ужинать, у них на пороге появился незнакомый мужчина. В темной прихожей Амин не сразу узнал своего фронтового товарища. Мурад промок под дождем, он дрожал от холода в своей сырой одежде. Одной рукой он запахивал полы пальто, другой отряхивал фуражку, с которой текла вода. Мурад растерял все зубы, и при разговоре у него западали щеки, как у старика. Амин втащил его в дом и обнял так крепко, что почувствовал на ощупь каждое ребро старого приятеля. Он смеялся и не обращал внимания на то, что сам весь промок.
– Матильда! Матильда! – закричал он, ведя упирающегося Мурада в гостиную.
Матильда вскрикнула. Она прекрасно помнила ординарца своего мужа, скромного и тактичного молодого человека, к которому сразу же испытала дружеские чувства, хотя никогда их не выказывала.
– Матильда, ему надо переодеться, он промок до нитки. Пойди принеси ему вещи.
Мурад запротестовал, он поднял руки к лицу и нервно ими замахал: нет, никогда он не наденет рубашку своего командира, не возьмет у него носки и тем более нательное белье. Никогда он на такое не решится, это будет неприлично.
– Да брось ты! – воскликнул Амин. – Война окончена.
Эти слова задели Мурада. В его голове словно прозвучал сигнал тревоги, ему стало не по себе и показалось, что Амин сказал так нарочно, чтобы уколоть его.