Революция в стоп-кадрах

Дорон, наверное, сидит на Поляне. Лиан клонировала его транспондер. Интересно, как долго они это делают?

– У тебя новый прикид? – невинно спросила она.

Я быстро взглянула на нее:

– А, ну да, вроде того.

– Я так и подумал. У меня было какое-то странное чувство, когда я поднялся на мостик. Мне показалось, что ты – это кто-то другой. Ну ты знаешь, пока не увидел твое лицо.

– Неужели?

– Буквально на секунду. Одежда, сама понимаешь. Конечно, когда я увидел твое лицо…

– Ясно, – я кивнула, показав, что поняла, к чему клонит Лиан. Для Шимпа главными всегда были транспондеры. Искусственному имбецилу они заменяли распознавание лиц, идентификатор он ставил превыше всего остального. Конечно, Шимп знал нас, знал наши голоса. Мог использовать их для выяснения личности, как мы узнаём человека со спины по одежде или модификаторам. Но когда он поворачивается к нам, то мы всегда узнаём его по лицу, даже если на нем чужие шмотки.

Шимп был еще проще. Как только появлялся интрофейсный идентификатор, он полностью игнорировал биометрику. Циклы впустую тратить – это не в его традициях.

– Так за кого ты меня принял? – спросила я, когда мы сбросили скорость.

– За Лиан Вей.

Мы прибыли в пункт назначения. Дверь скользнула в сторону.

– Жутковато, – сказала я.

– Да уж, – Лиан еле заметно улыбнулась. – Но случается иногда. Когда подходишь слишком близко.

А это уже был упрек.

За то, что забыла, чем оно было на самом деле. За то, что очеловечивала врага.



Шимп начал отправлять нас на проверку оборудования. Обычно такие задачи требовали грубой силы: посмотреть, прочно ли сидят вилки в розетках, и все в таком духе. Может, он проявлял избыточную осторожность, пока мы готовились к Матери всех сборок. Или дело было в том, что случайные помехи пусть по капле, но постоянно, веками проникали в его сенсорные пути, или причина вообще крылась в паре дополнительных метров оптоволокна, которые Кай и Джахазиэль прирастили к линии несколько сборок назад. Ничего вредоносного, прошу заметить, ничего, что бы могло испортить жизненно необходимую телеметрию. Лишь расстояние подлиннее, дополнительная микросекунда задержки, от которой Шимп хмурил лоб и заставлял нас лишний раз проверять связи.

Именно этим мы с Лиан сейчас занимались. Проверяли Матку. Мы появились на средней палубе, с деланым равнодушием взглянули на граффити Художников прямо у входа. Культурная апроприация обычаев чужого племени, чтобы можно было спрятать номер у всех на виду.

172.

Гразеры кто-то подключил с тех пор, как я последний раз была на палубе. Черные сияющие кабели вырывались из вершины каждого конуса, тянулись, провисая арками, через пропасть и соединялись с другими проводами в магистральных шинах; те стояли на палубном ярусе и напоминали зонтики медуз из-за сплетения каналов. Мы нанесли визит каждой по очереди: целый ряд черных коробок отличался друг от друга только ярлыками, выбитыми на металле и на моей подкорке. Мы открывали каждый футляр, вручную проверяли каждое соединение; потом закрывали и переходили к следующему.

Если бы я не знала, где находится цель, то могла бы ее пропустить: у Лиан слегка изменился язык тела, она ссутулилась, повернулась спиной к основному ракурсу Шимпа. Я поступила так же, наклонившись, чтобы заблокировать обзор для корабельных глаз. Лиан со щелчком открыла крышку, начала проверять соединения.

– Хм, этот слегка отошел, – она вытащила пробку, сняла карманный микроскоп с пояса и направила его в розетку.

Я отвернулась.

Не знаю точно, что сделала Лиан. Может, все установила на ощупь. Может, та же самая программа, которая идентифицировала ее как Дорона Леви, подсоединила столь же вымышленное изображение в сигнал, идущий с ее зрительной коры. Но я услышала щелчок, когда соединение снова встало в паз, и перевела взгляд на шину, когда Лиан закрыла крышку.

– Вот так сойдет.

Ось установлена.

– Да, – ответил Шимп и тут же послал по линии несколько миллиампер для верности. – Показатели хорошие.

Если проследить за траекторией луча, идущего от гразера 172 через всю камеру сгорания до противоположной стороны, то ее конечной точкой станет совершенно невзрачное пятно из стали и камня. В этой конкретной точке, по идее, нет ничего важного, если гразер запустится сам по себе. Там ничего и не должно быть, так как скоро кубические метры окружающей породы мгновенно превратятся в магму. Любая проводка в этой среде – неважно, оптическая, электронная или квантовая – просто испарится.

Но мы отследили Шимпа до некартированного узла, тот находился примерно в четырех метрах слева от центра камеры сгорания и где-то в метре за переборкой отсека. Вот оно, место в первом ряду для предстоящей сборки, локация, из которой за событиями можно управлять с минимальной задержкой. И если гразер 172 запустится сам, то Шимп умрет.

Конечно, гразер 172 не мог своевольничать. Вся система вдарит одновременно, в совершенной гармонии: все фотоны высокой энергии сбалансированы друг с другом, и когда наступит то самое мгновение невероятного созидания, все силы соединятся и тут же отменятся. Километры грубой проводки, атомные часы, выверенные до числа Планка, существовали лишь с одной целью: все должно было действовать точно и в синхронном режиме.

Слово «точно» не передает красоты момента. Точность – это слишком грубо. Ни одни часы не смогут запустить все лучи одновременно; даже мизерная вариативность выведет всю систему из строя, синхронность пойдет ко всем чертям, а кабели, тянущиеся от каждого гразера, были разной длины. Потому существовало лишь одно решение: встроить идентичные часы в каждый гразер, вбить их прямо в спусковой механизм, где каждая схема будет выверена до ангстрема. Потом откалибровать все по мастер-часам, разумеется, но когда пойдет отсчет, последовательность запуска будет идти по локальным.

Вот только все эти сложные схемы не знали одного: сигналы, которые мастер-часы посылали на 172-й, теперь проходили через плагин, установленный Лиан. Пока тот спал. Так и будет, пока где-то на расстоянии десяти метров от него не пройдет магнитный ключ с уникальной и крайне характерной подписью; тогда система проснется и станет секретарем 172-го. Будет следить за его звонками, составлять расписание встреч, отвечать его голосом, выдержав достаточную паузу, чтобы на другом конце провода решили, что сигналы прошли весь путь и истолкованы верно.

Вот только это было не совсем так. Секретарь был образцом прилежания, когда дело касалось чистой и четкой коммуникации. А вот насчет хронометрии он придерживался собственных стандартов пунктуальности.

Как только наша система приступит к работе, гразер 172 будет жить на триста корсекунд в будущем.



Шимп воскресил меня из-за очередного приступа неуверенности, порожденного крошечными, но все нарастающими различиями между тем, где мы находились и где должны были находиться по плану.


Он воскресил меня ради сборки, которой не было, около звезды, чьи расположение и металличность просто кричали об оптимальности, вот только материала с нее едва хватало для заправочной станции, не говоря уж о вратах. Как будто кто-то побывал здесь до нас и собрал все сливки. Мы даже поискали чужие стройки, но ничего не нашли.

Механизм воскресил меня ради сборок, о которых я почти сразу позабыла, поднял из праха по причинам столь мелочным, что сейчас я могу вспомнить только раздражение от привычных славословий Виктора о конце времен и еще большую досаду на рабскую привязанность Шимпа к порогам срабатывания.

Впрочем, обычно я спала, а Шимп все строил свою армию фонов. Спустя столетия я посмотрела повтор.

Ничего подобного я никогда в жизни не видела.

Я привыкла к обычному танцу: жнецы вырывались из подвесных отсеков, рой падальщиков отправлялся вперед на скоростях, при которых любое мясо сдохло бы моментально, и принимался собирать пыль, камни и целые горы, полные драгоценных металлов. Набрав достаточно, жнецы трансформировались, подавали друг другу руки, сливались воедино и превращались в принтеры, плавильни или сборочные линии: получалась целая фабрика в виде фрагментарного облака, растянутого на пятьсот километров. В его сердце сращивалось Кольцо Хокинга; а по краям рождалось еще больше жнецов и пастухов для камней. Иногда им приходилось улетать на пол световых года от стройки, но они возвращались с рудой и сплавами, все ради ускоряющегося роста массы и сложности.

Со временем сборка достигала критической точки и начинала поедать сама себя: жнецы забывали о кометах и принимались за собратьев, пожирая фабрику изнутри, перерабатывая списанные компоненты в кольца или конденсаторы, понадобившиеся в последние минуты. Уцелевшие боты накрепко все сваривали, рядком удалялись в сторону и там отключались, ожидая, когда подлетит «Эриофора» и запустит врата. Может, возносили рудиментарные машинные молитвы, чтобы мы не промахнулись, где-то через пару мегасек вошли в игольное ушко, со свистом пролетев сквозь кольцо со скоростью в шестьдесят тысяч килопарсеков.

Весь процесс шел довольно долго, от ста гигасекунд до десяти тысяч, и первые сто раз производил чертовски большое впечатление, когда наблюдаешь за ним в ускоренной съемке. Но я сейчас рассказывала о строительстве лишь одних врат, парящих на безопасном и безобидном расстоянии от какой-нибудь безопасной и безобидной звезды. На самых больших сборках обычно было задействовано от силы десять тысяч актеров, и всего около сотни тяжеловесов держали двор со свитой из кружащихся жнецов.

А на сборку Немезиды понадобилось полмиллиона. И мы сидели на первых рядах уже со второго акта.

На этот раз все без обмана. Мы не сможем рассчитывать только на роботов, которые сделают всю работу, не сможем, как обычно, с ветерком подлететь и с пинка запустить плоды их трудов. О, фоны, разумеется, заранее отправятся к цели. Они выскребут всю округу в поисках сырья. Только теперь будут есть за девятерых, и каждые врата смогут, если захотят, поцеловать горизонт событий. Потому обычный протокол запуска тут же пошел в корзину. Если бы «Эри» решила пролезть через такое угольное ушко на двадцати процентах световой скорости, то в следующую наносекунду мы бы рухнули прямо в глотку Немезиде.

В общем, план был такой: мы с нуля построим целый выводок черных дыр – чахлых, бросовых, по одной на портал – а вот большую, из сердца «Эри», трогать не станем. Отложим дыру, как микроскопическое яйцо, она пойдет по точной орбите, и по ней зайдет прямо в нужное игольное ушко. Сингулярность пожертвует собой ради запуска врат; а мы в это время будем прятаться за Немезидой. По сравнению с пламенем от аннигиляции ее смертельное излучение будет подобно солнечному свету в весенний денек.

И так придется сделать девять раз.

Когда мы вышли на орбиту, врата еще не были закончены. Их выставленные наружу кишки мерцали в звездном свете; фабберы сновали по покрытым коркой лесам, подобно чудовищным крабам или механическим стервятникам, пирующим на межзвездной жертве катастрофы. Но мы и не спешили. Понадобится почти четыре гигасекунды, чтобы наскрести энергию на один запуск, и еще тридцать пять для завершения всех сборок: почти пять лет, мясо будет ходить по палубе чуть ли не половину этого срока.

Шимп, по идее, мог все сделать и сам, но сборка была большая, важная, и он не хотел рисковать. У мяса и машин есть дополняющие друг друга слабости. У металла рефлексы быстрее и подход деликатнее; зато мы не столь уязвимы для радов и электромагнитных импульсов.

О, конечно, мы – существа ранимые, об этом не забывай. Просто у органической жизни есть своего рода инерция, которая заставляет нас двигаться даже тогда, когда клетки уже пошли в расход. Если какой-нибудь неожиданный выплеск радиации не сожжет нас на месте, то у людей в запасе останутся еще часы или даже дни; а вот металл же заискрит и помрет за секунду. Мы были резервом для резерва, нас разбудили, но тут же отправили на скамью запасных на случай, если какой-нибудь катастрофический сбой пустит на ветер всю машинерию, а мы уцелеем.

Шансы, конечно, были неравные. Но и мы – довольно дешевая страховка.

В теории мы уцелеем, даже если все пойдет прахом; гробы быстренько нас усыпят и подлатают до того, как наши внутренности превратятся в кашу. Конечно, мы пролежим на полке всю оставшуюся сборку, но для ремонта будет куча времени, прежде чем мы снова понадобимся на палубе.

Вот так мы и провели пять лет, припарковавшись в тени левиафана.

Правда, левиафан был маловат: двадцать солнц в одном горизонте длиной всего тысяча двести километров. По космологическим понятиям это даже не пятно.

Но вот руки у него были длинные. И отвратительные.

Приливные градиенты тянулись куда дальше горизонта событий, они могли разорвать нас в любой момент, стоило только подойти слишком близко. А за сценой на рискованном расстоянии от Немезиды шел по своей орбите ее карликовый компаньон: он держался достаточно далеко, чтобы его не проглотили полностью, но все равно в длительной перспективе бедолага был обречен; его атмосфера бесконечной спиралью кружилась в пустоте, кормя ненасытного партнера, который не остановится, пока к херам не высосет пленника досуха.

Кайден назвалу карлика Фафнир. Пришлось смотреть, что это значит.

Все было преодолимо. Можно поставить врата по наклонной орбите, чтобы минимизировать контакт с аккреционным диском. Послать машины прямо в вихрь, выжать оттуда энергию, пока «Эриофора» будет держаться на безопасном расстоянии от скалистого берега гравитации. Решения и обходные пути есть для всего.

И все же.

Тысячи эксаграмм в пылинке? Двадцать четыре солнца в диаметре одного астероида? Динамика уже пугает, а это мы еще не говорим про карлика, истекающего кровью в пустоте, про смертоносный радиоактивный смерч аккреционного диска Немезиды, про целый флот фабрик и плавилен с полумиллионной свитой из жнецов и строительных дронов. Иногда, не в силах заснуть, я наблюдала за тем, как они двигаются. Иногда, просто чтобы помучить себя, меняла спектр и смотрела на живую картину, разворачивающуюся на фоне рентгеновских, гамма-лучей и перегретой плазмы. Я видела, как наши жалкие машинки кружатся и суетятся, словно пылинки, а за ними – слишком близко – живительная кровь Фафнира хлещет сквозь силок в дне вселенной и дико вопит, исчезая.

Я не могла оторваться от этого зрелища. Это была первая трансляция, которую я запускала, когда Шимп меня размораживал, последняя, перед тем как меня снова отправляли на лед; и вид этот подавлял настолько, что я даже не осмеливалась отправить его на панораму, думала, что полное погружение раздавит меня, превратит в ничтожное пятнышко, бормочущую невнятицу в водовороте. Поэтому я открывала трансляцию только в кортикальном окне или отправляла в контур, как зверя в аквариум.

В те дни оперконтур вообще имел над нами извращенную власть. Мы дрейфовали на мостик по одному или по двое, собирались вокруг нашей крохотной, такой игрушечной Немезиды и смотрели на нее как завороженные. Этот смертоносный диск раскаленного газа. Эта маленькая черная пасть в самом его сердце, отдаленные звезды размазаны по краям, словно яркие пятна. Тончайшее ожерелье из гипербриллиантов висело между здесь и там, гравитационный конвейер безостановочно скреб эргосферу и передавал драгоценные аликвоты собранной энергии на наши конденсаторы. Полмиллиона роботов кружились в вальсе с аннигиляцией: целая фабрика пребывала в постоянном движении, каждый процессор, фаб и плавильня собирались в настолько сложные стаи, что от их вида начинала болеть голова. Мы наблюдали за всем этим, не говоря ни слова, иногда стояли так часами, пещерные люди, сгрудившиеся вокруг костра, от которого почему-то веяло холодом.

И дело было не только в унижающем нашу душу масштабе. Было что-то странно знакомое в том, как двигались все части представления, и я все не могла понять, в чем же дело. И только сейчас вспомнила, где же видела нечто подобное раньше: наедине с Шимпом, в пустой пещере внутри еще недостроенной «Эриофоры», так давно, когда мы еще даже не отправились в путь.

Так что кто знает. Может, это был вовсе и не танец.

Впоследние секунды перед закатом ко мне пришел Шимп и попытался все исправить.

Я думала, что неукоснительно исполняла свой долг: пристыковав скакуна, отправилась в склеп пешком, а по пути болтала о племенной политике, используя свое особое влияние, доказывала, что лучше вызвать на палубу Гхору, а не Дханьяту («Именно, Дханьята и Кайден не ладят – у них была какая-то серьезная размолвка еще до нашего отлета, а ты должен помнить, что для нас, троглодитов, прошло лет двадцать максимум»). Склеп разверзся, зияя от моего присутствия; я вошла внутрь, отправилась по тускло освещенной, высокой усыпальнице к яркому алтарю, светящемуся в ее сердце, и…

И там что-то двигалось, то появляясь из тени, то исчезая в ней; оно ждало меня.

И оно парило не в одиночестве. Целая флотилия: штук шесть скакунов поворачивались и крутились на своих электрических колесах. Примерно столько же дронов на воздушной подушке сновали по синусоидам вокруг моего гроба. Из тьмы спустился пучок телеопов – углеродных щупалец с аккуратными суставчатыми пальцами, предусмотренных для экстренных ситуаций во время реанимации (а иногда и для утилизации тел), – теперь же в них вселился какой-то дух, и они ныряли, изгибались и вибрировали так, как я никогда не видела.

Все перемещалось с комплексной точностью, каждое устройство было частью сложного целого; словно компоненты изощренного часового механизма разлетелись в невесомости, но равно продолжали работать в правильном отношении друг к другу. Все было таким четким и определенным, наверное, во всем этом даже чувствовалось своего рода изящество. Но оно было… стерильным. Именно такого представления ждешь от аналитического алгоритма,

…я видела, как ты танцуешь…



который не понимает, что такое танец, не помнит то время, когда он вдыхал жизнь и чудо в тысячи сверкающих граней самого себя. Время, когда, возможно, у него было что-то вроде души.

А сейчас ничего подобного не осталось. Я смотрела на собрание безжизненных объектов, дергающихся на ниточках, и у меня сердце разрывалось, когда я поняла, зачем он это делает.

Шимп хотел помириться.