Революция в стоп-кадрах

Когда я подняла листки со стола, на ковер беззвучно упал маленький цилиндр, прокатился вперед на пару сантиметров. Ручка. Настоящая аналоговая ручка, заполненная чернилами или чем-то вроде того. Парк, наверное, сфабриковал ее по собственному чертежу.

То есть он записал ноты вручную.

– Шимп, а это…

«Оцифровано?»

– Да?

– Ничего.

Вот и я стала скрытной. Подозрительность Дорона – что бы ее ни вызвало – оказалась заразительной.

Ладно, музыка. Давай, сейчас я тебя оценю.

Я рухнула на ближайшую псевдоподию, вызвала базовую теорию из архивов. Диезы и бемоли, скрипичный ключ, басовый. Основные частоты. Тоны, интервалы, лады.

А вот и Болен-Пирс. Всеми позабытый звукоряд на тринадцать нот из Северной Америки; Диаспора только зарождалась, а он уже был древностью. Тритавный интервал, «правильно настроенный», чтобы это ни значило.

Ну и что?

Я запустила запись. Звучала она очень хреново.

«Восьмые дают прикурить». Монолог Дорона был странный, но эта фраза казалась непонятной даже на его фоне.

Восьмые. Мелкие парни, чья длительность составляла лишь одну восьмую от целых нот, похожих на овальных толстяков. Ладно.

Я проиграла запись снова, сличая ноты со звуками. Восьмые действительно были ужасными. Они звучали так, словно некоторые впихнули сюда из какой-то другой компо…

Я перевела дух. Задумалась на секунду.

Отключила МИН.

Взяла парковскую ручку. Сгорбилась над страницами, спиной повернувшись к шимповскому глазу в углу каюты. Было не слишком удобно; псевдоподия, рефлекторно компенсируя дурную позу, перемещалась подо мной.

Значит, нота до. Основа аккорда и всего звукоряда. Так, но мы не будем называть ее «до», лучше предположим, что это начало английского алфавита.

Вот так. У меня есть «А».

Тогда ре-бемоль – это «В». В звукоряде всего тринадцать нот, пойдем в следующую октаву… извините, тритаву. То есть среднее до – это «N».

Восьмушки.

Первые звучат нормально. Режет ухо пятая, фа.

Получается, тут у нас буква «Е».

Еще пара приличных тактов – в голове не застревают, но достаточно мелодично, хотя и быстро забываются. А потом два последовательных ляпа, звучали они как-то минорно. А по сути такими и были: то есть это у нас си и ре. Еще пара строчек, и снова среднее до невпопад.

L. O. N.

Так, переворачиваем страницу.

Чем глубже я погружалась, тем грязнее становился манускрипт: Парк записывал ноты, вычеркивал их, ключевые знаки приобретали новые формы, а потом, буквально несколько прочерков, и они возвращались на прежние позиции. Загадочные акронимы ползали по полям, заглавные буквы и цифры, значение которых я не понимала. Парк словно медленно сходил с ума, пока писал, как будто ноты кровоточили энтропией прямо на страницу. Но восьмые оставались – они встречались через каждую пару строк, на каждой странице по две или три штуки. Иногда исчезали, но потом обязательно попадалась еще одна, какая-то нелепая нота, резавшая слух. Си, ре-бемоль, фа, до. MORA. Си-бемоль, фа, соль-бемоль. LES. В первый раз не все получилось идеально; оказалось, дело было не только в восьмых, еще в тексте попадались паузы, тактовые размеры и высокие ноты для цифр. Пришлось прогнать мелодию не один раз. Но в конце концов у меня получилось: вот оно, послание, нацарапанное незнакомыми буквами, записанными от руки, такими маленькими, что даже я едва их различала, а потом быстро зачеркала, затерла, замазала, чтобы никто их больше не увидел. Но ничего страшного. Сообщение было коротким. Я бы его не забыла, даже если бы захотела.

ELON MORALES C4B.

Я знала это имя. Просто забыла его. Старина Элон Моралес.

Тарантул.

Теперь я поняла, где он находился.

Склеп 4В. Я снова включила МИН и запинговала его: далековато, прямо у дорсальных амортизаторов массы, пятнадцать кликов к корме. Не помню, чтобы я там спала хоть раз, с самой тренировки не бывала в этой части корабля. Я вызвала грузовой манифест.

Никакого Элона Моралеса в С4В не оказалось.

Я расширила поиск: Элон Моралес, если вы спите где-то на борту, то, пожалуйста, пусть ваш гроб позвонит на ресепшн.

Ничего.

Может, Парк неправильно записал имя. И не мне его судить; я-то вообще забыла об этом парне.


Элан Эйлон Айлон Моралез Морралес Маролес

Ничего.

Может, я его просто придумала? Может, память мудрит, и на самом деле он не говорил мне, что тоже полетит на «Эри»?

Ладно, откроем древние исторические архивы. Все споры, повсюду. Элон, старина? Привет?

Нет ответа.

Вот же, сука.

И все-таки вот он: Элон Моралес. И вот где он: С4В.

Я вызвала скакуна.



Со склепом что-то было не так.

Я поначалу не разобралась, что к чему. Свет зажегся, отреагировав на мое появление, как ему и положено. По обеим сторонам в сплющенных сотах дремали саркофаги, высившиеся рядами от пола до потолка; иконки подмигивали на надгробных плитах, говоря о том, что все в порядке. С рампы наверху неподвижно свисал кран, он был мертвее даже моих товарищей по экипажу, пока какой-нибудь будильник – через пятьдесят лет, а может и через пятьдесят тысяч – не воскресит его. Между рядами возвышался прямоугольный пьедестал – полная противоположность прозекторского стола, огромная розетка, к которой подключали гробы возрожденных ради оживления. Еще тут виднелись эти тупые арки по всей длине отсека, такие были в каждом склепе флота; никакой структурной ценности они не имели, но кто-то на заре времен решил, что воскрешение мертвых должно пробуждать хоть какую-то долю… благоговения, наверное. И атмосфера древних соборов поможет добиться этой цели.

Самое странное, что план сработал. В склепе – любом склепе – никто и никогда не говорил вслух, только шепотом.

Но тут суть была в другом.

Я неторопливо шла по проходу, мясные сосульки лежали по обе стороны. В воздухе стоял легкий запах глицерина и сероводорода, еле заметный аромат испортившегося мяса; может, в перерыве между звездами еще одна спора умерла и уже подгнила. А может, у меня воображение разыгралось.

Или это Элон.

Дальний конец отсека появился передо мной неожиданно: полупрозрачная, чуть упругая стена из янтарной смолы скрывала необработанный базальт. Я так и не смогла решить, наносят эту штуку по каким-то структурным причинам или по чисто эстетическим.

Я положила руку на поверхность. Та слегка поддалась, словно жесткая резина.

Я оглянулась: за спящим краном и его платформой наверху, замороженными полуфабрикатами, средневековыми арками и пьедесталом воскрешения виднелся люк в дальней переборке.

Почему-то я видела его в деталях, этот самый люк. Когда я возвращалась из могилы, все склепы, где я спала веками, казались бескрайними. Их пределы исчезали в тумане какого-то реального или воображаемого расстояния. Они словно простирались в бесконечность.

«Склеп слишком маленький», – подумала я.

– Извини? – голос Шимпа раздался ниоткуда. Отовсюду.

– Ничего. Забудь, – я даже не сообразила, что говорю вслух. Интересно, как часто я так делала?

Интересно, а почему это вдруг стало важным?

– Что с другой стороны этой стены?

– Просто камень, – ответил Шимп.

До ближайшего склада было метров пятьсот. Даже скакуна тревожить глупо. Но я все равно его вызвала: не для экономии времени, а из-за дополнительной массы, которую пришлось тащить обратно. Несколько крохотных зарядов, такими Гхора исследовал некартографированные уголки «Эриофоры». Сейсмический интегратор – по сути всего лишь сверток смартпластика – чтобы считать эхо. Резак с изменяющейся фокусной длиной и фиксированным станком – вот эта штука весила реально много.

Шимп ничего не сказал, когда я развернула интегратор и прилепила его к переборке. Он ничего не сказал, когда я нашлепала три заряда прямо на смолу вокруг пластика; промолчал, когда они детонировали, а интегратор скомпилировал ударные волны и набросал на экране силуэт какого-то большого неотмеченного на схемах пространства.

Шимп ничего не говорил, пока я не достала резак.

– Сандей, я не уверен, что это хорошая идея.

Я подтянула упряжь. Установила фокус.

– Да ну? За этой переборкой какие-то важные схемы? Магистральная линия, которую я могу вывести из строя?

– Я не знаю, – ответил он. А потом, к моему удивлению, добавил: – Я не знаю, что там может быть.

– Ты не знаешь, – я подключилась к ближайшему энергоразъему. – Тебе это не кажется странным?

– Кажется.

Меня вдруг почему-то затошнило. Я сглотнула, подняла резак:

– Так давай выясним.

Лазер гудел и трещал. Смола лопнула, как открытая рана: сожженный, дымящийся полимер почернел и отшатнулся, словно что-то живое. Шимп все бормотал, но мне было наплевать, я не слушала. Кожа сдалась за секунду; вещество позади нее сопротивлялось, упрямый маслянисто-серый цвет сменился неприязненным вишнево-красным, потом появился шарик расплавленно-белого, и вот он – наконец-то – набух, разорвался и выжег шрам на лице переборки. Я увеличила ток, направила луч вверх, вверх, повела влево. Смрад горящих волос обжег горло; камень и сталь трещали, шипели, расплавленными ручейками вырезали на стене узоры, пока Шимп тараторил о «риске», «ожидаемом выигрыше» и «преимуществах осторожности». «Пошел на хуй, Шимп, – то ли подумала, то ли сказала, то ли крикнула я, потянув резак вниз, – ты, может, и не знаешь, что за этой треклятой стеной, но вот мне сдается, что я знаю». Наверное, я точно что-то произнесла вслух, так как Шимп вдруг замолк, Шимп отступил и стал наблюдать, как я режу, жгу и кричу от радости, когда огромная плита переборки наконец поддалась и якорем рухнула на палубу, словно на землю упал какой-то, блядь, дракон, чьи вывалившиеся, раскаленные до красноты внутренности еще дымились. Понадобилось несколько минут, чтобы они остыли, чтобы развеялся туман, а в прорезанной мной дыре замерцали колоссальные черные кристаллы.

«Если бы только Гхора это видел», – подумала я, так как понимала, насколько бы он возгордился.