Рассказчица
Часть 36 из 82 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Я откашлялась:
– Мне нужна твоя помощь. Я совершенно застряла на пятьдесят шестой странице. – (Дарья даже не взглянула на меня.) – Это та часть, где Ания идет в дом к Александру, – продолжила я, выдумывая на ходу. – Что-то должно расстроить ее. Только не могу придумать что. – Я посмотрела на Дарью. – Сперва я думала, что она застанет Александра с другой женщиной, но, кажется, это не то.
Похоже, Дарья меня не слушала, потом она вздохнула:
– Прочти мне.
Я так и сделала. Хотя страница была пуста, я вытягивала слова из головы, разматывая катушку воображаемой жизни, как паук вьет нить паутины. Вот для чего мы читаем книги, верно? Чтобы напомнить себе: не мы одни страдаем на этом свете.
– Смерть, – произнесла Дарья, когда я замолчала и последняя фраза повисла в воздухе, как над пропастью. – Пусть она увидит, как кто-нибудь умирает.
– Почему?
– А что может испугать ее сильнее? – спросила Дарья, и я поняла, что говорит она уже не о моей истории.
Я вынула из кармана карандаш и сделала несколько заметок.
– Смерть, – повторила я и улыбнулась своей лучшей подруге. – Что бы я без тебя делала?
Тут до меня дошло: лучше бы я этого не говорила. Дарья разрыдалась.
– Я не хочу уезжать.
Сев рядом, я крепко обняла ее:
– Мне тоже не хочется, чтобы ты уезжала.
– Я больше не увижу Давида, – всхлипывала Дарья. – И тебя.
Она была сильно расстроена, и я даже не заревновала, что обо мне вспомнили не в первую очередь.
– Ты переедешь всего лишь в другую часть города. Не в Сибирь.
Но я понимала, что это ничего не меняет.
Каждый день появлялись новая стена, загородка, обход. С каждым днем буферная зона между немцами и евреями, живущими в этом городе, расширялась и расширялась. В конце концов нам тоже придется переехать в Старый город, как и семье Дарьи, или нас вообще выселят из Лодзи.
– Все должно было сложиться не так. Мы собирались поступить в университет и уехать в Лондон.
– Может, когда-нибудь и уедем, – отозвалась я.
– Или нас повесят, как тех несчастных.
– Дарья! Не говори так!
– Не говори мне, что ты сама не думала об этом, – с укором сказала она и была права, разумеется.
Почему они, когда все вокруг ругали немцев? Они возмущались громче других? Или их выбрали наугад, чтобы нагнать страху на остальных?
На кровати Дарьи лежали две коробки, моток веревки и нож, чтобы отрезать ее. Я схватила нож и чиркнула им по ладони.
– Лучшие подруги навсегда, – поклялась я и передала нож Дарье.
Она без колебаний порезала себе ладонь и сказала:
– Лучшие подруги.
Мы сложили наши руки, скрепив обещание кровью. Я знала, что это ерунда, ведь учила же биологию в гимназии, но мне нравилось думать, что кровь Дарьи попала в мои вены. Так мне было легче верить, что часть ее остается со мной.
Через два дня семья Дарьи присоединилась к длинной череде еврейских семейств, которые покидали эту часть города и направлялись в Балуты, взяв с собой лишь те вещи, которые могли унести. Только тогда повешенных мужчин наконец сняли с виселиц. Это было намеренным оскорблением, так как в иудаизме покойников принято хоронить как можно скорее. За эти сорок восемь часов я проходила мимо виселиц шесть раз – в пекарню, к Дарье, в школу. После первых двух я перестала замечать мертвецов. Казалось, смерть теперь – неотъемлемая часть пейзажа.
Мой племянник Мейер Каминский был шейна пуним[41]. Наступил март 1940 года, ему исполнилось шесть недель, он уже радостно реагировал на знакомых людей и мог держать головку. У него были голубые глаза, блестящие черные волосики и беззубая улыбка, которая, как говорил отец, могла бы растопить даже ледяное сердце Гитлера.
Ни одного ребенка не любили так, как Бася и Рубин своего первенца, они смотрели на него как на чудо всякий раз, когда проходили мимо его кроватки; как мой отец, который уже начал учить его рецептам; и как я сама, сочинявшая для него колыбельные с глупыми словами. Только моя мать вела себя отстраненно. Конечно, она заботилась о своем внуке и ворковала с ним, когда Бася и Рубин приносили его к нам, но редко брала на руки. Если Бася передавала сына ей, она находила предлог, чтобы положить мальчика, отдать мне или отцу.
Мне это было совершенно непонятно. Мама так жаждала стать бабушкой, а теперь, став ею, не хотела даже обнять своего внука?
Лучшую еду она всегда приберегала для пятничного вечера, потому что Бася и Рубин приходили к нам на ужин в Шаббат. Обычно на столе появлялись картошка и другие овощи, но сегодня мама раздобыла где-то курицу, а курятины мы не ели уже много месяцев, с тех пор как немцы оккупировали страну. В городе существовали черные рынки, где можно было купить почти все, за немалую цену, разумеется. Вопрос состоял в том, что́ пришлось маме продать, чтобы устроить этот пир?
Но у меня так текли слюнки, что я об этом почти не задумывалась. Я не могла успокоиться во время молитвы при свечах, кидуша[42] над вином и хамотци[43] над вкуснейшими отцовскими халами. Но наконец пришло время садиться за стол.
– Хана, – со вздохом произнес отец, откусывая первый кусок курицы, – ты настоящее чудо.
Сначала никто из нас не говорил, мы все были слишком заняты едой. Но потом Рубин прервал тишину:
– Гершель Беркович, мой коллега по работе… На прошлой неделе ему приказали покинуть свой дом.
– И он ушел? – спросила мать.
– Нет…
– И?.. – произнес отец, не донеся вилку до рта.
– Пока ничего, – пожал плечами Рубин.
– Ты видишь? Хана, я был прав. Я всегда прав. Ты отказываешься уезжать, и небо не обрушивается тебе на голову. Ничего не происходит.
Восьмого февраля шеф полиции составил список улиц, на которых разрешалось жить евреям, и опубликовал календарь, где указывались сроки, к которым остальные должны покинуть свои дома. К этому моменту большинство семей или уехали на Восток, в Россию, или переселились в районы, отведенные евреям, но некоторые, вроде моего отца, упорствовали и оставались на месте.
– Что они могут нам сделать? – сказал он, пожимая плечами, и вытер рот салфеткой. – Вышвырнуть на улицу? Ладно. Я не позволю портить этот прекрасный ужин разговорами о политике. Минка, расскажи Рубину то, что ты говорила мне позавчера про иприт…
Это я узнала на уроке химии. Горчичный газ обладал пагубным действием благодаря наличию в его составе хлора, который имеет такую плотную атомную структуру, что втягивает в себя электроны из любой среды, в контакт с которой войдет, включая легкие человека. Он буквально разрывает клетки тела.
– Вот что теперь считается подходящей темой для застольного разговора, – со вздохом проговорила мать и повернулась к Басе, которая держала левой рукой Мейера. – Как спит мой ангел? Пока еще всю ночь?
Вдруг раздался громкий стук в дверь.
– Ты ждешь кого-нибудь? – спросила мать, поглядев на отца, и направилась к двери. Однако она не успела дойти до нее, потому что дверь была выбита и в гостиную ворвались трое солдат.
– Убирайтесь, – рявкнул офицер по-немецки. – У вас пять минут!
– Минка! – вскрикнула мать. – Чего они хотят?
Я перевела, сердце у меня стучало. Бася забилась в угол, стараясь спрятать ребенка. Это были солдаты вермахта. Один смахнул с прабабушкиного дубового буфета хрустальную вазу, и она разлетелась вдребезги. Другой опрокинул стол со всей нашей едой и горящими свечами. Рубин затоптал огоньки, пока пламя не разгорелось.
– Вон! – орал офицер. – Чего вы ждете?!
Отец, мой храбрый, сильный отец съежился, закрыв голову руками.
– Вон отсюда через пять минут! Или мы вернемся и начнем стрелять, – пролаял офицер и вместе со своими товарищами быстро вышел из дома.
Последние слова я не стала переводить.
Мать опомнилась первой:
– Абрам, достань из буфета серебро твоей матери. Минка, бери наволочки и клади в них все, что имеет какую-то ценность. Бася, Рубин, сколько вам нужно времени, чтобы сходить домой и собрать вещи? Я останусь с ребенком, пока вы не вернетесь.
Это был призыв к действию, в котором мы нуждались. Отец принялся рыться в ящиках буфета, потом стал снимать книги с полок, копаться в банках и шкафчиках на кухне – собирал припрятанные деньги, о существовании которых я не догадывалась. Мать положила Мейера в кроватку, хотя он кричал, и начала собирать зимние пальто и шерстяные шарфы, шапки, перчатки, теплую одежду. Я побежала в спальню и взяла материнские украшения, отцовские тфилин и таллиф[44]. В своей комнате я огляделась. Что бы вы взяли, если бы вам пришлось паковать свою жизнь за считаные минуты? Я сняла с вешалки свое самое новое платье и подходящее к нему пальто, то, что надевала прошлой осенью на Главные Святые дни[45]. Взяла несколько смен белья и зубную щетку, свой блокнот, конечно, и набор ручек и карандашей, книгу «Дневник падшей» Маргарет Бёме на немецком – роман, который я нашла на развале и спрятала от родителей из-за его скандального содержания. И еще прихватила экзаменационную работу, на которой герр Бауэр написал по-немецки: «Исключительная ученица».
Я спрятала данные Йозеком документы на имя девушки-христианки в каблук одного из ботинок, которые отец велел мне носить всегда и везде.
Мать я застала в гостиной. Она стояла среди осколков хрусталя, держа на руках Мейера, и шептала ему:
– Я молилась, чтобы ты родился девочкой.
– Мама? – окликнула ее я.
Она подняла на меня заплаканные глаза:
– Миссис Шиманьски, она вырастила бы малышку как свою дочь.
У меня помутилось в голове. Мама хотела отдать Мейера, нашего Мейера, чтобы его вместо Баси и Рубина растили чужие люди? Не потому ли она согласилась присмотреть за малышом, пока его родители убежали домой собирать вещи? Да, поняла я в тот момент болезненной ясности: только так его можно было бы спасти. Именно поэтому другие семьи отсылали своих детей в Англию и Соединенные Штаты. Поэтому родные Йозека предлагали забрать меня с собой в Санкт-Петербург. Выживание требовало жертвенности.
Я посмотрела на крошечное личико Мейера:
– Тогда отдай его ей сейчас. Я не скажу Басе.
Мама покачала головой:
– Минка, он мальчик.
Мгновение я молча глядела на нее и моргала глазами, а потом поняла, о чем говорила мать. Мейеру, конечно, сделали обрезание. Если бы Шиманьски сказали властям, что их маленькая дочь – христианка, никто не смог бы этого оспорить. Но мальчик – нужно было только снять с него подгузник.
Мне стало ясно и то, почему мама не хотела брать внука на руки. В глубине души она знала, что нельзя к нему привязываться на случай, если она его потеряет.
Появился отец с рюкзаком за плечами и двумя набитыми под завязку наволочками в руках.
– Мне нужна твоя помощь. Я совершенно застряла на пятьдесят шестой странице. – (Дарья даже не взглянула на меня.) – Это та часть, где Ания идет в дом к Александру, – продолжила я, выдумывая на ходу. – Что-то должно расстроить ее. Только не могу придумать что. – Я посмотрела на Дарью. – Сперва я думала, что она застанет Александра с другой женщиной, но, кажется, это не то.
Похоже, Дарья меня не слушала, потом она вздохнула:
– Прочти мне.
Я так и сделала. Хотя страница была пуста, я вытягивала слова из головы, разматывая катушку воображаемой жизни, как паук вьет нить паутины. Вот для чего мы читаем книги, верно? Чтобы напомнить себе: не мы одни страдаем на этом свете.
– Смерть, – произнесла Дарья, когда я замолчала и последняя фраза повисла в воздухе, как над пропастью. – Пусть она увидит, как кто-нибудь умирает.
– Почему?
– А что может испугать ее сильнее? – спросила Дарья, и я поняла, что говорит она уже не о моей истории.
Я вынула из кармана карандаш и сделала несколько заметок.
– Смерть, – повторила я и улыбнулась своей лучшей подруге. – Что бы я без тебя делала?
Тут до меня дошло: лучше бы я этого не говорила. Дарья разрыдалась.
– Я не хочу уезжать.
Сев рядом, я крепко обняла ее:
– Мне тоже не хочется, чтобы ты уезжала.
– Я больше не увижу Давида, – всхлипывала Дарья. – И тебя.
Она была сильно расстроена, и я даже не заревновала, что обо мне вспомнили не в первую очередь.
– Ты переедешь всего лишь в другую часть города. Не в Сибирь.
Но я понимала, что это ничего не меняет.
Каждый день появлялись новая стена, загородка, обход. С каждым днем буферная зона между немцами и евреями, живущими в этом городе, расширялась и расширялась. В конце концов нам тоже придется переехать в Старый город, как и семье Дарьи, или нас вообще выселят из Лодзи.
– Все должно было сложиться не так. Мы собирались поступить в университет и уехать в Лондон.
– Может, когда-нибудь и уедем, – отозвалась я.
– Или нас повесят, как тех несчастных.
– Дарья! Не говори так!
– Не говори мне, что ты сама не думала об этом, – с укором сказала она и была права, разумеется.
Почему они, когда все вокруг ругали немцев? Они возмущались громче других? Или их выбрали наугад, чтобы нагнать страху на остальных?
На кровати Дарьи лежали две коробки, моток веревки и нож, чтобы отрезать ее. Я схватила нож и чиркнула им по ладони.
– Лучшие подруги навсегда, – поклялась я и передала нож Дарье.
Она без колебаний порезала себе ладонь и сказала:
– Лучшие подруги.
Мы сложили наши руки, скрепив обещание кровью. Я знала, что это ерунда, ведь учила же биологию в гимназии, но мне нравилось думать, что кровь Дарьи попала в мои вены. Так мне было легче верить, что часть ее остается со мной.
Через два дня семья Дарьи присоединилась к длинной череде еврейских семейств, которые покидали эту часть города и направлялись в Балуты, взяв с собой лишь те вещи, которые могли унести. Только тогда повешенных мужчин наконец сняли с виселиц. Это было намеренным оскорблением, так как в иудаизме покойников принято хоронить как можно скорее. За эти сорок восемь часов я проходила мимо виселиц шесть раз – в пекарню, к Дарье, в школу. После первых двух я перестала замечать мертвецов. Казалось, смерть теперь – неотъемлемая часть пейзажа.
Мой племянник Мейер Каминский был шейна пуним[41]. Наступил март 1940 года, ему исполнилось шесть недель, он уже радостно реагировал на знакомых людей и мог держать головку. У него были голубые глаза, блестящие черные волосики и беззубая улыбка, которая, как говорил отец, могла бы растопить даже ледяное сердце Гитлера.
Ни одного ребенка не любили так, как Бася и Рубин своего первенца, они смотрели на него как на чудо всякий раз, когда проходили мимо его кроватки; как мой отец, который уже начал учить его рецептам; и как я сама, сочинявшая для него колыбельные с глупыми словами. Только моя мать вела себя отстраненно. Конечно, она заботилась о своем внуке и ворковала с ним, когда Бася и Рубин приносили его к нам, но редко брала на руки. Если Бася передавала сына ей, она находила предлог, чтобы положить мальчика, отдать мне или отцу.
Мне это было совершенно непонятно. Мама так жаждала стать бабушкой, а теперь, став ею, не хотела даже обнять своего внука?
Лучшую еду она всегда приберегала для пятничного вечера, потому что Бася и Рубин приходили к нам на ужин в Шаббат. Обычно на столе появлялись картошка и другие овощи, но сегодня мама раздобыла где-то курицу, а курятины мы не ели уже много месяцев, с тех пор как немцы оккупировали страну. В городе существовали черные рынки, где можно было купить почти все, за немалую цену, разумеется. Вопрос состоял в том, что́ пришлось маме продать, чтобы устроить этот пир?
Но у меня так текли слюнки, что я об этом почти не задумывалась. Я не могла успокоиться во время молитвы при свечах, кидуша[42] над вином и хамотци[43] над вкуснейшими отцовскими халами. Но наконец пришло время садиться за стол.
– Хана, – со вздохом произнес отец, откусывая первый кусок курицы, – ты настоящее чудо.
Сначала никто из нас не говорил, мы все были слишком заняты едой. Но потом Рубин прервал тишину:
– Гершель Беркович, мой коллега по работе… На прошлой неделе ему приказали покинуть свой дом.
– И он ушел? – спросила мать.
– Нет…
– И?.. – произнес отец, не донеся вилку до рта.
– Пока ничего, – пожал плечами Рубин.
– Ты видишь? Хана, я был прав. Я всегда прав. Ты отказываешься уезжать, и небо не обрушивается тебе на голову. Ничего не происходит.
Восьмого февраля шеф полиции составил список улиц, на которых разрешалось жить евреям, и опубликовал календарь, где указывались сроки, к которым остальные должны покинуть свои дома. К этому моменту большинство семей или уехали на Восток, в Россию, или переселились в районы, отведенные евреям, но некоторые, вроде моего отца, упорствовали и оставались на месте.
– Что они могут нам сделать? – сказал он, пожимая плечами, и вытер рот салфеткой. – Вышвырнуть на улицу? Ладно. Я не позволю портить этот прекрасный ужин разговорами о политике. Минка, расскажи Рубину то, что ты говорила мне позавчера про иприт…
Это я узнала на уроке химии. Горчичный газ обладал пагубным действием благодаря наличию в его составе хлора, который имеет такую плотную атомную структуру, что втягивает в себя электроны из любой среды, в контакт с которой войдет, включая легкие человека. Он буквально разрывает клетки тела.
– Вот что теперь считается подходящей темой для застольного разговора, – со вздохом проговорила мать и повернулась к Басе, которая держала левой рукой Мейера. – Как спит мой ангел? Пока еще всю ночь?
Вдруг раздался громкий стук в дверь.
– Ты ждешь кого-нибудь? – спросила мать, поглядев на отца, и направилась к двери. Однако она не успела дойти до нее, потому что дверь была выбита и в гостиную ворвались трое солдат.
– Убирайтесь, – рявкнул офицер по-немецки. – У вас пять минут!
– Минка! – вскрикнула мать. – Чего они хотят?
Я перевела, сердце у меня стучало. Бася забилась в угол, стараясь спрятать ребенка. Это были солдаты вермахта. Один смахнул с прабабушкиного дубового буфета хрустальную вазу, и она разлетелась вдребезги. Другой опрокинул стол со всей нашей едой и горящими свечами. Рубин затоптал огоньки, пока пламя не разгорелось.
– Вон! – орал офицер. – Чего вы ждете?!
Отец, мой храбрый, сильный отец съежился, закрыв голову руками.
– Вон отсюда через пять минут! Или мы вернемся и начнем стрелять, – пролаял офицер и вместе со своими товарищами быстро вышел из дома.
Последние слова я не стала переводить.
Мать опомнилась первой:
– Абрам, достань из буфета серебро твоей матери. Минка, бери наволочки и клади в них все, что имеет какую-то ценность. Бася, Рубин, сколько вам нужно времени, чтобы сходить домой и собрать вещи? Я останусь с ребенком, пока вы не вернетесь.
Это был призыв к действию, в котором мы нуждались. Отец принялся рыться в ящиках буфета, потом стал снимать книги с полок, копаться в банках и шкафчиках на кухне – собирал припрятанные деньги, о существовании которых я не догадывалась. Мать положила Мейера в кроватку, хотя он кричал, и начала собирать зимние пальто и шерстяные шарфы, шапки, перчатки, теплую одежду. Я побежала в спальню и взяла материнские украшения, отцовские тфилин и таллиф[44]. В своей комнате я огляделась. Что бы вы взяли, если бы вам пришлось паковать свою жизнь за считаные минуты? Я сняла с вешалки свое самое новое платье и подходящее к нему пальто, то, что надевала прошлой осенью на Главные Святые дни[45]. Взяла несколько смен белья и зубную щетку, свой блокнот, конечно, и набор ручек и карандашей, книгу «Дневник падшей» Маргарет Бёме на немецком – роман, который я нашла на развале и спрятала от родителей из-за его скандального содержания. И еще прихватила экзаменационную работу, на которой герр Бауэр написал по-немецки: «Исключительная ученица».
Я спрятала данные Йозеком документы на имя девушки-христианки в каблук одного из ботинок, которые отец велел мне носить всегда и везде.
Мать я застала в гостиной. Она стояла среди осколков хрусталя, держа на руках Мейера, и шептала ему:
– Я молилась, чтобы ты родился девочкой.
– Мама? – окликнула ее я.
Она подняла на меня заплаканные глаза:
– Миссис Шиманьски, она вырастила бы малышку как свою дочь.
У меня помутилось в голове. Мама хотела отдать Мейера, нашего Мейера, чтобы его вместо Баси и Рубина растили чужие люди? Не потому ли она согласилась присмотреть за малышом, пока его родители убежали домой собирать вещи? Да, поняла я в тот момент болезненной ясности: только так его можно было бы спасти. Именно поэтому другие семьи отсылали своих детей в Англию и Соединенные Штаты. Поэтому родные Йозека предлагали забрать меня с собой в Санкт-Петербург. Выживание требовало жертвенности.
Я посмотрела на крошечное личико Мейера:
– Тогда отдай его ей сейчас. Я не скажу Басе.
Мама покачала головой:
– Минка, он мальчик.
Мгновение я молча глядела на нее и моргала глазами, а потом поняла, о чем говорила мать. Мейеру, конечно, сделали обрезание. Если бы Шиманьски сказали властям, что их маленькая дочь – христианка, никто не смог бы этого оспорить. Но мальчик – нужно было только снять с него подгузник.
Мне стало ясно и то, почему мама не хотела брать внука на руки. В глубине души она знала, что нельзя к нему привязываться на случай, если она его потеряет.
Появился отец с рюкзаком за плечами и двумя набитыми под завязку наволочками в руках.