Рассказчица

– Я пришел дать тебе кое-что. На следующей неделе мы уезжаем в Санкт-Петербург[39]. У моей матери там живет тетка.

– Но… как же твоя работа? – тупо возразила я, желая забыть о словах, которые он только что произнес.

– В России тоже есть газеты. – Йозек едва заметно улыбнулся. – Может быть, однажды я прочитаю в одной из них твою историю про упыря. – Йозек засунул руку в карман. – Ситуация тут будет ухудшаться. У отца есть знакомые по работе. Друзья, которые хотят ему помочь. Мы поедем в Россию как христиане, нам сделали документы.

Я бросаю на него быстрый взгляд. С такими бумагами можно ехать куда угодно. Они доказывали, что вы арийцы. А это означало, что вас будут пропускать везде свободно, без задержек, не арестуют, не депортируют.

Если бы у Йозека были такие документы неделю назад, его не избили бы эсэсовцы. Но тогда он не оказался бы и в кафе «Астория».

– Отец хочет, чтобы случившееся со мной больше никогда не повторилось. – Йозек торжественно показал мне документы. Они были, как я поняла, не на юношу его возраста, а на девочку-подростка. – Ты спасла мне жизнь. Теперь моя очередь спасти тебя.

Я отшатнулась, как будто эта бумага могла загореться.

– Отец не смог достать документы для всей вашей семьи, – объяснил Йозек. – Но, Минка… ты можешь поехать с нами. Мы скажем, что ты – моя кузина. Мои родители позаботятся о тебе.

Я покачала головой:

– Как я могу стать частью твоей семьи, зная, что бросила свою на произвол судьбы.

– Я знал, что ты так скажешь, – кивнул Йозек. – Но все равно возьми. Может, ты когда-нибудь передумаешь.

Он вложил документы мне в руку и сжал мои пальцы, потом привлек меня к себе. Бумаги оказались между нами клином, который разделит нас, как любая ложь.

– Береги себя, Минка, – сказал Йозек и снова поцеловал меня, но на этот раз губы его были жесткими, как будто он говорил на чужом языке.



Час спустя я сидела в пышущем жаром нутре отцовской пекарни, ела булочку, которую он готовил для меня каждый день, – с особым образом закрученной верхушкой и начинкой из корицы и шоколада. В это время дня мы были одни; работники пекарни приходили сюда до зари и уходили домой в полдень. Я сидела на табурете, зацепившись ступнями за его ножки, и смотрела, как отец формует багеты. Он укладывал их, чтобы подошли, в посыпанную мукой и сложенную волнистыми складками плотную пекарскую салфетку, проверял, как они поднялись, нажимая на каждый пальцем, отчего на упругом, как попка младенца, тесте оставались ямочки, которые быстро исчезали. Края спрятанной в лифчик бумаги обжигали мне кожу. Я представила, что перед сном разденусь и увижу у себя на груди вытатуированное имя какой-то девушки-гойши[40].

– Семья Йозека уезжает, – сказала я.

Руки отца, всегда находившиеся в движении, замерли над тестом.

– Когда ты виделась с ним?

– Сегодня. После школы. Он хотел попрощаться. – (Отец кивнул и вытянул тесто в небольшой брусок.) – Мы тоже уедем? – спросила я.

– Если мы это сделаем, Минуся, кто будет кормить людей?

– Безопасность важнее. Особенно притом, что Бася ждет ребенка.

Отец стукнул ладонями по столу, подняв небольшую мучную бурю.

– Ты думаешь, я не могу обеспечить безопасность своей семьи? – проревел он. – По-твоему, для меня это не важно?

– Нет, папа, – прошептала я.

Он подошел ко мне и взял за плечи:

– Послушай, семья для меня – все. Ты для меня – все. Я разберу эту пекарню на кирпичи своими собственными руками, если это понадобится, чтобы уберечь тебя.

Я еще ни разу не видела его таким. Мой отец, всегда уверенный в себе, готовый шуткой разрядить самую напряженную ситуацию, едва сдерживался.

– Твое имя, Минка, – сокращение от Вильгельмина. Ты знаешь, что это означает? «Избранная для защиты». Я всегда буду защищать тебя. – Он долго смотрел на меня, а потом вздохнул. – Я собирался подарить тебе это на Хануку, но, думаю, сейчас самое время для подарка.

Отец скрылся в задней комнате, где хранил записи о доставке муки, соли и масла. Вернулся он оттуда с джутовым мешком, затянутым продернутой в кулиску веревкой туго, как поджатые губы старой девы.

– A Freilichen Chanukah, – сказал он. – Хотя до нее еще два месяца.

Нетерпеливыми пальцами я дернула узел, чтобы открыть мешок. Внутри оказалась пара блестящих черных ботинок.

Они были новенькие, это здорово, но совсем не модные, ничто в них не могло вызвать в девушке восторг – ни форма, ни прошивка, ни стиль.

– Спасибо, – произнесла я, принудив себя улыбнуться, и обняла отца за шею.

– Они единственные. Ни у кого больше нет таких. Обещай мне, что будешь носить их постоянно. Даже когда ляжешь спать. Ты понимаешь, Минка? – Он взял с моих коленей один ботинок и потянулся за ножом, которым отреза́л куски теста от лежавшего на столе пласта. Вставив кончик ножа в бороздку на каблуке, он повернул его, и каблук отскочил. Сперва я не поняла, зачем отец портит мой подарок, но потом увидела, что внутри – потайное отделение, а там лежат несколько золотых монет. Целое состояние. – Никто не знает, что они там, кроме тебя и меня.

Я вспомнила Йозека со сломанным пальцем и как эсэсовцы вымогали у него деньги. Это была страховая политика моего отца.

Он показал мне, как снимаются оба каблука, потом прицепил их обратно и несколько раз стукнул ими по столу.

– Как новенькие, – сказал отец и отдал ботинки мне. – И я не шучу – носи их везде. Каждый день. В жару и в холод. Идешь ты на рынок или на танцы. – Он улыбнулся мне. – Минка, запомни: я хочу увидеть тебя в них на своих похоронах.

Я тоже улыбнулась, радуясь, что наша беседа вернулась в привычное русло.


– Это, наверное, будет сложновато для тебя, ты не думаешь?

В ответ отец засмеялся тем громким утробным смехом, который я всегда вспоминала, думая о нем. Держа на коленях свои новые ботинки, я размышляла о секрете, который теперь знали мы двое, и о другом – только моем. Я не сказала отцу о документах на христианское имя, которые дал мне Йозек, – ни тогда, ни позже. В основном потому, что не сомневалась: он заставит меня ими воспользоваться.

Доев булочку, испеченную специально для меня, я посмотрела на свой синий свитер. На плече остался мучной след от пальцев отца. Я попыталась счистить его, но ничего не вышло. Сколько я ни терла испачканное место, все равно видела едва заметные отпечатки отцовских рук, как будто получила предупреждение от призрака.



В ноябре начались перемены. Однажды отец пришел домой с желтыми звездами, которые мы должны были постоянно носить на своей одежде. Лодзь, наш город, захваченный немцами, теперь назывался Литцманштадт. Все больше еврейских семей переезжали в Старый город или в Балуты, одни – по своей воле, другие – так как власти решили, что квартиры и дома, которыми те владели или снимали в течение многих лет, теперь должны быть зарезервированы для этнических немцев. В городе были улицы, на которых нам было запрещено появляться, вместо этого мы должны были ходить кружными путями. Нам не дозволялось пользоваться общественным транспортом и покидать дома в темное время суток. Беременность моей сестры стала заметной. Дарья несколько раз сходила на свидания с мальчиком по имени Давид и вдруг решила, что знает о любви все.

– Если тебе не нравится написанное мной, – сказала я однажды, – тогда почему ты не перестанешь читать это?

– Не то чтобы мне не нравилось, – ответила Дарья. – Я просто пытаюсь помочь тебе с реализмом.

Реализм для Дарьи состоял в воспроизведении моментов страсти, которые случались у них с Давидом. Она хотела, чтобы моя героиня Ания целовалась с кем-нибудь так же романтично. Послушать Дарью, так можно было подумать, что Давид – этакая смесь Микаэля Гольдштейна, актера из «Зеленых полей», и Мессии.

– Есть вести от Йозека? – спросила она.

Не со зла, конечно, но могла бы и догадаться, что мои шансы на получение писем ничтожно малы. Почту теперь доставляли нерегулярно. Я предпочитала думать, что Йозек часто пишет мне, может, даже по два-три раза в день, и эти его послания копятся где-нибудь в закрытом почтовом отделении.

– Наверняка он просто очень занят, – сказала Дарья, когда я покачала головой.

Мы находились в студии, где Дарья три раза в неделю занималась балетом. Она танцевала хорошо, по крайней мере не хуже, чем я писала книги. Раньше Дарья часто говорила, что поступит в танцевальную компанию, но теперь никто не решался заглядывать далеко в будущее. Я смотрела, как она надевает жакет с желтыми звездами на плече и спине, обматывает шарфом шею.

– Отрывок, где Ания чувствует во рту кровь упыря, – сказала Дарья. – Ты это придумала?

– Мне так говорила бабушка.

Дарью передернуло.

– Жуть!

– Это хорошо или плохо?

Она взяла меня под руку:

– Хорошо. Люди жутко захотят прочесть эту жуть.

Я улыбнулась. Это снова была моя Дарья – Дарья, по которой я скучала, потому что в последнее время она слишком много виляла хвостом перед своим новым дружком.

– Может, переночуешь сегодня у меня, – предложила я, когда мы вышли на улицу, хотя и знала, что Дарья наверняка собиралась на свидание с Давидом.

Мимо нас проходил отряд солдат, и мы инстинктивно пригнули головы. Раньше при виде солдат у меня начинало сосать под ложечкой. Теперь это было таким обычным явлением, что я их почти не замечала. На улице поднялась какая-то суматоха, вдалеке послышались крики.

– Что происходит? – спросила я, но Дарья уже двинулась в ту сторону.

На площади стояли три виселицы, такие новые, что я почувствовала запах свежей древесины. На них болтались тела троих мужчин. Рядом собралась небольшая толпа; какая-то женщина с рыданиями пыталась добраться до одного из повешенных, но солдаты не пускали ее.

– Что они сделали? – спросила Дарья.

Ей ответила пожилая дама, оказавшаяся поблизости:

– Критиковали немцев здесь, в городе.

Солдаты начали разгонять толпу, говоря, чтобы люди шли по домам. Нас с Дарьей разделили. Я слышала, как она зовет меня, но пробивалась вперед, пока не оказалась у виселиц. Солдаты не обращали на меня внимания, они оттаскивали прочь родню казненных.

Раньше мне не доводилось оказаться так близко к мертвому человеку. Когда хоронили бабушку, я была еще совсем маленькой и помню только гроб. Повешенный напоминал осенний лист на дереве и выглядел спящим. Шея его была вывернута под странным углом, глаза закрыты, язык немного торчал изо рта. На его брюках виднелись темные пятна, наверное, он обмочился. «До или после?» – подумала я.

Я вспомнила кровь и разодранные внутренности, которые описывала в своем романе ужасов, упыря, пожиравшего сердца своих жертв, и поняла, что все это – полная чушь. Шок вызывала не пролитая кровь, а тот факт, что минуту назад этот человек был жив, а теперь – нет.

Вечером, когда мы с отцом проходили мимо виселиц, он попытался отвлечь меня разговорами о наших соседях, о пекарне, о погоде, как будто я не заметила одеревеневших фигур, которые мы оставили позади.

Ночью родители поругались. Мать говорила, что мне больше не следует выходить в город. Отец утверждал, что это невозможно. Как я буду учиться? Я уснула под их перебранку, и мне приснился кошмар. Мы с Дарьей присутствовали на повешении, но на этот раз, когда я подошла к мертвецу, он медленно повернулся ко мне лицом, и я увидела, что это Йозек.

Утром я побежала к Дарье. Дверь мне открыла ее мать, и я обомлела – в доме, где обычно царил порядок, все было вверх дном.

– Пора, – сказала мне мать Дарьи. – Мы перебираемся в Старый город, там безопаснее.

Я в это не верила. Пока британцы не начнут выигрывать войну, безопаснее не станет. В конце концов, они ни одну не проиграли, так что падение Гитлера и Третьего рейха – это лишь дело времени.

– Дарья очень расстроена, Минка, – призналась ее мать. – Может, тебе удастся немного взбодрить ее.

За дверью комнаты Дарьи звучала музыка из балета Чайковского «Спящая красавица». Войдя, я увидела, что ковер скатан. Дарья иногда делала так, когда танцевала. Но она сидела на полу, скрестив ноги, и плакала.