Рассказчица

Однажды на уроке у герра Бауэра я допустила ошибку в сочинении – перепутала слова. Я писала о преимуществах приходского образования и хотела использовать слово «Achtung» – «внимание, уважение», а вместо этого написала «Ächtung», что значит «остракизм». Как вы догадываетесь, это полностью изменило смысл моих слов. Герр Бауэр попросил меня остаться после урока, чтобы обсудить вопрос отделения Церкви от государства и каково это – быть еврейкой в католической школе. Тогда меня это не смутило. Во-первых, я не придавала значения своему отличию от других учениц, а во-вторых, меня ждали полчаса наедине с герром Бауэром и беседа с ним почти на равных. Разумеется, ошибка, а не гениальное прозрение, сделала мое замечание столь проницательным, что учитель посчитал уместным обсудить его со мной… Но я не собиралась признаваться в этом.

Как не собиралась говорить Йозеку о том, что мне и за миллион лет не пришло бы в голову вкладывать в историю, которую я сочиняла, какой бы то ни было политический подтекст. Вообще-то, когда я представляла себе Анию и ее отца, они в моем воображении были такими же евреями, как я сама.

– Похоже, от тебя ничего не утаишь, – сказала я, пытаясь свести к шутке пламенную речь Йозека.

– Ты особенная, Минка Левина. Никогда не встречал такой девушки. – Он сплел свои пальцы с моими, потом поднял мою руку и прижался к ней губами, вдруг став галантным кавалером.

Это было так старомодно и рыцарственно, что я затрепетала. Я пыталась запомнить каждое ощущение: от того, как вдруг заиграли ярче все краски в кафе, до электрического тока, плясавшего на моей ладони, будто молния по летнему полю. Мне хотелось рассказать Дарье все в мельчайших подробностях, хотелось вписать их в свою книгу.

Однако не успела я завершить составление мысленного каталога ощущений, как Йозек положил руку мне на затылок, притянул меня к себе и поцеловал.

Это был мой первый поцелуй. Я чувствовала, как давят на затылок пальцы Йозека, как трется о мою щеку его шерстяной свитер. Сердце мое было словно фейерверк, когда его наконец поджигают и всей начинке нужно вырваться на волю.

– Вот, – произнес Йозек через мгновение.

Я прочистила горло и огляделась, думая, что все окружающие таращатся на нас, но нет, они были увлечены своими разговорами и энергично жестикулировали, разрезая ладонями мглу висевшего в воздухе сигаретного дыма.

В голове у меня пронеслась картинка: мы с Йозеком живем за границей и вместе работаем за кухонным столом. Вот он – рукава закатаны до локтей, неистово стучит по пишущей машинке, чтобы поспеть со статьей к сроку. А вот я – грызу кончик карандаша, добавляя финальные штрихи к своему роману.

– Йозек Шапиро, – сказала я, отстраняясь, – что на тебя нашло?

Он засмеялся:

– Вероятно, повлиял этот разговор о чудовищах и влюбленных в них женщинах.

Дарья посоветовала бы мне разыгрывать неприступность. Уйти, чтобы Йозек побежал за мной. Для нее любые отношения были игрой. А я с трудом усваивала все ее правила.

Не успела я ответить, как дверь кафе распахнулась и внутрь ворвался отряд эсэсовцев. Они начали бить посетителей дубинками, переворачивать стулья вместе с сидевшими на них людьми. Стариков, упавших на пол, топтали и пинали ногами; женщин швыряли о стены.

Я застыла на месте. Эсэсовцев я видела и раньше, когда они строем ходили по улицам, но никогда не сталкивалась с ними «в деле». Все мужчины были рослые, здоровенные, в зеленой шерстяной форме, со сжатыми кулаками и серебристыми, как слюда, глазами. От них разило ненавистью.

Йозек схватил меня и затолкал на кухню, шепнув:

– Беги, Минка, беги!

Я не хотела оставлять Йозека. Вцепилась в его рукав, пытаясь утащить за собой, но тут один из эсэсовцев дернул его за другую руку. Последнее, что я увидела, прежде чем развернулась и кинулась бежать, был удар, от которого Йозек сделал пируэт, кровь хлынула из его виска и сломанного носа.

Солдаты выволакивали людей на улицу и сажали в грузовики, я вылезла из окна кухни и как можно спокойнее пошла по улице в противоположном направлении. Почувствовав, что нахожусь достаточно далеко, я побежала. Тут же подвернула лодыжку из-за каблуков, скинула туфли и дальше мчалась босиком, хотя был октябрь и ступни у меня мерзли.

Я не остановилась ни когда у меня закололо в боку, ни когда от меня кинулись в рассыпную, как голуби, дети-попрошайки, ни когда женщина, толкавшая тачку с овощами, попыталась схватить меня за руку, чтобы спросить, что стряслось. Я бежала полчаса, пока не оказалась у отцовской пекарни. Бася не стояла за кассой – ушла за покупками с матерью, – но колокольчик над дверью звякнул, и отец понял, что кто-то вошел.

Он появился на пороге кухни, его широкое лицо блестело от пота из-за жара печей, борода была обсыпана мукой. Радость от встречи со мной померкла, как только он увидел мое лицо – косметика на нем растеклась от слез, – мои босые ноги и выбившиеся из-под шпилек волосы.

– Минуся! – воскликнул он. – Что случилось?

И я, воображавшая себя писательницей, не могла найти слов, чтобы описать не только сцену, свидетельницей которой стала, но и то, как радикально все изменилось, будто земная ось слегка отклонилась, стыдясь солнца, и теперь мы будем жить во мраке.

Хлюпая носом, я бросилась в объятия отца. Я так стремилась быть космополитичной женщиной, а оказалось, что на самом деле мне хотелось остаться маленькой девочкой.

Но я повзрослела в одночасье.



Если бы в тот день мир не перевернулся вверх тормашками, меня бы наказали. Отправили в свою комнату без ужина и по крайней мере на неделю запретили бы встречаться с Дарьей и заниматься чем-либо, кроме выполнения домашних заданий. Вместо этого, когда моя мать узнала о случившемся, она крепко обняла меня и долго-долго не отпускала.

По дороге домой – отец держал меня под руку, а глаза его метались из стороны в сторону, словно он ожидал, что в любой момент кто-нибудь может выскочить из-за угла и напасть на нас (и с чего бы ему вести себя иначе после моего рассказа?), – мы заглянули в контору, где работал бухгалтером отец Йозека. Мой отец был знаком с ним со школы.

– Хаим, у нас есть новости, – мрачно произнес он и попросил меня рассказать отцу Йозека все – начиная с того, как мы пришли в кафе, и до момента, когда я увидела, что солдат ударил Йозека железной палкой. Краска сошла с лица Хаима, глаза его наполнились слезами.

– Они увезли людей в грузовиках. Но куда, не знаю, – сказала я.

На лице старика отображалась внутренняя борьба, надежда сменялась тревогой.

– Вот увидишь, – мягко проговорил отец, – он вернется.

– Да. – Хаим кивнул, словно ему нужно было убедить самого себя, и поднял на нас глаза, как будто удивлялся, что мы еще стоим здесь. – Я должен идти. Нужно рассказать жене.

Когда после ужина к нам заглянула Дарья – поинтересоваться, как прошло мое свидание с Йозеком, я попросила маму извиниться и сказать, что мне нехорошо. Вообще-то, это была правда. Свидание теперь казалось чем-то нереальным, его затмила огненная буря событий, и я не могла вспомнить, как оно происходило.

Отец, который за ужином вяло ковырял вилкой в тарелке, ушел из дому, после того как со стола убрали посуду. Я сидела на кровати, зажмурив глаза, и мысленно спрягала немецкие глаголы: «Ich habe Angst. Du hast Angst. Er hat Angst. Wir haben Angst»[37].

Мы боимся. Wir haben Angst.

Мама вошла в мою комнату и села рядом со мной на постель.


– Ты думаешь, он жив? – задала я вопрос, который никто не отваживался произносить вслух.

– Ах, Минуся, – сказала мать, – это все твое воображение.

Однако руки у нее дрожали, и, чтобы скрыть это, она взяла щетку с моей тумбочки, мягко развернула меня спиной к себе и начала расчесывать мне волосы длинными, скользящими движениями, как в детстве.



Из слухов, которые разносились по общине краткими взрывами стаккато, быстрыми пулеметными очередями, мы узнали, что вчера вечером эсэсовцы забрали из «Астории» 150 человек. Их отвезли в штаб и допрашивали – мужчин отдельно от женщин, избивали железными прутьями и резиновыми дубинками. Ломали руки и пальцы, требовали с людей выкуп в несколько сот марок. Те, кто не имел при себе денег, должны были назвать имена родственников, которые заплатят за них. Сорок шесть человек расстреляли, пятьдесят освободили после уплаты выкупа, а остальных отвезли в тюрьму Радогощь.

Йозеку повезло. Хотя я не виделась с ним с того дня, отец сказал мне, что он дома, с родными. Хаим, у которого, как и у моего отца, имелись клиенты среди христиан, с их помощью организовал передачу в штаб СС денег в обмен на освобождение сына. Он твердил всем и каждому, кто готов был слушать: если бы не храбрость Минки Левиной, не видать бы им такого счастливого конца.

Я много думала о счастливых концах. Вспоминала наш с Йозеком разговор за мгновения до того, как Всё Случилось. О негодяях и героях. Упырь в моей книге терроризировал всех? Или был жертвой преследований?

Однажды я сидела на ступенях лестницы, которая вела на третий этаж здания школы, пока остальные ученицы занимались Законом Божьим. Я должна была писать сочинение, но вместо этого занялась своей историей и приступила к сцене, где разъяренная толпа собирается у дверей Ании. Карандаш не поспевал за моими мыслями. Сердце у меня ускоренно застучало, когда я представила, как горожане колотят в дверь, как начинают выламывать ее принесенным с собой для линчевания оружием. Я чувствовала, как на спине Ании выступает холодный пот. Слышала немецкий акцент сквозь разбиваемую в щепки дверь…

Но немецкий акцент на самом деле принадлежал герру Бауэру. Он присел рядом со мной на ступеньку, едва не задев меня плечом. Язык у меня присох к нёбу, я не могла бы пошевелить им, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

– Фройляйн Левина, – сказал герр Бауэр, – у меня для вас есть новости.

Новости? Какие?

– Сегодня мой последний день здесь, – признался он по-немецки. – Я уезжаю обратно в Штутгарт.

– Но… п-почему? – запинаясь, пролепетала я. – Вы нужны нам здесь.

Он улыбнулся своей прекрасной улыбкой:

– Моей стране я, очевидно, тоже нужен.

– А кто будет учить нас?

Герр Бауэр пожал плечами:

– Отец Черниски займется этим.

Отец Черниски был пьяница, и я не сомневалась, что единственное известное ему немецкое слово – это «Lager»[38]. Но говорить об этом вслух было ни к чему, герр Бауэр думал так же.

– Продолжайте заниматься самостоятельно, – с жаром произнес он. – Вы добьетесь прекрасных успехов. – Затем герр Бауэр встретился со мной взглядом и впервые обратился ко мне по-польски: – Это было честью и привилегией для меня – преподавать вам, – сказал он и пошел вниз по лестнице, а я кинулась в уборную и залилась слезами.

Я плакала о герре Бауэре, о Йозеке и о себе. Я плакала, потому что теперь не смогу погружаться в мечты о герре Бауэре, а значит, придется больше времени проводить в реальности. Я плакала, потому что воспоминания о первом поцелуе сопровождались у меня приступами тошноты. Потому что мой мир превратился в бушующий океан, и я в нем тонула. Умыв лицо холодной водой, я пошла в класс, но глаза у меня остались красными и припухшими. На уроке математики отец Ярмик спросил, все ли со мной в порядке, и я ответила, что вчера вечером мы получили неприятные известия от одной моей кузины из Кракова.

В те дни никто не удивлялся таким ответам.

Выйдя из школы, я, как обычно, сразу направилась в пекарню. И вдруг – уж не призрак ли мне привиделся? Прислонясь к фонарному столбу, на другой стороне улицы стоял Йозек Шапиро. Я ахнула и побежала к нему, а оказавшись рядом, увидела, что кожа вокруг его глаз желтая и лиловая – всех оттенков сходящего синяка, посреди левой брови – заживающий порез. Я хотела прикоснуться к его лицу, но он перехватил мою руку. Один из пальцев у него был привязан к шине.

– Осторожно, – произнес Йозек. – Все еще больно.

– Что они с тобой сделали?

Он опустил вниз мою руку и, оглядываясь на спешащих по своим делам прохожих, сказал:

– Не здесь.

Йозек повел меня за собой прочь от школы. Всем окружающим мы, вероятно, казались обычной парочкой. Но я понимала, что это не так: Йозек так крепко держал мою руку, будто вязнул в зыбучих песках и нуждался в спасении.

Мы прошли по уличному рынку, мимо торговца рыбой, телеги с овощами и оказались у служебного входа в какое-то незнакомое здание. Что бы ни собирался сказать мне Йозек, я надеялась, он не оставит меня одну искать путь к дому.

– Я так беспокоился о тебе, – наконец произнес он. – Я не знал, удалось ли тебе выбраться.

– Я гораздо крепче, чем выгляжу, – ответила я, приподняв подбородок.

– А я, как выясняется, нет, – прошептал Йозек. – Они били меня, Минка. Сломали мне палец, чтобы выпытать, кто мой отец. Я не хотел говорить. Думал, они придут за ним и сделают с ним что-нибудь. Но вместо этого они взяли его деньги.

– Но почему? – спросила я. – Что ты им сделал?

Йозек посмотрел на меня и тихо проговорил:

– Я существую.

На мои глаза снова навернулись слезы, но мне не хотелось плакать при Йозеке, и я закусила губу.

– Мне жаль, что с тобой случилось такое.