Рассказчица

– Пожалуйста, – взмолилась я, прорываясь сквозь цепь солдат, которые сдерживали зрителей, и схватила Дамиана за руку. – Прекрати.

– С чего это? Он не прекратил бы. Тринадцать человек погибли. Тринадцать. – Капитан кивнул солдату, тот схватил меня за талию и оттащил назад. Дамиан снова поднял плеть и со свистом хлестнул ею Алекса по лицу.

Я поняла, что никого не интересовало, виновен ли Алекс. Дамиан знал, что людям просто нужен козел отпущения.

Девятихвостая плетка вспорола щеку Алекса. Лицо его стало неузнаваемым. Рубашка на спине была разодрана в клочья, он упал на колени и выдохнул:

– Ания, уходи… отсюда…

– Ты ублюдок! – заорал Дамиан и так сильно ударил Алекса кулаком по лицу, что у того фонтаном брызнула кровь из носа и голова откинулась назад. – Ты мог убить ее!

– Стой! – взвизгнула я, со всей силы наступила каблуком на ногу солдата, который удерживал меня, и кинулась к Алексу, прикрывая его собой и всхлипывая. – Ты убьешь его.

Алекс обмяк у меня на руках. На щеке у Дамиана дернулся мускул, пока он смотрел, как я силюсь поднять почти безжизненное тело.

– Нельзя убить то, что уже мертво, – процедил сквозь зубы Дамиан.

Вдруг сквозь толпу прорвался какой-то солдат и притормозил на снегу, чтобы отдать честь Дамиану.

– Капитан! Произошло новое убийство.

Люди расступились, и двое солдат на руках внесли в центр круга тело жены Баруха Бейлера. Горло у нее было перегрызено, глаза широко раскрыты.

– Сборщик налогов, он пропал, – сказал один из солдат.

Я протолкалась вперед, а Дамиан опустился на колени рядом с жертвой. Тело женщины было еще теплым, из раны текла кровь. На нее напали только что, пока Алекс был здесь и его полосовали хлыстом.

Обернувшись, я увидела, что веревки, которые мгновение назад стягивали его руки, валяются на снегу, как змеиные шкуры. В мгновение ока, которое потребовалось толпе на сознание ошибки – человек, которого они наказывали, ни в чем не виноват! – Алексу удалось скрыться.





Минка




Отец обсуждал со мной детали своей смерти. «Минка, – говорил он в летнюю жару, – позаботься о том, чтобы на моих похоронах был лимонад. Свежий лимонад для всех!» Одеваясь в позаимствованный у кого-то костюм на свадьбу моей сестры, он наставлял меня: «Минка, пусть на похоронах я буду выглядеть таким же щеголем, как сегодня». Это сильно расстраивало мою мать. «Абрам Левин, – говорила она, – из-за тебя девочке будут сниться кошмары». Но отец только подмигивал мне и говорил: «Она абсолютно права, Минка. И запиши, чтоб никакой оперы на моих похоронах. Терпеть не могу оперу. А вот танцы – это другое дело».

Меня такие разговоры вовсе не травмировали, как думала мать. С чего бы мне переживать? Ведь я знала своего отца. Он владел преуспевающей пекарней, и я выросла, наблюдая за тем, как он загружает хлебы в кирпичную печь, одетый в нижнюю рубашку, под которой перекатывались упругие мышцы. Он был высокий, сильный и неуязвимый. Настоящий смысл этих шуток состоял в том, что мой отец был слишком полон жизни, чтобы умереть.

После школы я сидела в пекарне и делала уроки, пока моя сестра Бася продавала хлеб. Отец не позволял мне работать за кассой, так как считал учебу более важным делом. Он называл меня маленьким профессором, потому что я была такая умная – перескочила через два класса и сдала трехдневный экзамен для поступления в гимназию. Это был шок, когда мы узнали, что, хотя я и прошла испытания успешно, в школу меня не приняли. Туда брали только двух евреев в год. Моя сестра, которая всегда завидовала тому, как все хвалили мои успехи в учебе, сделала вид, что расстроена, но я-то знала: в глубине души она радуется, что теперь я тоже, по ее примеру, займусь торговлей. Однако в дело вмешался один из постоянных клиентов моего отца. Отец был таким искусным пекарем, что, помимо еврейских домохозяек, покупавших каждый день его халы, ржаные хлебцы и белые булки, у него имелись и клиенты-христиане, которые приходили к нему за бабками, маковыми тортами и мазуреками[32]. Именно один из таких клиентов, бухгалтер, и посодействовал тому, чтобы меня взяли в католическую школу. Во время уроков по Закону Божьему и часов молитвы я сидела в холле и делала уроки вместе с другой еврейской девочкой. А после занятий шла пешком в отцовскую пекарню в Лодзи. Когда магазин закрывался, Бася отправлялась к своему мужу Рубину, за которого вышла недавно, а мы с отцом возвращались домой – в квартал, где по соседству жили евреи и христиане.

Однажды вечером, пока мы прогуливались, мимо нас строем прошел отряд солдат. Отец затащил меня в углубление перед какой-то дверью, чтобы дать им дорогу. Я не знала, были они эсэсовцами, солдатами вермахта или гестаповцами. Глупая четырнадцатилетняя девочка, меня это тогда совсем не интересовало. Я знала только, что они никогда не улыбаются и ходят исключительно под прямым углом. Отец прикрыл глаза рукой от лучей заходящего солнца и вдруг заметил, что его жест напоминает «Zig Heil!» – их приветствие, тогда он быстро опустил руку вниз и сказал без тени улыбки в голосе: «На моих похоронах, Минка, чтоб никаких парадов».



Я была избалована. Моя мать Хана убиралась у меня в комнате и готовила. Когда она не суетилась вокруг меня, то приставала к Басе, почему та до сих пор не сделала ее бабушкой, хотя моя сестра вышла замуж всего шесть месяцев назад за молодого человека, в которого была влюблена с тех пор, как ей было столько же, сколько мне.

У меня были подруги среди соседей, и одна девочка, Грета, даже ходила в мою школу. Иногда она приглашала меня к себе домой послушать пластинки или радио, такая милая, но в школе, если мы встречались в коридоре, Грета никогда даже не смотрела на меня. Это было в порядке вещей: польские христиане не любили евреев, по крайней мере, открыто не выказывали своих дружеских чувств, если таковые у них имелись. Супруги Шиманьски – они занимали другую половину дома – приглашали нас к себе на Рождество и Пасху (тогда я набивала живот некошерной едой) и никогда не смотрели на нас свысока из-за нашей религии, но мама говорила: это потому, что пани Шиманьски нетипичная полька, она родилась в России.

Моей лучшей подругой была Дарья Горовиц. Мы учились вместе, пока я не сдала экзамены в другую школу, но и тогда мы ухитрялись видеться почти каждый день и рассказывали друг другу обо всех событиях в своей жизни. Отец Дарьи владел фабрикой в пригороде. Иногда мы нанимали лошадь и коляску, ехали туда и устраивали пикник на озере. За Дарьей всегда увивались мальчики. Она была красавица – высокая грациозная балерина с длинными темными ресницами и маленькими пухлыми губами. Я уступала ей в красоте, но рассудила так: не может же Дарья быть подружкой всем мальчикам, которые крутятся вокруг нее. Какой-нибудь неудачник с разбитым сердцем достанется и мне, и, возможно, его так впечатлят мои познания в науках, что он не заметит ни моего кривого переднего зуба, ни слегка выпирающего под юбкой живота.

Однажды мы с Дарьей сидели в моей спальне и работали. У нас имелся Грандиозный план, и книга, которую я писала, была его частью. Дарья читала ее главу за главой и вносила исправления красной ручкой, так мы представляли себе работу редактора. Мы собирались вместе уехать в Лондон и снять там квартиру. Дарья пойдет работать в издательство, а я стану писать романы. Мы будем пить коктейли и танцевать с щеголеватыми мужчинами. «В нашем мире, – сказала Дарья, отбрасывая в сторону главу, над которой работала, – не будет точек с запятой».

На досуге мы больше всего любили придумывать мир, который под нашим с Дарьей управлением был совершенен: в нем можно было съесть сколь угодно кайзерок[33] и не растолстеть; никто не занимался математикой в школе, а грамматикой пользовались только по желанию. Я подняла глаза от блокнота, в котором писала.

– Выглядят какими-то неопределенными, да? Будь уж или точкой, или запятой, решись на что-нибудь.

Глава, над которой я трудилась последний час, пополнилась всего парой предложений. Мысли не шли в голову, и я знала почему. Творить мне не давала усталость. Вчера вечером родители поругались и разбудили меня. Я не слышала всего спора, но речь шла о пани Шиманьски. Она предлагала спрятать меня и маму, если понадобится, но не могла взять нас всех. Я не понимала, чем так расстроен отец. Мы же с мамой не собирались бросать его.

– В нашем мире, – сказала я, – у каждого будет автомобиль с радио.

Дарья плюхнулась на живот, глаза ее сияли.

– Не напоминай мне.

На прошлой неделе мы глазели на машину, которая подъехала к «Водопаду», модному ресторану, где я однажды видела кинозвезду. Когда шофер вышел из машины, мы услышали игравшую внутри музыку – она просачивалась наружу и висела в воздухе, как аромат духов. Вот чудо – иметь с собой музыку во время путешествия!

В тот день я заметила на ресторане новую табличку: «Psy i Żydzi nie pozwolone!» – «Собакам и евреям вход воспрещен!»

Мы слышали рассказы о Хрустальной ночи. У кузины моей матери сожгли дотла магазин в Германии. Один из наших соседей приютил у себя мальчика, родителей которого убили во время погрома. Рубин умолял мою сестру уехать в Америку, но Бася не хотела бросать родителей. Когда она посоветовала им перебраться в еврейский квартал города, прежде чем ситуация ухудшится, отец сказал, что она слишком чувствительная. Мать указала на красивый деревянный буфет, который весил, наверное, не меньше трехсот фунтов и принадлежал моей прабабке.


– Разве можно упаковать в чемодан свою жизнь? – спросила она мою сестру. – Ты оставишь за спиной все воспоминания.

Дарья тоже помнила ту табличку на ресторане.

– В нашем мире не будет немцев. – Она засмеялась. – Ах, бедная Минка! Ты выглядишь так, будто тебя может стошнить от одной мысли об этом. Ведь в мире без немцев не будет герра Бауэра.

Я отложила блокнот и придвинулась к Дарье:

– Сегодня он вызывал меня трижды. Я единственная, кого он просит отвечать на вопросы больше одного раза.

– Вероятно, это потому, что ты все время поднимаешь руку.

И верно. Немецкий давался мне в школе лучше других предметов. Мы могли выбирать, какой язык учить, – немецкий или французский. Французский преподавала мадам Геньер, старая монахиня с огромной бородавкой на подбородке, из которой торчали волоски. А учителем немецкого был герр Бауэр – молодой человек, немного похожий на актера Леона Либгольда, если прищуриться или сильно замечтаться, к чему я была склонна. Иногда, когда герр Бауэр склонялся над моим плечом, чтобы исправить какую-нибудь ошибку в согласовании родов в моей работе, я представляла, как он обнимает меня, целует и говорит, что нам нужно бежать вместе. Как будто такое могло произойти между учителем и ученицей, между христианином и еврейкой! Но на него, по меньшей мере, было приятно смотреть, и я хотела, чтобы и он обратил на меня внимание, поэтому посещала все его уроки – немецкую грамматику, разговорный язык, литературу. Я была его звездной ученицей и встречалась с ним даже во время перерыва на обед, чтобы попрактиковаться.

– Glauben Sie, dass es regnen wird, Fräulein Lewin?[34] – спрашивал он.

– Ach ja, ich denke, wir sollten mit schlechtem Wetter rechnen[35].

Иногда он даже тайком шутил со мной по-немецки.

– Noch eine weikere langweilige Besprechung![36] – с милой улыбкой говорил герр Бауэр, проходя мимо меня в коридоре следом за отцом Янковяком, зная, что священник ничего не поймет, но я понимала.

– Сегодня я заставила его покраснеть. – Признание в шалости вызвало у меня улыбку. – Сказала, что пишу стихотворение и спросила, как будет по-немецки: «Он обнял ее и задушил поцелуем». Я надеялась, может, он покажет мне, а не просто скажет.

– Брр! – Дарья передернула плечами. – От мысли о поцелуе с немцем у меня мурашки бегут по коже.

– Зачем ты так. Герр Бауэр, он другой. Никогда не говорит о войне. Он слишком ученый для этого. Кроме того, если ты слепишь их всех в один комок только потому, что они немцы, чем тогда будешь отличаться от них? Они ведь тоже сваливают нас в одну кучу просто потому, что мы евреи.

Дарья взяла книгу с моей тумбочки и проворковала:

– О, герр Бауэр, я пойду за вами на край света. В Берлин. Ах, погодите, это не одно и то же? – Она поднесла книгу к губам и изобразила, что целует ее.

Во мне вспыхнуло раздражение. Дарья была милашка с длинной шеей и телом танцовщицы. Я не смеялась, когда она кокетничала одновременно с несколькими ухажерами, которые толпились вокруг нее на вечеринках и соперничали за честь принести ей бокал пунша или что-нибудь сладкое.

– Какая разница, – продолжила она, отбрасывая книгу. – Если ты заведешь шашни с учителем немецкого, то разобьешь сердце Йозеку.

Теперь настал мой черед покраснеть. Йозек Шапиро – единственный, кто не заглядывался на Дарью. Он никогда не приглашал меня погулять с ним, не делал мне комплиментов по поводу нового свитера или того, как я причесала волосы, но в последний раз, когда мы ездили на пикник к озеру, целый час обсуждал со мной мою книгу. Его недавно приняли на работу в «Хронику» репортером, и он был на три года старше меня, но, похоже, ему не казалась глупой моя надежда когда-нибудь стать писательницей.

– Знаешь, – сказала Дарья, указывая на листы, которые до того читала, – это всего лишь любовная история.

– А что плохого?

– Ну… любовная история – это вообще не история. Людям не нужна счастливая развязка. Они хотят конфликта. Хотят, чтобы героиня влюбилась в человека, с которым никогда не сможет быть. – Дарья улыбнулась мне. – Я говорю, что Ания скучная.

Тут я заливаюсь хохотом:

– Но она написана с меня и тебя!

– Тогда, наверное, мы скучные. – Дарья села и закинула ногу на ногу. – Может, нам нужно сделаться более космополитичными. Почему бы мне не стать дамой, которая подъезжает к ресторану в автомобиле с радио.

Я выкатила глаза:

– Точно! А я буду королевой Англии.

Дарья схватила меня за руку:

– Давай сделаем что-нибудь шокирующее.

– Давай, – согласилась я. – Завтра я не сдам домашнюю работу по немецкому.

– Нет-нет. Что-нибудь скандальное. – Она улыбнулась. – Выпьем шнапса в «Гранд-отеле».

Я фыркнула:

– И кто же его даст двум девчонкам?

– Мы не будем выглядеть как девчонки. Ты можешь стащить что-нибудь из гардероба своей матери?

Мать убьет меня, если узнает.

– Я ей ничего не скажу, если ты сама не проболтаешься, – пообещала Дарья, прочитав мои мысли.

– Мне не придется ничего говорить. – (Моя мама обладала шестым чувством, клянусь, или у нее были глаза на затылке: она всегда ловила меня, когда я пробовала тушеное мясо из горшка до обеда или работала над своей книгой, вместо того чтобы учить уроки.) – Когда ей не о чем беспокоиться, она тревожится обо мне.