Рассказчица

Сын пытался успокоить мать, но она не унималась. Я ткнул женщину винтовкой в спину и показал, куда им идти, но она так и осталась стоять на коленях в луже. Урбрехт поднял ее на ноги, а мальчик бросился к дому.

Я понятия не имел, что у него на уме. Решил, что, наверное, он бежит за оружием, которое проглядел Урбрехт, и сделал то, что мне было велено делать в таких случаях, – выстрелил. Только что мальчик бежал и вдруг упал как подкошенный. Звук выстрела оглушил меня. Сначала я ничего не слышал из-за этого. А потом… Я сделал это.

Крики были негромкие и цеплялись один за другой, как вагоны поезда. Я перешагнул через изуродованное тело мальчика и прошел на кухню. Не знаю, как этот идиот Урбрехт не заметил младенца, лежавшего в корзине для белья, который проснулся и кричал изо всех сил.

Что бы вы ни говорили о бесчеловечности солдат СС во время вторжения в Польшу, но я отдал ребенка той женщине, прежде чем мы увели ее.



Мы начали с синагог.

Наш командир, штандартенфюрер Ностиц, объяснил, какие Judenaktion мы будем проводить во Влоцлавеке. Очень похоже на то, что мы с герром Золлемахом устроили в Падерборне почти год назад, но с бо́льшим размахом. Мы изловили еврейских старшин, заставили их чистить уборные своими молитвенными накидками и рыть канавы в прудах. Несколько солдат избивали стариков, которые работали слишком медленно, или кололи их штыками, а другие фотографировали это. Мы принудили раввинов сбрить бороды и бросили их священные книги в грязь. Мы взрывали и поджигали синагоги. Разбивали витрины еврейских магазинов и брали евреев под арест. Лидеры еврейской общины были выстроены в ряд и расстреляны. Повсюду царил хаос, стекло сыпалось дождем, из взорванных водопроводных труб фонтанами била вода, лошади вставали на дыбы и опрокидывали телеги, которые везли; булыжные мостовые делались красными от крови. Поляки подбадривали нас. Они хотели избавиться от евреев в своей стране не меньше, чем мы, немцы.

Через два дня с начала проведения акции штандартенфюрер выделил из батальона две специальные группы для выполнения особого задания. Служба безопасности СД и полиция составили списки образованных людей и лидеров сопротивления в Познани и Померании. Мы должны были найти и уничтожить этих людей. Для меня было честью стать избранным. Но только когда мы добрались до Быдгоща, я начал понимать масштабы этой акции. Список смертников не умещался на одном листе. В нем было восемьсот имен. Целый том.

Найти их не составило труда. Это были польские учителя, священники, руководители националистических организаций. Одни евреи, многие – нет. Их отловили и собрали в одном месте. Часть из них отправили копать траншею, они думали, что это противотанковый ров. Но потом к нему подвели первую группу узников, и нам приказали расстрелять их. Задание доверили выполнить шестерым бойцам. Трое должны были целиться в голову, трое – в сердце. Я выбрал сердце. Раздались выстрелы, в воздух взлетели фейерверки крови и мозгов. Следующая группа арестантов выстроилась на краю рва.

Остальные в очереди видели, что происходит. Глядя на нас, солдат, они понимали, что смотрят в глаза смерти. И тем не менее почти никто из них не пытался бежать. Я не знаю, свидетельствовало это об их невероятной глупости или о столь же непостижимой храбрости.

Один мальчик-подросток смотрел на меня в упор; когда я приложил к плечу винтовку, он поднял руку, указал на себя и произнес на чистом немецком:

– Neunzehn[26].

После первых пятидесяти я перестал смотреть на их лица.



За проявленную в Польше твердость духа меня послали на учебу в школу юнкеров СС в Бад-Тёльце. Перед тем как отправиться туда, я получил трехнедельный отпуск и поехал домой.

Прошел всего год, но я заметно изменился. Уезжая из дому, я был еще ребенком, теперь же стал мужчиной. Я выхватил кричащего младенца из рук матери. Я убивал юношей и девушек своего возраста и намного моложе себя. Я привык брать, что хотел и когда хотел. Находиться в родительском доме мне было тяжело; я чувствовал, что слишком велик для него, слишком наэлектризован.

Мой брат, напротив, считал наш маленький домишко в Вевельсбурге тихой гаванью. Он учился в последнем классе гимназии и собирался поступать в университет. Хотел стать писателем, а если не получится, то профессором. Похоже, он не понимал простейшего логического факта: Германия воюет, и все теперь не так, как раньше. Наши детские мечты давно перечеркнуты, принесены в жертву великому будущему страны.

Франц получил повестку с требованием явиться на призывной пункт, но выбросил ее в печку. Как будто этого достаточно, чтобы эсэсовцы не нашли его и не привели силой.

– Им не нужны такие люди, как я, – сказал Франц за ужином.

– Им нужны все дееспособные мужчины, – был мой ответ.

Мать боялась, что Франца сочтут политическим противником Рейха, а не просто несознательным. Я не винил ее. Мне было известно, что происходит с врагами Рейха. Они исчезали.

В первый день по возвращении домой я проснулся, когда комната была ярко освещена солнцем, а на краю моей узкой постели сидела мать. Франц уже давно ушел в гимназию. Я проспал почти до полудня.

– Что-нибудь случилось? – спросил я, подтянув одеяло к подбородку.

Мать склонила голову набок:

– Когда ты был младенцем, я часто смотрела, как ты спишь. Твой отец считал меня сумасшедшей. Но я думала, если отвернусь, ты забудешь сделать следующий вдох.

– Я больше не младенец.

– Да, – согласилась мать. – Не младенец. Но это не значит, что я не беспокоюсь о тебе. – Она закусила губу. – Тебе хорошо служится?

Как я мог объяснить своей матери, чем занимался? Рассказать о том, как мы вышибали двери в домах евреев, чтобы изъять радио, электроприборы, ценности – все, что могло обеспечить нашу победу? О старом раввине, которого я избил за то, что тот вышел из дому помолиться после наступления комендантского часа? О мужчинах, женщинах и детях, которых мы сгоняли по ночам, как стадо овец, и убивали?

Мог ли я объяснить ей, что напивался, чтобы стереть из памяти картины, которые видел в течение дня? А иногда на следующее утро испытывал такое жестокое похмелье, что едва держался на ногах. Мог ли я рассказать, как между расстрелами сидел на краю ямы, свесив в нее ноги, и плечо у меня болело от отдачи винтовки. Я выкуривал сигарету и делал знак дулом очередным жертвам, показывая, куда ложиться. Потом я стрелял. Особой точности не требовалось, хотя нас учили экономии. Две пули в голову – это слишком много, в таком случае ее может просто оторвать от тела.

– Если тебя ранят в Польше? – спросила мать.

– Меня могут ранить и в Германии, – заметил я. – Я осторожен, мама.

Она прикоснулась к моей руке:

– Я не хочу, чтобы пролилась кровь кого-то из Хартманнов.

По ее лицу я видел, что она думает о Франце.

– С ним все будет в порядке, – сказал я. – Существуют особые группы, которые возглавляют люди с учеными степенями. Для образованных тоже есть место в СС.

Мать расцвела:

– Ты сказал бы ему об этом.


Она ушла, пообещав приготовить мне королевский обед, раз я проспал завтрак. Я вымылся под душем и оделся в штатское, хотя и понимал, что выправка все равно выдает во мне солдата. Покончив с едой, я сидел один в притихшем доме. Отец еще не вернулся с работы, мать ушла в церковь, где участвовала в волонтерской группе. Франц был в школе до двух часов. Я мог бы пойти прогуляться по городу, но мне не хотелось ни с кем общаться. Так что я вернулся в нашу с Францем общую спальню.

На его столе стояла грубо вырезанная из дерева фигурка оборотня. А рядом с ней – еще две в разной степени завершенности. Одна изображала вампира со скрещенными руками и запрокинутой назад головой. В мое отсутствие младший брат превратился в умелого резчика.

Я взял в руки вампира и прикоснулся подушечкой большого пальца к его клыкам, проверяя, насколько они остры, когда услышал голос Франца:

– Что ты делаешь?

Я обернулся, брат напряженно смотрел на меня.

– Ничего.

– Это мое! – резко сказал Франц и выхватил у меня из рук фигурку.

– Давно ты занялся резьбой?

– Когда захотел сделать шахматный набор, – ответил он и принялся искать что-то на полках.

Франц собирал книги, как другие люди коллекционируют монеты или марки. Они заполняли его стол и полки, лежали стопками под кроватью. Франц никогда не отдавал книги в церковь на благотворительные распродажи, потому что никак не мог решить, захочется ли ему когда-нибудь прочесть их еще раз. Я смотрел, как брат перебирает книги из одной стопки на столе – романы ужасов, и успевал прочесть названия: «Крымский волк», «Кровавая похоть», «Явление призрака».

– Почему ты это читаешь? – спросил я.

– А тебе какое дело? – Франц выложил учебники из школьной сумки на постель и заменил их романами. – Вернусь позже. Мне нужно погулять с Отто, собакой Мюллеров.

Меня не удивило, что Франц взялся за такую нелепую работу, а вот то, что старая псина до сих пор жива, было действительно странно.

– Ты собираешься читать их псу?

Франц не ответил и быстро вышел из дому.

Пожав плечами, я плюхнулся на свою узкую постель и открыл одну из книг брата. Три раза прочел одно и то же предложение и услышал, как закрылась входная дверь. Тогда я подошел к окну, выглянул – Франц переходил улицу.

У дома Мюллеров он даже не остановился.

Я спустился вниз, выскользнул на улицу и, пользуясь полученными на тренировках по военному делу навыками, несколько минут выслеживал брата. Он дошел до незнакомого мне дома, который выглядел так, будто там никто не живет. Ставни закрыты, фасад много лет не ремонтировали. Тем не менее, когда Франц постучал в дверь, ее тут же открыли.

Я прождал минут пятнадцать, прячась за живой изгородью, пока мой брат не появился снова, пустая сумка болталась у его бедра. Тут я вышел из своего укрытия:

– Чем ты занимаешься, Франц?

Он попытался пройти мимо меня.

– Ношу книги другу. Насколько я знаю, это не преступление.

– Тогда почему ты сказал мне, что идешь выгуливать собаку? – (Брат не ответил, но на щеках у него вспыхнули два красных пятна.) – Кто тут живет? И почему ты не хочешь, чтобы я знал о твоих визитах сюда? – Я приподнял брови и усмехнулся, вдруг подумав: неужели младший братишка стал ухаживать за кем-то, пока меня не было? – Это девушка? Неужели тебя наконец заинтересовало что-то, кроме стихотворных размеров?

Я игриво приобнял его за плечи, но он вывернулся и буркнул:

– Прекрати!

– Ах, бедный Франц! Если бы ты спросил меня, я бы посоветовал тебе приносить ей шоколад, а не книги…

– Это не девушка, – выпалил Франц. – Это Артур Гольдман. Вот кто здесь живет.

Мне потребовалось мгновение, чтобы вспомнить это имя. Еврейский мальчик из класса Франца в гимназии.

Большинство евреев покинули наш город. Я не знал, куда они уехали, – в большие города? Может быть, в Берлин? Мне, честно говоря, было плевать. А вот моего брата, очевидно, это интересовало.

– Господи Иисусе! Из-за этого ты не хочешь вступать в СС? Потому что дружишь с евреем?

– Не будь идиотом…

– Тут не я идиот, Франц. Не я якшаюсь с врагами Рейха.

– Он мой друг. Не ходит в школу. Я приношу ему книги. Вот и все.

– Твой брат – кандидат в офицеры СС, – тихо проговорил я. – Ты перестанешь водиться с евреем.

– Нет, – ответил Франц.

– Нет?

– Нет!

Я не мог вспомнить, когда в последний раз мне отказывали, да к тому же в такой категорической форме, и в ярости схватил Франца за горло.