Рассказчица

– Как, по-твоему, это будет выглядеть, когда о твоей дружбе узнает гестапо? Ты испортишь мне карьеру. Забыл, сколько я сделал для тебя? – Я ослабил хватку, Франц закашлялся и согнулся пополам. – Будь мужчиной, Франц. Хоть раз в своей жалкой жизни будь, мать твою, мужчиной!

Он, шатаясь, пошел прочь.

– В кого ты, черт возьми, превратился, Райнер?

Порывшись в кармане, я вытащил сигареты, закурил.

– Может, это было слишком сурово, – смягчив голос, проговорил я. – Может, тебе будет достаточно услышать от меня вот что. – Я выпустил изо рта колечко дыма. – Скажи Артуру, что больше не сможешь его навещать. Или я позабочусь о том, чтобы тебе не к кому было приходить.

Франц в ужасе повернулся ко мне, на лице у него застыло выражение, которое я видел столько раз за последний год, что потерял к нему чувствительность.

– Прошу тебя, – взмолился он. – Не надо.

– Если ты и правда хочешь спасти своего друга, держись от него подальше.

Через два дня я проснулся оттого, что Франц сжимал руками мое горло.

– Ты лжец! – прошипел он. – Ты обещал, что ничего не сделаешь Артуру.

– И ты лжец, – ответил я. – Иначе ты не узнал бы, что они уехали.

Сеять зерна нетерпимости было нетрудно: стоило лишь намекнуть какой-нибудь семье, что ей здесь не рады, и они давали всходы. Я вовсе не заставлял Гольдманов уезжать из города. Сработал чистый инстинкт самосохранения с их стороны. Я сделал это потому, что знал свою силу и слабость брата: он продолжил ходить к Артуру, я на иное и не рассчитывал, а значит, поступил правильно, приняв меры. Сегодня он носит книги, завтра будет таскать еду. Деньги. Потом приютит у себя. Этого допускать нельзя.

– Я сделал тебе одолжение, – проскрежетал я сквозь зубы.

Франц перестал сжимать мне горло. В лунном свете я видел его лицо, такого выражения на нем не было никогда: глаза темные и спокойные, челюсти сжаты от ярости. В тот момент он явно был способен убить меня.

Тут я понял, что матери больше не о чем беспокоиться. Даже если Франца силком притащат на сборный пункт, даже если он не поступит в университет, а отправится, как я, в военную школу, даже если попадет на фронт, он выживет на этой войне.

Больше мы об Артуре Гольдмане не говорили.



За месяцы, проведенные в юнкерской школе, я изучал «Mein Kampf», играл в стратегические военные игры в ящике с песком и без конца сдавал экзамены, что удавалось одному курсанту из трех. У нас были занятия по тактике, топографии и чтению карт, боевой подготовке, обращению с оружием, политинформации. Мы изучали оружейные технологии, ходили на стрельбы, знакомились со структурой СС и полиции. Мы учились управлять танком, ремонтировать транспортные средства, осваивали технику выживания. Из нас делали солдат, которые превосходят средний уровень по знаниям, решимости и выносливости. Я выпустился в 1940 году младшим лейтенантом войск СС, или унтерштурмфюрером. Меня прикомандировали к Главному командованию германских войск в Польше, и там я служил до 24 апреля 1941 года, когда была сформирована первая пехотная бригада СС.

Это было особое подразделение, часть командного штаба рейхсфюрера СС, нас использовали в боевых операциях против мирного населения. Как унтерштурмфюрер, я руководил одной из пятнадцати рот, составлявших восьмой пехотный полк СС, который был придан бригаде. Мы двигались по Северной Украине, от Дубно до Ровно и Житомира. Занимались тем же, чем раньше в Польше, только здесь осталось меньше еврейских старшин и активистов.

Мой начальник, гауптштурмфюрер Фелькель, отдавал нам приказания: отловить политически нежелательных и расово неполноценных – цыган, к примеру, и всех евреев – мужчин, женщин и детей. Мы должны были забирать у них ценные вещи и одежду, отводить на поля или в лощины на окраинах и убивать.

Reinigungsaktionen – зачистки – проходили так: мы требовали, чтобы евреи явились в определенный пункт – школу, тюрьму или на фабрику, – а потом доставляли их в заранее подготовленное место. Иногда это были естественные овраги, иногда – ямы, выкопанные самими пленными. После того как они отдавали свои вещи и ценности, мы подводили их к яме и заставляли лечь вниз лицом. Потом я как начальник подразделения отдавал приказ. Унтер-офицеры, добровольцы и эсэсовцы поднимали свои карабины «98кс» и стреляли пленникам в затылки. Солдаты присыпали их сверху землей или известью, и в яму заводили следующую группу смертников.

Я ходил среди тел, отыскивал тех, кто еще шевелится, и пристреливал их из пистолета.

Я не задумывался о том, что делаю. Как я мог? Пленных заставляли раздеться догола, криками загоняли в яму, дети бежали рядом с родителями. Они видели, как у них на глазах умирают друзья и родственники, потом лежали на дергающихся телах раненых и ждали своей очереди. Чувствовали удар пули и тяжесть падающего сверху тела. Если думать так, можно дойти до мысли, что мы убивали других людей, а для нас они не могли быть людьми. Потому что иначе что они сказали бы о нас?

Так что после каждой «акции» мы напивались. До такой степени, чтобы отключиться насовсем и не видеть ночных кошмаров, где сама земля истекала кровью, из нее бил кровавый гейзер, после того как все тела оказывались в яме. Мы пили, пока не переставали ощущать запах разлагающихся трупов; пока не стирались отпечатанные изнутри на веках образы случайно выживших детей, которые выбирались наверх из-под перепутанных рук и ног, бегали по яме и жалобно звали мать или отца, и мне приходилось одним метким выстрелом избавлять нас от этого зрелища.

Некоторые сходили с ума. Я боялся, что тоже могу свихнуться. У одного младшего лейтенанта боец из роты посреди ночи встал, вышел из лагеря и пустил себе пулю в лоб. На следующий день тот лейтенант отказался стрелять в кого бы то ни было. Фелькель отправил его на фронт.

В июле Фелькель сообщил нам, что очередная «акция» состоится на дороге между Ровно и Житомиром. Отловили восемьсот евреев.

Хотя я дал своим людям четкие указания относительно того, как они должны себя вести и в какой момент стрелять, когда третья группа голых, дрожащих и плачущих пленников встала на краю ямы, один из моих солдат по фамилии Шульц не выдержал. Он положил винтовку и сел на землю.

Я приказал ему встать и поднять оружие.

– Чего вы ждете? – рявкнул я на солдат, которые должны были привести на место следующую партию смертников.

На этот раз я выстрелил первым, показал пример. И поступал так же со следующими тремя группами узников, форма моя покрывалась кровью и грязью, но я, стиснув зубы, не обращал на это внимания. Что до Шульца, его пошлют поближе к фронту. СС не нужны солдаты, которые не способны стрелять.

Вечером мои ребята пьянствовали в местном трактире. Я сидел снаружи под звездами и слушал благословенную тишину. Ни треска выстрелов, ни криков, ни плача. У меня была бутылка шнапса, уже почти пустая после двух часов возни с ней. В трактир я не заходил, пока его не покинули мои парни. Они, шатаясь, брели по улице, то и дело хватались друг за дружку, чтобы не упасть, и напоминали падающие деревянные блоки из детского конструктора. Я рассчитывал, что в такое время трактир уже пуст, но не тут-то было: там собрались человек шесть офицеров, а в углу, у одного из столиков, стоял Фелькель. Перед ним сидела его секретарша Анника Бельзер из вспомогательного состава, она везде ездила с гауптштурмфюрером. Анника была значительно моложе Фелькеля и ждавшей его дома жены. К тому же она отвратительно печатала на машинке. В восьмом пехотном полку СС все точно знали, почему эту женщину приняли на службу и для чего гауптштурмфюреру так нужна секретарша, хотя он руководил мобильным подразделением. Волосы у Анники были какого-то неземного платинового цвета, и она очень ярко красилась. Сейчас Анника всхлипывала, а Фелькель совал ей в рот дуло пистолета.

Остальные сидевшие у стойки не обращали на них внимания или, по крайней мере, делали вид, что ничего не замечают, – связываться с командиром бригады себе дороже.

– Ну ладно, – сказал Фелькель, взводя курок. – Можешь отсосать эту штуку?

– Что вы делаете? – запальчиво спросил я.

Фелькель оглянулся через плечо:

– А, Хартманн. Ты, значит, решил, раз получил под начало десяток бойцов, можешь командовать мной?

– Вы что, пристрелите ее?


Фелькель повернулся ко мне:

– А то как же, не все ж тебе развлекаться.

Но это же совсем другое. Одно дело – евреи, а эта девушка – немка.

– Если вы нажмете на спусковой крючок, – спокойно проговорил я, хотя сердце мое стучало так сильно, что я ощущал, как пульсирует толстая шерстяная ткань моего мундира, – оберштурмбаннфюреру станет известно об этом.

– Если оберштурмбаннфюреру станет известно, – ответил Фелькель, – я буду знать, кто на меня настучал.

Он вынул пистолет изо рта Анники и ударил ее им по щеке. Девушка упала на колени, с трудом поднялась и убежала. Фелькель подошел к группе офицеров и начал выпивать с ними.

У меня вдруг разболелась голова. Зачем я вообще здесь, на этой проклятой Украине, зачем? Мне было двадцать три. Лучше бы я сидел сейчас за столом у матери на кухне, ел домашний суп с ветчиной, смотрел на девушек, цокающих каблучками по улице, или целовался с какой-нибудь из них в переулке позади лавки мясника.

Мне хотелось быть юношей, у которого вся жизнь впереди, а не солдатом, который видит смерть каждый день и отскребает от формы ее ошметки каждый вечер.

Пошатываясь, я вышел из трактира и краем глаза увидел какую-то яркую вспышку. Это была секретарша, ее волосы сияли в свете фонаря.

– Мой рыцарь в блестящих доспехах, – сказала она и потянулась ко мне с сигаретой.

Я дал ей прикурить.

– Сильно он вас ударил?

– Не сильнее, чем обычно. – Она пожала плечами, и, как по волшебству, дверь трактира распахнулась.

На улицу вышел Фелькель, взял Аннику за подбородок и крепко поцеловал в губы.

– Пошли, дорогая, – произнес он как ни в чем не бывало. – Ты же не будешь дуться на меня всю ночь, а?

– Не буду, – ответила она. – Только дай мне докурить сигарету.

Фелькель окинул меня быстрым взглядом и снова скрылся в трактире.

– Он неплохой человек, – сказала Анника.

– Тогда почему вы позволяете ему так с собой обращаться?

Она посмотрела мне в глаза:

– Могу задать вам тот же вопрос.



На следующий день о нашей стычке никто не вспоминал. Когда мы прибыли в Звягель, то уже не применяли винтовки для своих акций, мы пользовались пулеметами. Солдаты направляли евреев в траншеи бесконечными колоннами. Пленных было очень много. Две тысячи. Чтобы перестрелять их всех, потребовалось два дня.

Не было смысла пересыпать слои трупов песком; вместо этого солдаты просто загоняли евреев на тела их друзей и родственников, которые еще мучились в предсмертной агонии. Я слышал, как они, уткнувшись друг другу в шеи, шепчут слова утешения за какие-то секунды до того, как их самих застрелят.

В одной из последних групп была мать с ребенком. Ничего сверхъестественного, я таких видел тысячи. Но эта женщина несла на руках маленькую девочку и велела ей не смотреть, закрыть глаза. Она опустила малышку между двумя трупами, как будто укладывала на ночь, а потом начала петь.

Слов я не понимал, но узнал мелодию. Это была колыбельная, которую в детстве пела нам с братом мать, хотя и на другом языке. Девочка тоже стала подтягивать.

– Nite farhaltn, – пела еврейка. Не останавливайтесь.

Я отдал команду, затрещали пулеметы, у меня под ногами дрогнула земля. Только когда стрельба смолкла, звон в моих ушах стих.

И тут я услышал маленькую девочку. Она продолжала петь. Вся залитая кровью, голосок тихий-тихий, звуки мелодии вылетали у нее изо рта, будто мыльные пузыри. Я прошел по яме и наставил на нее винтовку. Девочка лежала, уткнувшись лицом в плечо матери, но, почувствовав, что я остановился над ней, посмотрела на меня.

Я выстрелил в ее мертвую мать.

Потом вдруг грохнул чей-то пистолет, и пение смолкло.

За спиной у меня стоял Фелькель, убирая в кобуру оружие.

– Целься лучше, – сказал он.



Три месяца я провел в первой пехотной бригаде СС, мучаясь ночными кошмарами. Я садился завтракать, и мне мерещилось, что в комнате по кругу стоят мертвецы. Смотрел на свою выстиранную форму без единого пятнышка и видел места, где кровь впитывалась в ткань. По вечерам я накачивался алкоголем до беспамятства, потому что пространство между бодрствованием и сном было самым опасным.

И после того как был расстрелян последний еврей в Звягеле и Фелькель похвалил нас за хорошо выполненную работу, я продолжал слышать голосок той маленькой девочки. Она давно умерла, погребена под слоями из тел людей своего народа, и все же, стоило ветру провести смычком по ветвям деревьев, и у меня в ушах снова звучала ее колыбельная. Звон отсчитываемых монет напоминал мне смех той малышки. Голос ее застрял в моих ушных раковинах, как шум океана.

В тот вечер я начал пить рано, пропустив ужин. Барная стойка в трактире качалась у меня перед глазами; опрокидывая рюмку, я представлял себе, что с каждым новым глотком прирастаю к табурету, на котором сидел. Я думал, может, отключусь прямо здесь и рухну головой на липкий деревянный стол, который никогда не вытирали начисто.

Не знаю, сколько я там просидел, когда появилась она. Анника. Я открыл глаза, моя щека лежала на столе. Анника как будто лежала на боку и смотрела на меня.